IX
Из Вены поезд отходил утром, в семь часов. Константин Андреич с Федей лезли в вагон.
– Venedig?.. gerade? – бормотал Федя. – Aber, Herr Trager…
Но "хэрр трегер" мало обращал внимания на человека третьего класса; да и вещи Федины были плохи: чемоданчик и плед в ремнях, который он никогда не мог толком завязать.
Маленький человек в глубине вагона поершился слегка: "Ну, конечно, русские, языков не знают". Он был довольно полн, выглядел шестидесятником.
– Не можешь себе представить, как мне трудно даются эти немцы, вокзалы… – Федя отирал лицо, успокаивал волосы. Но сиял, видимо, радовался езде, Италии.
– Gerade-gerade, а ныне вечером в Венеции будем! Константин Андреич тоже радовался. Воздух плеснул в лицо – светлый, вольный; дали раскрылись; направо замок, впереди Земмеринг, поезд марш-маршем.
В полупустом вагоне чисто, совсем славно, только жестко немного – третий класс. Зато дух бедности, здоровья.
– Ну, хорошо, когда же ваши будут? Федя сразу заиграл.
– Думаю, дня через два. Подошел шестидесятник.
– В Понтеббе придется брать доплату. Там до Венеции вторым надо. Вы туда же? Давайте знакомиться.
Он улыбался. Их беззащитность умягчила его.
– Как все почти русские, вы едете без достаточной подготовки. Это сразу видно.
Константин Андреич вздохнул.
– Вот Федор Иваныч любит Леонардо. Шестидесятник глянул на Федю, – ласково, но не поверил.
– Волынского читали, наверно. Молодежь всегда так. Классиков не знают, а все только бы помоднее. Леониду Андрееву поклоняетесь?
– Конечно, я не подготовлен, – сказал Федя. – Но… меня ужасно тянет сюда. Ведь только двое – Данте да Леонардо (а Микель-анджело?) – ведь это… это, мне кажется, половина мира.
Шестидесятник подымил.
– Правильно.
– Хорошо, я неуч. Да, ведь, Италия не хуже от этого?
Шестидесятник акцептировал. Вообще он скоро обошелся, бросил ершение, – оказался даже приятным шестидесятником.
Назвал отель в Венеции, давал советы; дорогою рассказывал.
– Это река Мур. Горы называются Земмеринг – замечательные туннели; видите лесопилку внизу? Мы три раза объедем ее, все в гору.
Так шел день; на станциях выбегали, тянули пиво с сосисками на лету, Федя путал крейцеры. В Тироле принимал немцев за охотников, – у всех были зеленые шляпы с пером.
– Это Вильгельм Телль так носил, – сказал Константин Андреич.
Шестидесятник хохотал, глумился над Федей, "охотниками".
– Вы здесь, батюшка, этих охотников до самой Понтеббы увидите.
За Леобеном стало хмуриться; виднелись Альпы, дальние, со снегом. Все немного устали. Болтали немцы, сизел трубочный дым. Федя задремал. Его лицо было бледно, еще тоньше и как бы трепетней; под глазами обозначились провалы. Константин Андреич смотрел на него – что-то было в этом юноше не совсем обычное. "Как он спит, точно надолго уснул, надолго". И вдруг ему показалось, – такой же он будет в смертный свой час. "Фу, я вздор все думаю". Он отвернулся, стал глядеть в окно. Вдали шли горы; перед глазами были огромнейшие, в снежных верхах; из-за них клубились в облаках солнечные лучи; беспрерывно ходило что-то над ними, переливались цвета, и горы внезапно золотели; потом оранжевели. "Верно, Бог являлся на таких горах, наверно так… И Моисей, вероятно…"
– Вы ментор этого молодого человека? – спросил шестидесятник.
Константин Андреич улыбнулся.
– Да, я тень, сопровождающая его.
После он спрашивал себя: почему сказал: "тень". И не мог объяснить. Но чувствовал, что сказано верно.
X
Облака на небе были бледны; в канале они отражались слабым реяньем: жемчугом отливала вода – на всем тусклый, бессолнечный день, смягчавший гамму Венеции.
