И вдруг выросло убеждение, что на мучивший его вопрос не в состоянии ответить ни Кальнишевский, ни писатели, ни философы. И профессор, читающий основы биологии, знает об этом не больше, чем Луша, которую Дина поила водкой. И для людей, которые будут жить через сто лет, вопрос этот останется таким же тёмным, а попытки их его разрешить будут похожи на попытки слепого узнать цвет молока.
И ещё представлялось, что если бы люди вдруг узнали, что они такое среди всего существующего, то и жизнь их стала бы иною, и многие понятия сейчас бы уничтожились, как уничтожилось убеждение, что "природа не терпит пустоты", после того, как было доказано, что воздух имеет вес.
Но в его личных знаниях сегодня прибавилось новое и важное, - наверное стало известно и понятно, что в Дине ему нравились одна только её внешность и одно её тело, и только поэтому он так страстно мечтал о счастье быть её мужем.
Когда Константин Иванович вошёл во флигель, Кальнишевский уже спал и сильно храпел. На столе ярким пламенем трепетал огонь свечи, догоревшей до самой бумажки, которою она была подвёрнута.
Он погасил огарок, зажёг другую целую свечу и медленно, по временам почёсываясь, стал раздеваться. Сняв рубаху, он долго смотрел на её всё ещё мокрый воротник.
XXI
На другой день Константин Иванович проснулся позже Кальнишевского, который уже сидел перед кругленьким зеркальцем и брился.
- Удивительный дом, - сказал Кальнишевский, - чёрта в ступе можно найти, только не кусок газетной бумаги. Бреешься, и нужно вытирать мыло о собственный палец и каждый раз вставать, чтобы сбросить это мыло в таз. Я уже хотел пустить в дело твою сорочку, но потом подумал, что, может быть, ты её ещё наденешь. Почему это у тебя вся манишка жёлтая? Неужели так вспотел?
- Да.
- Удивительно. Кажись, вчера и день был серенький. Жаркий, брат, у тебя темперамент.
Константин Иванович сел на кровати, потом босиком подбежал к своему чемодану и молча начал доставать чистое бельё.
- Ну, что ж, едешь сегодня? - спросил Кальнишевский, не оборачиваясь.
- Еду.
- Это решено и подписано?
- Решено и подписано.
- И отлично. У них, брат, так: или пользу приноси, или развлекай, а от тебя ни того, ни другого.
Кальнишевский сложил бритвенный прибор, надел тужурку и пошёл в большой дом пить кофе. Скоро пошёл за ним и Константин Иванович.
За столом всё было как и четыре месяца назад, как и вчера, и третьего дня: только что испечённые булочки, масло, домашняя ветчина, холодные сливки, и люди сидели те же самые, и Дина была такая же красивая и здоровая как всегда, и… будто чужое всё это уже было. И ушам неприятно было слушать их голоса.
Константин Иванович всё ждал, что кто-нибудь заметит его тяжёлое настроение и захочет выразить своё сочувствие. Но никто ничего не заметил, и сочувствия никакого не выразил, и не спросил, когда и почему он уезжает.
Кальнишевский с хмурым лицом пошёл заниматься с барышнями.
Нужно было узнать точно, когда отходит вечерний поезд, и попросить лошадей. Ольга Павловна сделала удивлённое лицо, как будто услышала об этом в первый раз. Но потом закивала головой, грустно улыбнулась и сказала, что поезд уходит в полночь, и выезжать нужно часов в восемь вечера. На станцию его повезёт в шарабане Клим, а запрягут Арабчика.
- Главное, не волнуйтесь: старые люди, когда болеют, - обыкновенно бывают очень мнительны.
- Да я владею собой хорошо, - ответил Константин Иванович и сильно покраснел.
Потом он пошёл во флигель и уложился.
Вдумываясь в своё настроение, он не понимал его. Следовало бы волноваться и тосковать, между тем на душе было пусто и равнодушно. Посидев ещё возле стола, Константин Иванович надел фуражку и медленно направился по аллее к пруду, на свою любимую скамеечку.
И над водой, и над всем парком нависла тишина, точно перед грозой. Слышно было, как на балконе побрякивала ножами и вилками накрывавшая на стол Анюта.
