3. Эмблема счастья
Я не знаю, что затевали другие, а я остановился… эмблема счастья! – пара слонов, не брелки, а как стоячая лампа, а сделаны под яшму, но для яшмы легковаты, впрочем, если рванет, ноги их крепки, никакая и самая крохотная бумажонка не подумает улететь с ветром, и предназначались они – "художественная работа!" и на случай бури. Этих слонов я подарю Корнетову на новоселье, тем более, что они мне ни к чему.
Наступило воскресенье – срок вполне достаточный для устройства, и опять, и не сговариваясь, нагрянули гости. И я со своими слонами. Хозяину я только шепнул, показывая на мой солидный сверток, что это "счастье", и, не развертывая, положил в углу, к его калошам.
Корнетов сиял от счастья.
Переезд – перемена вещей. Я думаю, что даже необходимо – ведь сколько появляется всяких ненужных, с которыми расстаешься только перед отъездом, а Корнетов – с его жалостью что-нибудь бросить, другого нет способа, чтобы освободиться.
И эта свобода сразу чувствовалась в новой квартире: комната с бутылками под потолком и географическими картами и планами по стене – только буфет с красными шторками, как в бистро, стол и вокруг – на стульях, на чемоданах, на табуретках, а кто и на пол сел.
И как с вещами, так и с людьми. Кое-кого, кто не переводился на воскресеньях, я не заметил: не было "изобретателя" Миши Писарева. А вместо него, на высоченной табуретке, вопреки всей своей судьбе незамечаемого человека, Бауткин смотрел поверх.
Бауткина я знаю еще с Петербурга, хотя и не знакомы, меня всегда ему представляют; странная судьба: писатель, пишет ничего, но когда начинает рассуждать, такую несет чушь и всегда о грехопадении, при перечне сотрудников всегда попадает во "многие другие", а в рецензиях на сборник с его рассказом, когда доходило до него, всегда читаешь – "об остальных поговорим в следующий раз", а этого следующего раза никогда не наступит – или появлялась книга, на которую требовался немедленный отчет, или смерть "замечательного" человека – некролог, а потом, скажут, поздно; в России еще кое-когда мелькало его имя в газетах – писал письма в редакцию о своем выходе из только что возникшего журнала, в котором не было его ни строчки, но в Париже… Как здесь, так и в России, сколько за эти послереволюционные годы повылезло всяких сереньких "зозуль", раздутых политикой, партией и глупейшей провинцией знаменитостей – "замечательных" и даже "великих писателей", а ему не повезло, чего-то нет… он таскался на все торжественные панихиды с тайной надеждой, что хоть в отчет попадет – "среди присутствующих мы заметили". А не замечают. Такая судьба его, и бедовая.
"В нашем мире – все мы "бывшие" – все инвалиды, дунет ветер и исчезнем и никто не хватится, не заметят, а все-таки цепляемся за последние нити жизни – есть всякие способы устраиваться, главным образом, "общественные", при "общественных призраках" (власть имен и названий живет долго!), а он – не умеет, очень бедовал, теперь шофер… и что из этого выйдет?". Такое я слышал как-то про него. Корнетов говорил.
Первый и неизменный вопрос всякого приходящего: "сколько вы платите за квартиру?" Корнетов трудился над своим волшебным чайником, и я заметил, сколько он ни уменьшает плату, ответ один: "дорого".
Ссылались на какого-то знакомого, который занимает большую квартиру, а платит меньше. Потом оказывалось, вовсе не меньше – а внес "отступного" столько, что, если разложить, выйдет, пожалуй, и дороже.
Мне казалось, так упорно и неотступно расспрашивая о плате, собираются внести "терм" за Корнетова и освободить его на три месяца от всяких квартирных забот, но скоро я понял, что это просто так полагается – новосельный чесать язык.
Но этим дело не кончилось: от квартиры перешли к обстановке – к столам, буфету, сомье, стульям. Корнетов взял в рассрочку и само собой переплатил, но где же было взять, чтобы сразу выложить? Дело ясное, и все-таки нашлись, которые доказывали, что в рассрочку не надо было брать, рассрочка и дороже и душит, а надо все – на Marché aux puces.
И тут я понял, что дураков на свете водится гораздо больше, чем это принято думать, или чем больше живешь, тем больше удивляешься.
К чаю стояли удивительные вещи: орехи в сахаре, пастила, английские и голландские печенья, миндальные "макароны", крендель, румяные еврейские халы, кавказский чурек, малороссийский хруст, алжирские финики, миндаль и варенье, а в кирпичной берлинской сахарнице знаменитый кристаллами "канарский" сахар.
– Птицы принесли, – сказал мне Корнетов, – попробуйте хворост.
Эти "птицы" – в первый раз вижу – две барышни с красными перышками.
Новой была и дама – служила кельнершей в русском ресторане, теперь ночной шофер: она вошла шумно и, торопясь, объявила, что у нее есть проект – и Корнетов сразу разбогатеет. Вы думаете, она сказала о чудесной невидимой руке византийских сказаний, которая дает и исчезает, или на современный лад, о каком-нибудь чудодейственном Форде, нет.
