XVII
Арчибальд Мун поразил и очаровал Мартына. Его медленный русский язык, из которого он годами терпения вытравил последний отзвук английской гортанности, был плавен, прост и выразителен. Его знания отличались живостью, точностью и глубиной. Он вслух читал Мартыну таких русских поэтов, коих тот не знал даже и по имени. Придерживая страницу длинными, чуть дрожащими пальцами, Арчибальд Мун источал четырехстопные ямбы. Комната была в полумраке, свет лампы выхватывал только страницу да лицо Муна, с бледным лоском на скулах, тремя тонкими бороздками на лбу и прозрачно-розовыми ушами. Дочитав, он сжимал узкие губы, осторожно, как стрекозу, снимал пенснэ и замшей вытирал стекла. Мартын сидел на краешке кресла, держа свою черную квадратную шапку на коленях. "Ради Бога, снимите плащ, отложите куда-нибудь эту шапку, – болезненно морщась, говорил Мун. – Неужели вам нравится мять эту кисточку? Отложите, отложите…" Он подталкивал к Мартыну стеклянную папиросницу с гербом колледжа на серебряной крышке или вынимал из шкафа в стене бутылку виски, сифон, два стакана. "А вот скажите, как называются тамошние телеги, в которых развозят виноград?" – спрашивал он, дергая головой, и, выяснив, что Мартын не знает: "Можары, можары, сэр", – говорил он со смаком, – и неизвестно, что доставляло ему больше удовольствия: то ли, что он знает Крым лучше Мартына, или то, что ему удается произнести с русским экающим выговором словечко "сэр". Он радостно сообщал, что "хулиган" происходит от названия шайки ирландских разбойников, а что остров "Голодай" не от голода, а от имени англичанина Холидея, построившего там завод. Когда однажды Мартын, говоря о каком-то невежественном журналисте (которому Мун ответил грозным письмом в "Таймс"), сказал, что "журналист, вероятно, сдрейфил", Мун поднял брови, справился в словаре и спросил Мартына, не живал ли он в Поволжье, – а когда, по другому случаю, Мартын употребил слово "угробить", Мун рассердился и крикнул, что такого слова по-русски нет и быть не может. "Я его слышал, его знают все", – робко проговорил Мартын, и его поддержала Соня, которая сидела на кушетке рядом с Ольгой Павловной и смотрела не без любопытства, как Мартын хозяйничает. "Русское словообразование, рождение новых слов, – сказал Мун, обернувшись вдруг к улыбающемуся Дарвину, – кончилось вместе с Россией, то есть два года тому назад. Все последующее – блатная музыка". – "Я по-русски не понимаю, переведите", – ответил Дарвин. "Да, мы все время сбиваемся, – сказала Зиланова. – Это нехорошо. Пожалуйста, господа, по-английски". Мартын меж тем приподнял металлический купол с горячих гренков и пирожков (которые слуга принес из колледжской кантины), проверил, то ли доставили, и придвинул блюдо поближе к пылающему камину. Кроме Дарвина и Муна, он пригласил русского студента, которого все называли просто по имени – Вадим, – и теперь не знал, ждать ли его или приступать к чаепитию.
