- Конечно, нет… Но… кто же может удержать женщину против её воли?… Впрочем, до развода дело не дошло, так как мой муж умер во время процесса. Он был так жалок в продолжение полугодовой агонии!…
- Во время которой моя Ольга была ему самой заботливой и преданной сиделкой, - с наивной гордостью вставила Гермина.
- Какое великодушие… - начал принц Арнульф, - и какая жертва.
Но Ольга быстро перебила его:
- Простите, ваше высочество, но право никакого великодушия, а тем паче жертвы, тут не было. Я была рада успокоить последние дни его жизни и тем загладить вину.
- Вот то было глупо, Оленька, - вмешалась Гермина, - что он оставил другим миллионы, которые были твои по праву. Ольга беззаботно рассмеялась.
- Бедный муж, под конец своей жизни, верил мне настолько, что исполнил мою первую и последнюю просьбу, оставляя мне по завещанию ровно столько, сколько нужно для того, чтобы оставаться свободным человеку, привыкшему жить скромно и по средствам.
Принц Арнульф выразил общее чувство, воскликнув бесцеремонно:
- Черт побери, мамзель… пардон - мадам Ольга… Этот учёный профессор будет ещё счастливей, чем мы думали, если сумеет заслужить ваше расположение.
Прелестное лицо молодой женщины зарделось.
- Ваше высочество опять возвращаетесь к старому. Уверяю вас, что между сыном моего старого друга и учителя, директора Гроссе, и мною не было никаких разговоров о браке или… любви.
- Не смею сомневаться в ваших словах, прекрасная "Маргарита". Но всё же позвольте мне верить собственным глазам, которые сразу увидели любовь молодого учёного. Не могу сказать того же относительно вас, конечно, но был бы рад, если бы брак с профессором сделал бы вас нашей соотечественницей.
- Ваше высочество коснулись сразу чуть ли не самой серьёзной стороны вопроса… Перемена национальности - дело нешуточное, хотя бы и для нас, женщин, и, по правде сказать, я не знаю, решилась бы я выйти замуж за иностранца… Ведь я русская.
- Разве вы такая отчаянная патриотка? Ольга засмеялась.
- Право не знаю, ваше высочество. По правде сказать, я об этом даже и не думала. У нас в России о патриотизме говорить как-то не принято, так что в сущности никто из нас не знает, окажется ли он патриотом в случае чего… Да и я не о патриотизме думала, говоря о своем страхе перед переменой подданства.
- а о чём же, Оленька? - с недоумением спросила Гермина.
- Как бы это выразить… понятней? Видите ли, мне кажется, что кровь у разных народов разная. Я вовсе не хочу сказать, что она у одних лучше, т. е. благородней, чем у других. Сохрани Боже… просто разная… Поэтому и народы бывают различны характером, привычками, мыслями, даже чувствами и инстинктами.
- Да, это вопрос весьма сложный! - заметил принц Арнульф. - Но я понимаю, что выйти замуж, например, за жида христианке трудно. Но европейские народы родственны между собою настолько…
- Ого, ваше высочество, с каких это пор вы делаетесь антисемитом? - бесцеремонно вмешался поручик фон Белен, громко смеясь и подмигивая Гермине. - Мы и не знали за вами такого "смертного греха", как выражаются наши либеральные газеты!
- И наверно думает прекрасная Розен, - добавил граф Котцкий. Хорошенькая актриса только плечами пожала.
- Пожалуйста, без шпилек, господа. Я прекрасно понимаю, что вы намекаете на моё будто бы еврейское происхождение. Но уверяю вас, что не только я, но, пожалуй, даже и моя мамаша не знает, к какому племени я принадлежу в действительности…
Гермина остановилась, только теперь заметив сказанную ею чудовищную… наивность. Мужчины буквально покатывались со смеха.
Но Ольге стало стыдно за бедную дурочку. Чтобы отвлечь от неё внимание, она поспешно заговорила о евреях, признавая в них не только иную кровь, но и, пожалуй, даже "номером похуже", чем у остальных народов земного шара.
- Ого, да вы антисемитка, - заметил принц. - Смотрите, не выскажите как-нибудь нечаянно чего-либо подобного перед нашими берлинскими журнальными львами. Все критики, до единого, - жиды и уж конечно съедят вас живьём за непочтительное отношение к потомкам Авраама, Исаака и Иакова.
Свежеиспечённый масон говорил с нескрываемым презрением о евреях, не подозревая того, что две недели назад добровольно отдал себя в рабство всемирному кагалу.
Ольга пожала плечами.
- Антисемиткой я никогда не была, скорей напротив. Мне было жаль "угнетённое и гонимое" племя. Ведь мы все, образованные люди XIX века, воспитывались в подобных понятиях о еврействе. Только теперь, когда мне пришлось прочесть несколько серьёзных книг о всемирном кагале и о международном союзе евреев, я начинаю думать, что антисемитизм не "сумасшествие" и не "подлость", как называют его либеральные газеты всего мира, а, пожалуй, вполне естественное чувство самосохранения.
