Но вот и он не замедлил себя показать. В нашей камере сидело трое бывших офицеров, служивших у большевиков на гражданской службе. Их обвиняли в организации восстания в тылу красной армии. По их рассказам они были не виновны, и сидели они бодрые и веселые.
Пришел день суда. Шли они на него, думая найти в нем исход. Но обратно не вернулись. Их взяли в камеру смертников и через 48 часов расстреляли.
Этим начались те колоссальные расстрелы, которыми потом славился Архангельск, Холмогорский и Портаминский лагери. Русский конвой сменили мадьяры и китайцы, "заминок" уже не было и, я боюсь говорить цифрами, но во всяком случае, много тысяч людей легло на "Мхах" и на дне Северной Двины.
Конец приближался. - Нас вызвали на допрос.
Первый пошел И-в. Вернулся он бледный, мы начали его расспрашивать, но как всегда он что-то путал.
За ним вызвали Герутца. Допрашивали его долго. Вернулся веселый и в полной уверенности на благополучный исход.
Вызвали еще троих... Настала моя очередь. Следователь оказался моряк и, на мой взгляд, простой русский парень.
Начался допрос. В самом начале я его прервал и, довольно развязно, сказал ему:
"Слушайте, Вам все равно, а мне приятно... Отдайте мне фотографические карточки, которые у меня отобрали в Вологодском Особом отделе"...
Он ответил на это какой-то шуткой. Мы поговорили, он согласился и, взяв все мое дело, начал его перелистывать.
"Карточек нет, вот ваше дело"... И он простодушно показал какие-то маленькие жиденькие листочки.
"Если нет моего дела, то не будет и моих показаний", подумал я и начал давать ему уже то, что я хотел...
И-в совершенно запутался и дал четыре или пять разных показаний о нашей с ним связи. Только одно из них было правильным.
Допрос продолжался.
"Вы признаете себя виновным в том, что..." и он мне, в кратких словах, передал первое показание И-ва, которое им было дано под угрозой расстрела и представляло собой сплошной вымысел.
"Нет". Совершенно чистосердечно мог ответить я. После этого он мне предъявил второе, такое же. Затем третье - совершенно правильное и четвертое, опять ложное.
Я отрицал все.
Кажется я выскочил... Мне казалось, что дела мои неплохи, но я все-таки ни в чем не был уверен. На втором допросе я сам писал показания и, конечно, только то, что я хотел показывать. Боясь испортить дело какой-нибудь ошибкой, я постарался сократить свои показания.
"Вы мне скажите откровенно", обратился я к моему следователю, - "вы меня повернете на Мхи, или нет?"
"Нет, за что же". Ответил он смеясь. "В таком случае я показал все".
"Ну хорошо, на суде разберут". На этом мы расстались. Врет или нет? Этот вопрос решить было нельзя. Ракитин и трое из нашей камеры были xoрошие примеры.
Герутц продолжал быть настроенным очень оптимистически и заражал этим меня. И-в совсем запутался и даже нам начал врать. Из 11-ти человека кандидатами на расстрел у нас считались: Герутц, я и И-в.
Завтра суд...
Белая ночь... Не спится... В голове готовятся фразы, ответы, оправдания, доказательства... Хочется конца, но хочется и жить.
Настало утро... Мы сошлись в уборной.
Движения нервные, голоса неестественны, на лицах натянутые улыбки. Попытки шутить.
Я решил: на суде я сажусь ближе к окну. Прочтут смертный приговор. - В окно! Там пускай достреливают, Есть хоть один шанс уцелеть. И приготовился: взял нож, деньги, компас. Надел две цветные рубашки, чтобы переменить костюм, засунул в карман запасную кепку. Это было все, что я мог сделать, для подготовки к побегу.
Зал суда... Посередине, на возвышении стол, покрытый красной скатертью, сбоку - маленький для секретаря, внизу - наши скамейки.
Суд открытый. В зале 2-3 слушателя.
"Встать - суд идет!"
Три судьи. Среди них мой следователь. Сторон не было.
Суд начался...
Часа три продолжался допрос. Затем задавали отдельные вопросы. И перерыв.
Мы обменялись мнениями. Казалось, все идет хорошо.
После перерыва нам было предоставлено последнее слово.
Очень хорошо, разбивая обвинение, говорил Герутц. Совершенно заврался И-в. Нес ужасную чепуху дезертировавший из красной армии и перешедший к белым, молодой деревенский парень: он "нечаянно" прошел около 60-ти верст... Судьи смеялись.
Я говорил очень коротко, избегая резкостей, и не касаясь сущности дела. Все равно никого не убедишь...
Суд удалился на совещание.
Нервы сдали... Каждый думал свою думу. Но вот наши головы поднялись. Послышались отдельные фразы... Сначала шопотом. потом начался разговор. Казалось опасаться нечего.
Прошло пол часа... Час... Что-то долго... Взяли сомнения.