Стволы берёз, листья и поверхность пруда были одинаково неподвижны. Быстро перебирая лапками, прополз по шероховатой коре старой ивы дятел, повернул головку направо, налево, вздрогнул и вдруг сорвался и улетел в чащу. Где-то за деревьями звонко застучал валёк, и на том берегу эхо повторяло, так же звонко, каждый удар. По воде поплыли медленно огромные круги, до самого тростника.
Удары валька смолкли. А потом женский голос проговорил, точно пропел:
- Иди, иди, милай, ноженьками ступай. Да, золотой ты мой, принёс матери свою рубашоночку… Да кто же это тебя, дитятко, надоумил?..
Валёк снова застучал, и голоса уже не было слышно.
"И отчего этот голос, и пруд, и деревья - точно родные мне, точно я где-то всё это уже видел, - думал Константин Иванович. - Все мои предки, вероятно, родились и выросли среди такой же обстановки. А на самом деле я здесь совсем чужой, и это положение унизительно, до слёз унизительно. Всё отдал и ничего не получил".
Когда он снова подходил к дому, то в голове была только одна мысль: "Скорее бы вечер, скорее бы уехать".
Парило. Птицы молчали. Пахло цветами, и нельзя было разобрать - какими, точно увядшим сеном.
Возле открытого окна Дины он на минуту остановился. Сухая ветка под ногами хрустнула.
- Кто здесь? - спросила Дина и выглянула.
- Я, - ответил он и почувствовал, как его что-то дёрнуло за самое сердце.
- Вы когда едете, с курьерским или с почтовым?
- С почтовым.
- Ну, желаю вам всего-всего хорошего, - и её головка опять спряталась.
"Только-то", - подумал Константин Иванович.
За обедом, кроме Брусенцова, чужих не было. Кальнишевский сидел рядом и молчал, лицо у него было грустное. После обеда они вдвоём долго гуляли, но говорили мало. Казалось, что всё уже было сказано и понято. Вечер наступил незаметно.
Провожать Константина Ивановича вышли все, кроме тёти Лизы. Любовь Петровна не могла устоять на месте. Брусенцов держал в руке соломинку и потихоньку дотрагивался ею до щеки Дины. А она каждый раз дёргала головкой и ласково произносила:
- Ну, не ну-ужно.
Леночка, вытянув губы, что-то насвистывала и топала себе в такт ногой, Ольга Павловна щурилась и говорила Климу:
- Ночуй у Соловьихи, а завтра обожди, пока раздадут почту, и сейчас же назад.
Вышел и Степан Васильевич и крепко пожал руку, а потом сказал:
- Весьма возможно, что у вашего батюшки только невралгия, помните это и не волнуйтесь.
Дина и Леночка ещё раз пожелали:
- Всего-всего хорошего.
С Кальнишевским простились горячо, но молча. Он только тряхнул головой, точно хотел сказать: "Хорошо, брат, делаешь, что уезжаешь".
Арабчик взял сразу и полетел. Через две минуты колёса уже прогремели по мостику на плотине. От пруда пахло влагой и теплом, а когда выехали на дорогу, то стало даже как будто холодно. Скоро и стемнело. От сидевшего рядом Клима разило водочным перегаром. Он вдруг, ни с того, ни с сего, ударил рысака кнутом. Константина Ивановича дёрнуло назад так, что чуть не слетела фуражка.
"Как бы не опрокинул", - подумал он и спросил:
- А лошадь дорогу видит?
- Известно, видит, - ответил Клим и опять ударил кнутом.
- Ну, зачем ты, право?
- Ничаво, пущай бежит…
Думалось о многом, и время шло незаметно. Рессоры всё рокотали, в лесу звучно, а на просёлке глуше. Пахло экипажной кожей и лошадиным потом. Когда впереди показались зелёные огоньки станции, Клим, ни с того, ни с сего сказал:
- У нас, которые господа настоящие бывают, так на чай цалковых по два, а то и по три дают, когда отвезёшь.
- Ну, а ты вместо чая больше водку пьёшь?
- Как можно-с…
- А я тебе всё-таки дам полтинник.
- Воля ваша… Господин Брусенцов, как бывало со старшей барышней верхом поедут, так я только лошадей им возле лесу подержу, и то потом зелёненькой бумажкой награждают…
На душе у Константина Ивановича что-то застонало, и он обрадовался, когда вошёл в грязное зальце станции. Поезда пришлось ждать долго. Ночь наступила тёплая. Над лесом изредка мигала зарница.
1906
Примечания
1
Из оперы "Пиковая дама". Прим. ред.