Мартын никогда как-то Ириной не занимался, давно привыкнув к ее дурости, но теперь что-то его потрясло, когда Валентина Львовна сказала: "Вот у них в доме есть постоянный живой символ". Зоорландская ночь показалась еще темнее, дебри ее лесов еще глубже, и Мартын уже знал, что никто и ничто не может ему помешать вольным странником пробраться в эти леса, где в сумраке мучат толстых детей и пахнет гарью и тленом. И когда он по весне впопыхах вернулся в Берлин, к Соне, ему мерещилось (так полны приключений были его зимние ночи), что он уже побывал в той одинокой, отважной экспедиции и вот – будет рассказывать, рассказывать. Войдя к ней в комнату, он сказал, торопясь это выговорить, покамест еще не подпал под знакомое опустошительное влияние ее тусклых глаз: "Так, так я когда-нибудь вернусь и тогда, вот тогда…" – "Ничего никогда не будет", – воскликнула она тоном пушкинской Наины. Была она еще бледнее обыкновенного, очень уставала на службе; дома ходила в старом черном бархатном платье с ремешком вокруг бедер и в шлепанцах с потрепанными помпонами. Часто по вечерам, надев макинтош, она уходила куда-то, и Мартын, послонявшись по комнатам, медленно направлялся к трамвайной остановке, глубоко засунув руки в карманы штанов, а перебравшись на другой конец Берлина, нежно посвистывал под окном танцовщицы из "Эреба", с которой познакомился в теннисном клубе. Она вылетала на балкончик и на миг замирала у перил, и затем исчезала, и, вылетев опять, бросала ему завернутый в бумагу ключ. У нее Мартын пил зеленый мятный ликер и целовал ее в золотую голую спину, и она сильно сдвигала лопатки и трясла головой. Он любил смотреть, как она, быстро и тесно переставляя мускулистые загорелые ноги, ходит по комнате, ругмя ругая все того же антрепренера, любил ее странное лицо с неестественно тонкими бровями, оранжеватым румянцем и гладко зачесанными назад волосами, – и тщетно старался не думать о Соне. Как-то в майский вечер, когда он с улицы переливчато и тихо свистнул, на балкончике вместо танцовщицы появился пожилой господин в подтяжках; Мартын вздохнул и ушел, вернулся к дому Зилановых и ходил взад и вперед, от фонаря к фонарю. Соня появилась за полночь, одна, и, пока она рылась в сумке, ища связку ключей, Мартын к ней подошел и робко спросил, куда она ходила. "Ты меня оставишь когда-нибудь в покое?" – воскликнула Соня и, не дождавшись ответа, хрустнула дважды ключом, и тяжелая дверь открылась, замерла, бухнула. А затем Мартыну стало казаться, что не только Соня, но и все общие знакомые как-то его сторонятся, что никому он не нужен и никем не любим. Он заходил к Бубнову, и тот смотрел на него странным взглядом, просил извинения и продолжал писать. И наконец, чувствуя, что еще немного, и он превратится в Сонину тень и будет до конца жизни скользить по берлинским панелям, израсходовав на тщетную страсть то важное, торжественное, что зрело в нем, Мартын решил развязаться с Берлином и где-нибудь, все равно где, в очистительном одиночестве спокойно обдумать план экспедиции. В середине мая, уже с билетом на Страсбург в бумажнике, он зашел попрощаться с Соней, и, конечно, ее не оказалось дома; в сумерках комнаты сидела, вся в белом, Ирина, плавала в сумерках, как призрачная черепаха, и не сводила с него глаз, и тогда он написал на конверте: "В Зоорландии вводится полярная ночь", – и, оставив конверт на Сониной подушке, сел в ожидавший таксомотор и, без пальто, без шляпы, с одним чемоданом, – уехал.