А за ними пахнуло и смертью. - Секретарь прошел к конвою. Конвой усилился и толпой вошел в зал. Что-то не ладно...
"Встать, суд идет!".
Лица судей изменились... Будет смертный приговор. Но кому?
Приговор состоял из краткого повторения обвинительного акта и постановления суда.
Первой части я не слушал. Я старался только уловить на каком месте по порядку стоит моя фамилия... Она шла пятой.
Может быть не расстреляют, но надо быть наготове... Я подвинулся к окну.
Председатель отчетливо, громко, и казалось, томительно долго, читал первую часть... Но вот...
"Суд постановил: бывшего Начальника Разведывательного отделения Железнодорожного фронта, бывшего Шт.-Кап. Герутца, крестьянина Н-ской губернии, деревни Б. И-ва и крестьянина деревни Е. К-ва, приговорить к высшей мере наказания: к расстрелу!"... подчеркнул последние слова председатель...
Дальше я опять не слушал... и только отрывки фраз долетали до моего сознания... "10 лет... Бессонов 5 лет..." и дальше что-то такое, "... но принимая во внимание предварительное заключение, какие-то амнистии... от наказания освободить."
Герутц был бледен, как полотно, но спокойно, разумно, ссылаясь на договор, подписанный Ген. В-м, доказывал, что суд не имел права вынести ему такой приговор. И-в плакал и метался...
У дезертира К-ва волосы стали дыбом... Так просто - встали дыбом... Сперва лежали, а потом встали. На голове, у него образовалось шапка из торчащих в разные стороны, каких-то неестественно прямых, длинных волос.
Конвоиры подошли к ним вплотную, и, окружив штыками начали загонять в угол.
Через несколько минут их под усиленным конвоем повели в камеру "смертников"...
Я не выдержал, отвернулся, но продолжал стоять на месте.
"Вам сейчас выдадут документы", - обратился ко мне мой следователь, "вы свободны"...
Все вертелось в моей голове. Этот приговор, лица смертников, радость, что я жив, какая-то свобода...
Я с трудом понимал свое положение.
Оказалось, что мы все приговорены на разные сроки, но нам учтены разные амнистии, и мы свободны. Я был готов ко всему, но только не к немедленному восприятию свободы.
Документы получены, и 5 из 11-ти на улице... Жизнь и смерть еще не расплелись... На лицах неопределенные улыбки... нет слов... В голове неясно... Печаль борется с радостью.
Трудно передать ощущение свободы. Только тот, кто переживал поймет это... Жаль, что жизнь скоро стушевывает это ощущение счастья... Сидя ночью, с одним из выпущенных, в семье, приютившей нас, мы не спали, а полной грудью вдыхали это чувство и были действительно счастливыми людьми...
Опасность миновала... Но не совсем. Нужно было немедленно уносить ноги. Случаи вторичных арестов, и потом расстрела были обычным явлением.
Помаявшись перед визитом в "Особый отдел" за пропуском на выезд из Архангельска, я все-таки получил его, и на следующий же день, сел в вагон.
Поезд двинулся и в окнах замелькали знакомые места. В моей памяти рисовались картины недавнего прошлого.
Вот "Разъезд 21-ой версты"... Принудительные работы... Ст. Плясецкая, мой ветеринарный лазарет... Белые и красные.
Много тяжелых переживаний... Но все в прошлом. Жизнь впереди.
Нелегальный
Устал я... Хотелось отдохнуть. Остановиться. Сделать передышку.
Довольно авантюр, тюрем, побегов, допросов, судов.
Автоматически, после выпуска из тюрьмы, я считался мобилизованным и получил предписание отправиться на Советско-Польский фронт, куда-то за город Смоленск. Но довольно войны, довольно драки... Довольно белых, красных, поляков. Все хороши... Попробовал..."
Что же делать?
Я знал, что если я предоставлю себя течению, то, как бывший офицер, вскоре займу какой-нибудь пост. Надо было выходить из положения.
До фронта я не доехал, то есть вернее свернул в сторону и засел в местечке "Полота" близ Полоцка. Служить надо было, хотя бы первое время, во чтобы то ни стало. И, я нанялся в Конское Депо. На моей обязанности лежала приемка лошадей, наблюдение за их уходом и сдача их в армию.
Надо сказать, что в то время я всей душой ненавидел простой Русский народ. Не свои ошибки я видел, а его ошибки, и во всем случившемся обвинял его.
Я считал его во всех отношениях ниже себя и мне подобных, и не мог помириться с его господством надо мной. Я всеми способами хотел вылить на него свою ненависть и чуть-чуть не поплатился за это очень жестоко.
У меня в подчинении были уборщики. В своем отделении я ввел жесточайшую дисциплину и нещадно третировал людей. Служа в Кон. Депо, я не скрывал, но и не афишировал своего пребывания у белых. Вопрос этот висел в воздухе.