- А, по-моему, - смеясь, перебила Гермина, которой начинал надоедать серьёзный разговор, - жиды, особенно старые банкиры, опасны только тем, что в их обществе молодая женщина может умереть от скуки…
- А молодой дворянин может разориться, благодаря их векселям, - добродушно прибавил один из поручиков.
- Ну, и это, пожалуй, уже достаточно опасно, - подтвердила Гермина. - Но не довольно ли о жидах, господа? И, вообще, моя Ольга стала такой учёной с тех пор как читает книжки профессора Гроссе, что я чувствую себя перед ней совсем дурочкой.
- А теперь вскачь, господа, - весело добавила молодая артистка, и, подняв свою лошадь в галоп, умчалась вперёд лёгкая, изящная и грациозная, как мечта этого дивного весеннего дня, полная света, благоухания и красоты.
XI. Что такое масоны
Вернувшись в гостиницу Бристоль, Ольга наскоро сменила амазонку на простое домашнее платье и, позвонив лакею, приказала принести "первый завтрак" к себе в номер.
- Для двоих, - прибавила она. - Я жду профессора Гроссе одного или с отцом. Во всяком случае, прошу не принимать никого другого.
В ожидании своего гостя, артистка бросилась в кресло у окошка, выходившего на знаменитую улицу "Под липами", и глубоко задумалась.
Разговор в Тиргартене раскрыл ей глаза. Итак, все заметили то, чего она сама не замечала дольше всех и узнала только три дня тому назад из письма молодого учёного.
Письмо это отчасти удивило, отчасти даже испугало молодую женщину, но всё же и порадовало её. Сын её старого друга и учителя ей нравился уже потому, что не походил на обычных ухаживателей за хорошенькими актрисами. Он был умён и прекрасно воспитан: в 37 лет - уже известный учёный. И при всём этом Рудольф Гроссе был красив и изящен, что никогда ничего не портит в глазах самой умной женщины.
Ольга любила разговаривать с молодым профессором и ему одному, из всех знакомых мужчин, она разрешила посещать себя запросто, в полной уверенности, что это разрешение не будет им дурно истолковано.
Слишком часто приходилось актрисе наталкиваться на подобное понимание её русской простоты и откровенности со стороны "культурных" европейцев и вместе с этим обучать "вежливости и порядочности" мужчин высшего общества.
"Как все это гнусно и обидно, - думала Ольга. - Как красивы и поэтичны театральные подмостки издали, и как неприглядны вблизи".
Заграницей, особенно в Берлине, было легче… отчасти, но всё же сколько обидного, горького и… грязного прилипает к чуткой женской душе… Сколько раз отвращение до тошноты подступало к сердцу Ольги, нашептывая ей: "беги, беги из этого болота"…
Но хладнокровный рассудок спрашивал: куда бежать?… Всюду одно и то же. Молодая и красивая женщина может быть спокойна только замужем. Но выходить без любви?!
Почему же она не возмущалась теперь, при мысли о предложении профессора Гроссе… Почему?…
Ольга машинально взяла с письменного стола письмо молодого человека, полученное ею три дня тому назад.
Оно было не длинно и не красноречиво, но именно поэтому оно понравилось актрисе, получившей отвращение от велеречивых объяснений в любви.
"Простите, что посылаю вам обещанные книги вместо того, чтобы самому занести их, как вы позволили. Я хотел бы, чтобы вы ознакомились с ними, как и с прилагаемой при этом рукописью, прежде чем спросить вас, не позволите ли вы мне постараться заслужить вашу привязанность… когда-нибудь. Из моей рукописи вы сами узнаете, что единственное преступление моей жизни сделано было по неведению, что, узнав страшную правду, я не побоялся ничего, стараясь загладить ошибку молодости, делаемую, увы, слишком многими, но, быть может, Бог простит меня и позволит стать для вас не только мужем, но и другом… Если же я ошибаюсь и не смею надеяться на подобное счастье, если, прочтя мои записки, вы не простите меня, то всё же я надеюсь, что хотя бы ради моего доброго чудного старика-отца вы позволите мне просить вас позабыть, о чем я мечтал, и видеть во мне только друга, верного и преданного, каким останется до самой смерти ваш - Рудольф Гроссе".
P.S. "Зная, что у вас не будет репетиций эти три дня, я позволю себе зайти за ответом, в понедельник".
Письмо было получено в пятницу. Двое суток, почти не отрываясь, читала Ольга присланные профессором исторические книги (исполняя его просьбу ознакомиться с ними прежде, чем прочесть его рукопись) и затем жадно пробежала небольшую тетрадку, исписанную красивым чётким почерком молодого учёного. Перевернув последнюю страницу рукописи, она быстро написала на клочке бумаги:
"Приходите".
Через пять-десять минут профессор Гроссе войдет в комнату, а она и до сих пор не знала, что и как ответить человеку, приславшему ей такую искреннюю исповедь.
Взгляд молодой женщины остановился на чёрной клеёнчатой тетрадке, такой обыкновенной и неказистой, но содержащей такие странные и страшные признания.