У Риальто пароходик, где плыли Федя с Константином Андреичем, застопорил; среди вошедших был худой человек в берете; костюм его из грубой ткани, серый, изящный; чуть рачьи глаза.
– Константин Андреич! Да вы же ведь это! Константин Андреич тоже вскочил – кинулись целоваться: так, от удовольствия встречи.
– Я смотрю, вижу: он! Ну, бывайте здоровы. Знакомясь с Федей, он назвал себя:
– Климухин.
Константин Андреич прибавил:
– Венецианец. Климухин захохотал.
– Ты держись теперь, Федя, – сказал Константин Андреич, – он тебя убьет, если плохо скажешь о Венеции.
Климухин заложил ногу за ногу, закурил; показал при этом необыкновенную обувь.
– Это верно. Я хоть и скучаю за Россией (я сам из Полтавской губернии), а Венецию люблю. Пятнадцать лет знаю.
И стал рассказывать – жестикулируя, вставая, садясь; иногда вдруг вскакивал, придвигал близорукие глаза в пенсне к самому Федину носу; несколько секунд глядел на него так, для убедительности.
Константин Андреич давно знал его и любил; даже повеселел, встретившись; потянуло родным.
– Благоприятная звезда свела нас, – сказал он. Климухин в это время от волнения сел на лавке почти на корточки, рассказывая о Беллини; берет его съезжал, он упорно держал Федю за пуговицу.
– Да, благоприятная… Так вот, когда я видел его, процессию монахов…
"Не до того теперь Климуше, – надо историю досказать. И наверно помнит, в котором году это было, сколько тогда в отеле платил".
Встреча с Климухиным была, действительно, счастлива. Отправились в ресторанчик. По закоулкам Климухин привел в знакомое учреждение, где под стеклянной крышей, среди кадушек с цветами, они должны были "пробезумствовать" один, два десятка лир. Климухин кланялся со всеми.
– Vittorio, – сказал он лакею. Витторио подошел.
– Ессо amici russi!
В его лице так неотразимо было убеждение, что Витторио это тоже крайне интересно, что лакей поддался, одобрительно, быстро забубнил что-то. Климухин снова засыпал по-итальянски – вероятно, еще приятнее.
Оба хохотали.
– Хороший старик. Я его знаю лет десять.
Vittorio служил с азартом, чуя награду. После "веронского" пили асти, вспенившееся, сладковатое. Чуть за-струило в голове, пробежал легкий огонь. Показалось, – псе теперь пойдет быстрее, занятней.
– Скоро здесь будут еще русские, – сказал Константин Андреич. – Госпожа Туманова с мужем.
Климухин склонился к нему через стол, остановил глаза в вершке расстояния.
– Не из Киева ль?
– Да.
– А что? – спросил Федя.
Климухин быстро глянул, что-то мелькнуло в его лице, но, мгновенно собравшись, он спокойно сказал:
– Ничего. Знавал ее – коли не однофамилица. San-Giorgio видали? Допивайте, идем.
San-Giorgio была знаменитая церковь; ни Федя, ни Константин Андреич ее не знали.
Ходили не зря; хороша была старая церковь – маленькая, в сумраке, квадратная; по стенам скамьи; картины Карпаччио: святой Георгий разит дракона. Георгий темный, резкий, летящий на коне, с копьем.
– Artista celeberrite, – шамкал старичишка, двух аршин росту. – Tutti ritratti, tutti, tutti… – Дрожащей рукой наводил свет зеркала, показывая палкой, кто чей портрет.
А уже сверху лег розовый отблеск: заря. И когда вышли, утишенные, став серьезней, венецианский вечер разметнулся: облака ушли, ясное, бледно-желтеющее небо залило верх, внизу краснело. Взморье к Лидо стеклянело, легко колебля влагу. Тонко гнул весло гондольер; оно вздымало зеркальную пену. Белый крейсер зарумянился, утихала водная гладь, плавнела, вцепившись по берегу золотыми фонариками.
Все молчали. Казалось, небо, дворцы, башня – перед вечером объялись сном: задумались, задумались, вспоминая.
Гондола понимает с полуслова, даст ей знак гондольер– скользнет, вздохнув водяным вздохом; летит вправо, влево.
Катались до темноты.