XXXVII
Как только тронулся поезд, Мартын ожил, повеселел, исполнился дорожного волнения, в котором он теперь усматривал необходимую тренировку. Пересев во французский поезд, идущий через Лион на юг, он как будто окончательно высвободился из Сониных туманов. И вот, уже за Лионом, развернулась южная ночь, отражения окон бежали бледными квадратами по черному скату, и в грязном, до ужаса жарком отделении второго класса единственным спутником Мартына был пожилой француз, бритый, бровастый, с лоснящимися мослаками. Француз скинул пиджак и быстрым перебором пальцев сверху вниз расстегнул жилет; стянул манжеты, словно отвинтил руки, и бережно положил эти два крахмальных цилиндра в сетку. Затем, сидя на краю лавки, покачиваясь, – поезд шел вовсю, – подняв подбородок, он отцепил воротник и галстук, и так как галстук был готовый, пристяжной, то опять было впечатление, что человек разбирается по частям и сейчас снимет голову. Обнажив дряблую, как у индюка, шею, француз облегченно ею повертел и, согнувшись, крякая, сменил ботинки на старые ночные туфли. Теперь в открытой на курчавой груди рубашке он производил впечатление доброго малого, слегка подвыпившего, – ибо эти ночные спутники, с блестящими бледными лицами и осоловелыми глазами, всегда кажутся захмелевшими от вагонной качки и жары. Порывшись в корзине, он вынул бутылку красного вина и большой апельсин, сперва глотнул из горлышка, чмокнул губами, крепко, со скрипом, вдавил пробку обратно и принялся большим пальцем оголять апельсин, предварительно укусив его в темя. И тут, встретившись глазами с Мартыном, который, положив на колено Таухниц, только что приготовился зевнуть, француз заговорил: "Это уже Прованс", – сказал он с улыбкой, шевельнув усатой бровью по направлению окна, в зеркально-черном стекле которого чистил апельсин его тусклый двойник. "Да, чувствуется юг", – ответил Мартын. "Вы англичанин?" – осведомился тот и разорвал на две части очищенный, в клочьях седины, апельсин. "Правильно, – ответил Мартын. – Как вы угадали?" Француз, сочно жуя, повел плечом. "Не так уж мудрено", – сказал он и, глотнув, указал волосатым пальцем на Таухниц. Мартын снисходительно улыбнулся. "А я лионец, – продолжал тот, – и состою в винной торговле. Мне приходится много разъезжать, но я люблю движение. Видишь новые места, новых людей, мир – наконец. У меня жена и маленькая дочь", – добавил он, вытирая бумажкой концы растопыренных пальцев. Затем, посмотрев на Мартына, на его единственный чемодан, на мятые штаны и сообразив, что англичанин-турист вряд ли поехал бы вторым классом, он сказал, заранее кивая: "Вы путешественник?" Мартын понял, что это просто сокращение – вояжер вместо коммивояжер. "Да, я именно путешественник, – ответил он, старательно придавая французской речи британскую густоту, – но путешественник в более широком смысле. Я еду очень далеко". – "Но вы в коммерции?" Мартын замотал головой. "Вы это, значит, делаете для вашего удовольствия?" – "Пожалуй", – согласился Мартын. Француз помолчал и затем спросил: "Вы едете пока что в Марсель?" – "Да, вероятно, в Марсель. У меня, видите ли, не все еще приготовления закончены". Француз кивнул, но явно был озадачен. "Приготовления, – продолжал Мартын, – должны быть в таких вещах очень тщательны. Я около года провел в Берлине, где думал найти нужные мне сведения, и что же вы думаете?.." – "У меня племянник инженер", – вкрадчиво вставил француз. "О, нет, я не занимаюсь техническими науками, не для этого я посещал Германию. Но вот – я говорю: вы не можете себе представить, как было трудно выуживать справки. Дело в том, что я предполагаю исследовать одну далекую, почти недоступную область. Кое-кто туда пробирался, но как этих людей найти, как их заставить рассказать? Что у меня есть? Только карта", – и Мартын указал на чемодан, где действительно находилась одноверстка, которую он добыл в Берлине, в бывшем Генеральном Штабе. Последовало молчание. Поезд гремел и трясся. "Я всегда утверждаю, – сказал француз, – что у наших колоний большая будущность. У ваших, разумеется, тоже, – и у вас их так много. Один лионец из моих знакомых провел десять лет на тропиках и говорит, что охотно бы туда вернулся. Он мне однажды рассказывал, как обезьяны, держа друг дружку за хвосты, переходят по стволу через реку, – это было дьявольски смешно, – за хвосты, за хвосты…" – "Колонии – это особь-статья, – сказал Мартын. – Я собираюсь не в колонии. Мой путь будет пролегать через дикие опасные места, и – кто знает? – может быть, мне не удастся вернуться". – "Это экспедиция научная, что ли?" – спросил француз, раздавливая задними зубами зевок. "Отчасти. Но – как вам объяснить? Это не главное. Главное, главное… Нет, право, я не знаю, как объяснить". – "Понятно, понятно, – устало сказал француз. – Вы, англичане, любите пари и рекорды, – слово "рекорды" прозвучало у него сонным рычанием. – На что миру голая скала в облаках? Или – ох, как хочется спать в поезде! – айсберги, как их зовут, полюс – наконец? Или болота, где дохнут от лихорадки?" – "Да, вы, пожалуй, попали в точку, но это не все, не только спорт. Да, это далеко не все. Ведь есть еще – как бы сказать? – любовь, нежность к земле, тысячи чувств, довольно таинственных". Француз сделал круглые глаза и вдруг, подавшись вперед, легонько хлопнул Мартына по колену. "Смеяться изволите надо мной?" – сказал он благодушно. "Ах, ничуть, ничуть". – "Полно, – сказал он, откинувшись в свой угол. – Вы еще слишком молоды, чтобы бегать по Сахарам. Если разрешите, мы сейчас притушим свет и соснем".