И тут сыпались его доказательства. Он меня совершенно забрасывал всем тем, что он впитал в себя. Тут был и закон взаимопомощи и математический, как он нарывал, закон социализма. Но толкового, ясного, простого ответа он мне дать не мог.
С удовольствием читая и говоря о Достоевском, он совершенно не выносил, когда я упоминал о его "Бесах". Это его произведение он называл и безнравственным и не художественным и вообще возмущался тем, что Достоевский мог его написать. Когда я говорил, что Достоевский пророк, то он приходил просто в ярость.
Я его просил объяснить мне разницу между большевиками и меньшевиками. Все его ответы вертелись около революционности одних и эволюционности других.
- Но ведь вы тоже признаете насилие? - Спрашивал я его.
- Да, для захвата власти и орудий производства.
- А потом?
- Мы от него откажемся.
- Почему?
- За ненадобностью. С захватом власти и орудий производства уничтожатся классы, при современной технике рабочий день дойдет до двух часов и каждый, работая по способностям получить по потребностям.
- А вы не допускаете, что какая-нибудь группа лиц, какой-нибудь профессиональный союз, совсем не пожелает работать, а предпочтет захватив власть, заставить всех работать на себя?
- Вы рассуждаете по-детски, - горячился он.
Да, соглашался я. И я бы хотел всегда рассуждать по детски. На мой взгляд это самое логичное. - Вы допустите, что какой-нибудь профсоюз химической промышленности решит, что довольно работать и пользуясь своим продуктом как оружием, захватит власть, образует новый класс и будет диктовать миру свои условия".
Мне часто приходило в голову: передо мной человек, который в нравственном отношении стоит много выше меня, человек, который отдает свою свободу, которую он так ценит, ради любви к ближнему, ради своей идеи. Я верю в вечную жизнь нашего духа. И являлся вопрос? Неужели он, в будущей жизни, не спасется от ответственности перед своей совестью - Богом?
Долго я не мог ответить себе на это и только потом понял, что не велика будет его ответственность потому, что он соблюдает главный закон Христа - закон любви к ближнему, но горе тем, кто повел его, чистого мальчика, этими путями. Горе тем, кто создал свой закон, вместо вечного, Божеского. И весь ореол гения Ленина начал мне казаться просто жалким.
Надо мной могут смеяться, но с тех пор я молюсь за душу Ленина.
Всего месяца полтора я просидел вместе с К-м. Его отправили в Москву, и я снова остался один.
Ланге брал меня измором. "Но в этом месть", как говорит Достоевский, "можно научиться терпению". Он не знал, что я был не один и некоторое время питался лучше. Мои условия жизни немного исправились. Я сделал себе маленький запас сухарей, у меня был кусок мыла, и я мог стирать свое белье. Рубашка на мне тлела.
Чем дальше я сидел, тем ближе, по моим соображениям, я подходил к смерти. И тем меньше я ее боялся.
Вначале я старался не думать о ней, но отогнать эту мысль трудно, и я пустил ее совсем близко.
Расстреляют... Страшно? Нет, на это воля Бога. Неприятен самый процесс. Вызов... Встреча с палачами... и пуля в затылок где-нибудь в подвале.
Хочется ли жить? Нет. - Я жив и буду жить. Не нужно только нарушать своего духовного равновесия, а для этого не надо идти в разрез с волей Бога.
А мои планы? Выпустят. - Бежать за границу.
Любовь и новая жизнь. Но смогу ли я это сделать? Хватит ли сил? Силы есть, но правильно ли я сделаю, если буду ломать свою жизнь и избегать тех условий, в которые меня ставит Бог.
Любовь? Смогу ли я победить ее? Нет. Я могу бороться со всем, но только не с этим чувством. Оно сильнее всего и будет мною двигать. Но об этом думать нечего, на это нельзя надеяться.
Каковы были мои прежние верования, на которых я был воспитан?
В Училище зубрение Катехизиса. В полку хождение по наряду в церковь и только на войне пробудилось кое-что. Но что это было? В те минуты, когда я ближе подходил к смерти, мысли невольно шли к Богу. Считая малодушием молиться и креститься во время боя, я делал это каждый день вечером. Вот и все мое отношение к высшему миру, то есть к Богу.
Сейчас надо совершенствовать себя духовно. Помню я те обещания, которые я тогда записал на папиросной бумаге, чтобы в случае выпуска ими руководиться. Они просты, как просто все Учение Христа, но я верю, что они единственные пути, ведущие к счастью. Вот то, что было мной записано:
Нужно слить свою волю с волей Бога, то есть всегда и во всех случаях жизни стремиться к добру, любви, прощению, милосердию, кротости, миролюбию, словом к Богу. Пути к этому всегда покажет мне моя совесть, и она же в каждом случае ясно скажет, что такое Бог иначе - добро, любовь, правда, истина и т.д. Дальше я обещал:
Любить всех людей и прощать им все, всегда и во что бы то ни стало.