– Напишите сценарий для фильма.
– Да я не умею, – сказал Корнетов.
– Но это так просто…
И принялась рассказывать подробно о жизни какого-то своего знакомого, который был замечательным дансёром – "нарасхват" – и ничего, а теперь пишет "звуковые" сценарии и так разбогател, что ни в чем не нуждается.
Никому нельзя было вставить слова: она одна говорила и с чаем и без чая, с орехами и без орехов, заполняя паузы многозначительными "и все такое". Я узнал, что за свою способность – "так из ничего насыщать словами", она получила прозвище "Борщок". Борщок был непрерывен и нескончаем – она забыла о фильме и о своем счастливом знакомом и убеждала Корнетова заняться: "работа не трудная и всем доступная – "дансёр!" – успех у дам и он обеспечен". Глядя на Корнетова, я думал: "хорош тенёр, и до чего он похож на китайца!". И только раз – в момент глотка – прозвучал математически точный голос:
– Я восхищен без остатка!
Это профессор Сушилов над селедкой: в "готовом виде" эту селедку принесла барышня в шапочке, примостившаяся вместе с другою – "Кроликом", на чемодане; обе с приподнятой головой для равновесия.
Не было человеческих сил остановить Борщка – сорвала вечер! – и даже "Ситуация", дама говорливая в возвышенном тоне, художница, только многозначительно перешептывалась с соседями, "меча икру" на корзине под Кроликом и барышней в шапочке, и сама кукушка, запрятавшись в своем кукушечьем домике, хоть дверца и отворялась, но не слыхать – не куковала.
И надо было, чтобы весь "Монументальный Париж", от Сакре-Кер до Обсерватории, и от Июльской колонны до Трокадеро, все церкви, площади, дворцы, музеи, госпиталя, сады и памятники до последнего – Мицкевичу, рухнули на ее голову, хороня с ней и двух соседей ее, "нарицательных" Ржова и Дулова – "Увязку" и "Продукцию", названных так за неумеренное и невпопад употребление советской терминологии.
Корнетов принес гвозди и молоток, но самому подступиться к стене за стульями и табуретками не было никакого хода.
– Мои руки созданы не для гвоздей! – сказала неизвестная мне дама, по-видимому, манекенша, принимая от Корнетова молоток и гвозди.
А высвободившиеся первыми Увязка и Продукция помогли ей водворить Nouveau Paris Monumental на старое место.
Наступившим замешательством воспользовался Корнетов и для своей подстрекательной наводки рассказал о греческих соседях, пылесосе, зверях и ветчинном сне.
И, как всегда, первым выступил экономист Птицин.
– Если ваш грек – Аксиотис, – Птицин всегда все опровергал, – какой же это грек? Лакакон, Горгонит, Катакал, Пастила, Лаханодракон, вот это греки, а ваш Аксиотис вовсе не грек и даже не валах, это куце-валах, и изучать Византию ни к чему.
И, как всегда, Птицину ответил бывший издатель Пытко-Пытковский:
– Чтобы постигнуть кельтскую Европу, – сказал Пытко-Пытковский угрожающе, – надо знать Византию и, чтобы проникнуть в душу нашей родины – татарской России, без Византии нельзя: Византия это дух души России. А знаменитый "всешутейший собор", вы думаете это выдумал Петр? нет, еще в IX веке за него постарался византийский император Михаил III, прозванный не "великим", а "пьяницей" за свои сверхъестественные безобразия.
Петушков, как человек практический – "доставляет продукты на дом" – советовал Корнетову устроить где-нибудь в Гаво собрание и объявить о своем пророческом видении гигантского окорока:
– Не иначе, как к падению большевиков: успех обеспечен.
Кто-то поинтересовался о куце-валахах: где они живут, входят ли в Лигу Наций и как называется их главный город?
Но профессор Сушилов, поддавшийся на таинственное явление зверей, рассказал свое, не менее таинственное, и как раз в ту же самую ночь.
Как известно, смертная казнь совершается на Араго, там у бесконечной тюремной стены ставится гильотина, а это совсем по соседству с Корнетовым. Засидевшись на Монпарнасе в "Куполь" – "un quart de Vichy" (за стаканом Виши), домой ему не хотелось, задумал проведать Корнетова и дорогой наткнулся: "la veuve!". И как человек нежный и чувствительный при виде гильотины ("la veuve") был он так потрясен, не помнит, как и очутился у себя в Нейи, а хорошо знает, что ни в метро, ни на трамвай не садился.
– При одном воспоминании волосы встают дыбом! – Сушилов, действительно, был взволнован, хотя волосы на его голове только сзади к вороту висли, с голой макушки.
И опять выступил Птицин: Птицин усомнился в Сушиловской гильотине – в газетах не было никакого сообщения, и вернее всего, Сушилов попал не на Араго, а на Порт-Рояль: как раз против рю-де-ля-Сантэ рынок: