Он больше всех боится этих хунхузов и трепещет при мысли, что мы идем в самое их логовище - Пек-тусан.
Смерклось, и скоро раздались заунывные звуки - начальник идет. Когда пение неслось уже со двора, я вышел, мы пожали друг другу руки, и он пошел в комнату.
Мы усадили его на походном стуле и стали угощать икрой, ветчиной, сардинками, а главное - коньяком.
- Это наш предводитель дворянства, - указал кунжу на одного из стоявших.
Это с полным лицом средних лет человек, в своем длинном костюме похожий на доминиканского монаха. Лицо его льстивое и подобострастное.
Я попросил его присесть. Но он так и не сел.
Каждый раз, подавая ему коньяк, П. Н. спрашивал разрешения у начальника.
Предводитель дворянства кланялся, брал рюмку, как-то уморительно выворачивал в сторону шею и лицо и выпивал все, что ему давали. Принимал двумя руками закуску и, отворачиваясь, ел. Остальным начальник запретил пить.
В конце концов начальник заговорил по-русски.
Рассказал, как бывал он во Владивостоке, как ездил по железной дороге.
- Мне везло в жизни, - говорил он своему предводителю, - я обедал со всеми знатными людьми: во Владивостоке - с губернатором, в Хабаровске - с генерал-губернатором, на Камне-Рыболове - со становым.
Просил нас очень скорее строить железную дорогу, показал образцы каменного угля в двух верстах от Хериона в горе Саа-гори.
Я предложил ему попробовать вермуту, а он добродушно сказал:
- На сегодня довольно, а лучше оставьте мне эту бутылку, завтра, скучая и вспоминая о любезных гостях, я выпью ее. Это мой адъютант, - показал он на юношу, - и я его очень люблю, и он всегда спит со мной.
Принесли сладкое: халву, карамели.
- Нет, я не ем сладкого, лучше выпьем на прощание.
Он заставил выпить меня, и я сказал:
- Я пью за гостеприимный, ласковый народ корейский, я желаю ему блестящей будущности и желаю, чтоб никто не мешал ему развиваться.
Все корейцы приветливо закивали головами, а начальник сказал:
- Мы хотим русских, - у русских денег много, а японцы еще беднее нас.
- Возьмите вашим детям, - дал я на дорогу начальнику конфет.
- Вот мои дети, - показал он на толпу, стоящую у двери.
И он отдал им все конфеты.
- Сладкое я им позволяю: не позволяю вино и курить при себе. Только предводителю позволяю вино, но курить и сидеть нельзя при мне.
Затем мы простились.
Ночью еще эффектнее эти завывания, разноцветный громадный фонарь и белая гуськом стража.
После их ухода мы стали есть приготовленный нам корейский обед, состоящий из семи закусок (на юге девять), - чиртеби, курица вареная с бульоном, жареное в чесноке мясо, нечто вроде беф-строганов, и чашка рису вместо хлеба. Все съедобно и вкусно.
20 сентября
Шесть часов, но уже заглядывает в дырочки десяток детских глаз. К сожалению, дети грязны и запах от них тяжелый, иногда прямо нестерпимый. Воздух комнаты отравлен этим запахом. Лучше скорее вставать да отворить бумажную дверь - по крайней мере проникнет и свежий воздух.
После вчерашнего пиршества много. покраж: пропали чайные ложечки, много консервов и разных мелких вещей. Хуже всего, что исчезла часть патронов, - могут наделать себе массу зла.
Нигде до сих пор ничто не пропадало у нас. Правда, случаи мелкого воровства в Корее подтверждаются и другими путешественниками, но где их не бывает? И в уличной толпе Лондона разве их меньше?
Пока укладываются, сходил в город и снял несколько видов: лавок, улиц, харчевен с их лапшой, женщин, носящих сзади на спине своих детей. И девочка лет десяти тащит такой непосильный груз, обмотанный тряпкой. В открытые двери фанзы видны работающие, наполовину голые женщины.
Вот у лавочки стоит миловидная женщина в своем костюме - белая юбка, кончающаяся белым поясом, на плечах баска, а расстояние между баской и поясом открывает голую спину, бока, грудь. Она покупает вату, и пока ей отвешивают, она стоит со связками кеш в руках.
Вот во дворе раскинута палатка. Это годовщина смерти, и все знакомые идут к ним с визитом в этот день.
Едят, пьют и поминают.
У лавок сидят, поджавши по-турецки ноги или на корточках.
У здешних такой же, как и у наших купцов, уверенный вид и презрение ко всему, кроме денег.
Перед нами южные ворота, и через них то и дело проходят женщины, неся на головах высокие кувшины с водой.
За нами толпа ребятишек и всякого народа. Все приветливы, вежливы и расположены.
Слышится ласковое "араса" (русский).
Подходит старик и горячо говорит что-то П. Н., тот смеется.
- Что он говорит?
- Говорит, что араса хорош, только солдат араса нехорош.