Это был первый раз, что Зиланова с дочерью приехала навестить его, и он все боялся насмешки со стороны Сони. Она была в темно-синем костюме и в крепких коричневых башмачках, длинный язычок которых, пройдя снутри, под шнуровкой, откидывался и, прикрывая шнуровку сверху, заканчивался кожаной бахромой; стриженые, жестковатые на вид, черные волосы ровной челкой находили на лоб; к ее тускло-темным, слегка раскосым глазам странно шли ямки на бледных щеках. Утром, когда Мартын встретил ее и Ольгу Павловну на вокзале, и потом, когда он показывал им старинные дворы, фонтан, аллеи исполинских голых деревьев, из которых с карканьем тяжело и неряшливо вымахивали вороны, Соня была молчалива, чем-то недовольна, говорила, что ей холодно. Глядя через каменные перила на рябую речку, на матово-зеленые берега и серые башни, она прищурилась и осведомилась у Мартына, собирается ли он ехать к Юденичу. Мартын удивленно ответил, что нет. "А вон то, розоватое, что это такое?" – "Это здание библиотеки", – объяснил Мартын и спустя несколько минут, идя рядом с Соней и ее матерью под аркадами, загадочно проговорил: "Одни бьются за призрак прошлого, другие – за призрак будущего". – "Вот именно, – подхватила Ольга Павловна. – Мне мешает по-настоящему воспринять Кембридж то, что наряду с этими чудными старыми зданиями масса автомобилей, велосипедов, спортивные магазины, всякие футболы". – "В футбол, – сказала Соня, – играли и во времена Шекспира. А мне вот не нравится, что говорят пошлости". – "Соня, пожалуйста. Сократись", – сказала Ольга Павловна. "Ах, я не про тебя", – ответила Соня со вздохом. Дальше шли молча. "Кажется, забусило", – проговорил Мартын, вытянув руку. "Вы бы еще сказали "пан Дождинский" или "князь Ливень"", – заметила Соня и на ходу переменила шаг, чтоб идти в ногу с матерью. Потом, за завтраком в лучшем городском ресторане, она повеселела. Ее рассмешили "обезьянья" фамилия приятеля Мартына и диалоги, которые Дарвин вел с необыкновенно уютным старичком лакеем. "Вы что изучаете?" – любезно спросила Ольга Павловна. "Я? Ничего, – ответил Дарвин. – Мне просто показалось, что в этой рыбе на одну косточку больше, чем следует". – "Нет-нет, я спрашиваю, что вы изучаете из наук. Какие слушаете лекции". – "Простите, я вас не понял, – сказал Дарвин. – Но все равно ваш вопрос застает меня врасплох. Память у меня как-то не дотягивает от одной лекции до другой. Еще нынче утром я спрашивал себя, каким предметом я занимаюсь. Мнемоникой? Вряд ли". После обеда была опять прогулка, но куда более приятная, так как, во-первых, вышло солнце, а во-вторых, Дарвин всех повел в галерею, где имелось, по его словам, старинное, замечательно прыткое эхо, – топнешь, а оно, как мяч, стукнет в отдаленную стену. И Дарвин топнул, но никакого эха не выскочило, и он сказал, что, очевидно, его купил какой-нибудь американец для своего дома в Массачусетсе. Затем притекли к Мартыну в комнату, и вскоре явился Арчибальд Мун, и Соня тихо спросила у Дарвина, почему у профессора напудрен нос. Мун плавно заговорил, щеголяя чудесными сочными пословицами. Мартын находил, что Соня ведет себя нехорошо. Она сидела с каменным лицом, но вдруг невпопад смеялась, встретясь глазами с Дарвином, который, закинув ногу на ногу, уминал пальцем табак в трубке. "Что же это Вадим не идет?" – беспокойно сказал Мартын и потрогал полный бочок чайника. "Ну, уж наливайте", – сказала Соня, и Мартын завозился с чашками. Все умолкли и смотрели на него. Мун курил смугло-желтую папиросу из породы тех, которые в Англии зовутся русскими. "Часто пишет вам ваша матушка?" – спросила Зиланова. "Каждую неделю", – ответил Мартын. "Она, поди, скучает", – сказала Ольга Павловна и подула на чай. "А лимона, я как посмотрю, у вас и нет", – тонко заметил Мун – опять по-русски. Дарвин вполголоса попросил Соню перевести. Мун на него покосился и перешел на английскую речь: нарочито и злобно изображая средний кембриджский тон, он сказал, что был дождь, но теперь прояснилось, и, пожалуй, дождя больше не будет, упомянул о регате, обстоятельно рассказал всем известный анекдот о студенте, шкафе и кузине, – и Дарвин курил и кивал, приговаривая: "Очень хорошо, сэр, очень хорошо. Вот он, подлинный, трезвый британец в часы досуга".