Никогда ни с кем не ссориться.
Никогда никого не осуждать.
Делать людям то, что хочу для себя.
Действовать не насилием, а добром.
Считать себя ниже других.
Отдавать все, что имею без сожаления.
Не развратничать.
Не клясться и не врать.
Я обещал не ломать свою жизнь и не избегать тех условий, в которые меня будет ставить Бог. Я понимал тогда, что для соблюдения всех этих обещаний, нужны и такие материальные условия, в которых легче всего провести это в жизнь. Поэтому, я обещал сократить свои материальные потребности до минимума. Раза два в неделю есть такую же пищу, как в тюрьме, спать на жесткой постели, не пить вина, молиться, то есть раза два в день, отходя от материальной жизни, всем своим существом стараться приблизиться к Богу.
(Что из этих обещаний я выполнил?!)
Я просил Бога помочь мне в этом, я просил Его сохранить мне ту духовную свободу, которую я получил здесь и которая дает гораздо больше счастья, чем та, к которой тянутся люди.
Я просил дать мне свободу, но в глубине души, я сознавал, что я не искренен и потому я не всегда был свободен, - Любовь к любимому человеку связывала меня с миром. От всего, кроме нее, я мог отказаться, но она меня тянула в жизнь.
Я не могу воздержаться, чтобы не рассказать случай, который произошел со мной в ночь с 3-го на 4-е декабря, и который я предоставляю комментировать кому и как угодно.
Я сидел тогда с К-м. Мы легли спать. Прошло около часу. К-в спал, я слышал что он спит. Вдруг на меня напал нечеловеческий, я подчеркиваю, нечеловеческий ужас. Первым моим желанием было разбудить К-ва, но ужас был так велик, что я как-то понял бесполезность этого. Я начал молиться, то есть всем усилием воли старался идти к Богу. Первый приступ ужаса начал проходить, но за ним наступил второй и затем третий, менее сильные. Я все время молился.
И затем, также внезапно, я почувствовал необыкновенную, немирскую радость. Это было неземное блаженство. На стене появился образ Богоматери. Голос внутри меня говорил:
Теперь ты можешь просить ее, что хочешь. Желаний у меня не было...
16-го марта, после обеда, меня вызвали в канцелярию.
Барышня, введя меня в помещение, передала меня служащему, сидевшему за письменным столом.
"Прочтите и распишитесь", сказал он мне, передавая какую-то бумажку.
Бумажка была коротенькая. - Петроградская коллегия Г.П.У. на заседании такого-то числа "слушала" дело Бессонова, признала его виновным по ст. ст. 220-ой, 61-ой и 95-ой Уголовного кодекса С.С.С.Р. и "постановила" приговорить Бессонова к высшей мере наказания - расстрелу, с заменой 3-мя годами заключения в Соловецком лагере особого назначения.
Ст. 220 - хранение оружия, которого у меня не было.
Ст. 61 - участие в контрреволюционной организации, в которой я не состоял, и ст. 95 - побег.
Сразу является несколько вопросов. Почему ст. ст. 61 и 220 и почему расстрел заменен, говоря правильно, каторжными работами.
Но в Советской России на вопрос почему - не отвечают. И в данном случае я тоже ответить не могу, я только констатирую факт. Говорят: "Был бы человек, а статья найдется".
Прочитав эту бумажку я, как всегда, от подписи отказался и попросил провести меня к Ланге. Мне нужно было хоть постараться получить что-нибудь из одежды.
Меня ввели к нему в кабинет. По-видимому он двигался по службе, так как кабинет был теперь более комфортабелен, чем тогда, когда я бывал у него.
Весь большой письменный стол был завален бумагами и книгами. На одной из них я прочел: "История Императорского Александровского Лицея". Как я потом узнал, он вел дело лицеистов, из коих 50 человек было расстреляно и много сослано на Соловки и в другие места.
Между делом, я спросил его почему он "пришил" мне 220-ую ст., о которой ни звука не было сказано на допросе.
"А я даже и не знал, что у вас 220-я статья", ответил он мне.
Вот как реагируют в советской Pocсии на вопрос "почему". Я передаю голый факт.
Наш разговор продолжался. На первом допросе он мне сказал, что если бы я, бежав из Сибири, явился бы сразу в Г.П.У., то мое дело бы разобрали, и я бы не нес наказания за побег.
Основываясь на этих словах, я теперь полушуткой сказал ему, что если я теперь убегу, то приду прямо к нему на квартиру.
За все время допросов, мне кажется это единственный раз, когда он обозлился искренно. Глаза его остановились на мне, руки у него задрожали, но он сейчас же сдержался и только более чем обыкновенно злобным тоном ответил мне:
"Я вам этого делать не советую. До свидания".
Но свидание наше не состоялось. Мне объявили, чтобы к 8-ми часам вечера я был готов с вещами. Вещей у меня не было. Зато времени было много, и я мог перед новой жизнью подвести итог.
Как и все время во мне шла борьба духа и материи.