Старик с сожалением кивает мне головой. Чтоб кончить о Херионе, следует сказать, что в нем 1000 фанз, 6300 жителей, 100 быков, 50 коров, 30 лошадей и 1000 свиней. С трудом достали семь пудов продажного ячменя, нашли только пять продажных яиц.
Сборы кончены. Один из наших рабочих, кореец Сапаги, длинноногий, худой, в пиджаке и котелке, под которым корейская прическа, уже сидит на лошади и что-то горячо кричит.
П. Н. переводит. Он заступается за корейцев по поводу мелких пропаж. Их просто привлекает блеск и цвет.
- Это нет карапчи, - весело кричит он мне.
Словом "карапчи" он определяет воровство.
- Ну, с богом.
Бибик не готов. У него стащили оброть и нечем увязать вьюки.
- Як начну сшивать вас… - ворчит он.
- Что значит сшивать? - спрашиваю я.
- По шее бить, - нехотя отвечает он.
- Нет уж, пожалуйста, если не хотите лубенцовской истории, которую знает всякий кореец, - говорит П. Н.
- Да вы что обижаетесь, - говорю я Бибику, - у нас в России больше крадут.
- Так в России хозяин отвечает, а тут напустят всякого сброду…
Мы тронулись наконец и, извиваясь в узких улицах города, идем к южным воротам.
Идет красивая бледнолицая корейка. Она несет на голове кувшин, и походка ее какая-то особая, сохраняющая равновесие.
Лицо Бибика расплывается в самую блаженную улыбку. Весь гнев сразу пропал. - "Красива, проклятая…"
А через несколько верст я спрашиваю его, как обошелся он без недоуздка.
- А украв ихний. А що ж вони будут таскать, а мы… и мы будем.
И он въезжает в самую середину их посевов, чтобы лошади поели чумизы.
- Бибик, а в России хозяин за такую потраву что сделал бы?
- А хиба ж мы в России? - успокаивается Бибик.
Верстах в двух от Хериона, стоят два высоких деревянных столба с перекладинами. На них герб города Хериона - два диких гуся и между ними вилы, вернее, трезубое копье.
Эти ворота поставлены от лучей злой горы. Это копье пронижет этот луч. Гуси же - эмблемы весны и тепла.
Часто на воротах фанзы есть такие надписи: "Пусть в эти ворота скорее войдут весна и лето, несущие с собой все радости".
Недалеко от дороги памятники какого-то родового кладбища: мраморные доски в три четверти аршина длиной, пол-аршина шириной. По обеим сторонам две плиты с выпуклыми изображениями человеческих фигур- это рабы по двум сторонам, - они были у покойного при жизни, будут и после смерти.
Иногда на таких кладбищах стоит высокая балка с райской птицей на ней. Птица вроде цапли, на длинных ногах. Это те, которые при жизни получили от императора похвальный отзыв на красной бумаге.
Вот деревня в пятнадцати ли от Хериона - Пико-ри, что значит деревня памятников.
Здесь, при сменах, старый начальник города встречает нового и вручает ему государственную печать.
Здесь же множество памятников бывшим начальникам, и дальше по дороге все такие же памятники. На одном из них что-то написано.
- Что это?
- Здесь написано, какое счастье отдохнуть здесь и полюбоваться видом этой долины. Это не относится к памятнику, это так написал какой-нибудь отдыхающий кореец, - объясняет П. Н., - устал, вот и понравилось ему.
- А то, что за памятник на горе?
- Это памятник добродетельной женщине. Это очень почтенный памятник, - об нем у императора просят все жители округа.
- Чем она знаменита, эта женщина?
- Она была добродетельная жена.
- Это первый памятник, который мы встретили; разве только одна и была до сих пор добродетельная жена, и кто удостоверил ее добродетель? - недоверчиво спрашиваю, я.
И мне рассказывают прекрасную, глубоко альтруистическую сказку о добродетельной жене.
На двадцать третьей версте бывшая застава - Ка-пунсам.
Она обнесена серой каменной стеной. Время наложило на нее свою печать, - она развалилась, от прежнего города осталось всего тридцать фанз, зелень пробралась в стену, в черепицу, и это соединение зелени и серого камня при солнечном блеске ясного осеннего дня, при остальных, общих красно-желтых, золотистых тонах, составляет ласкающий и манящий глаз контраст.
Но боже сохрани взобраться на такую стену и доверчиво лечь в ее зелени.
Множество ядовитых змей ужалят, и через несколько минут наступит смерть.
Так умерла здесь красавица девушка, когда родители насильно заставили ее выйти замуж за нелюбимого.
Она надела свое свадебное платье и в нем ушла. Никто не смел за ней следовать, а она шла по стене, пока не дошла до густой ее зелени, и легла там.
Все время дорога идет живописной долиной речки Чон-кан-мун. Те же горы, та же кукуруза, чумиза, но больше лесу, и широкие ветлы низко склонили свои ветви к волнам быстрой прозрачной, как хрусталь, холодной реки.
Под этими ветлами там и сям поэтичные фанзы. Юноши-корейцы в косах, в женских костюмах, мечтательные и задумчивые, как девушки.