Все это сопровождалось треском и пальбой, как из пушек, криками метнувшейся в разные стороны команды и диким воплем женской прислуги, и длилось одно и очень короткое мгновение. А затем поверка и осмотр наших разрушений и веселое сознание, что все целы, живы и здоровы.
Все в духе, возбуждены, и то, что новый пароход окончательно и безнадежно втиснул нас в самую сердцевину мели, то, что вокруг, до середины парохода обнажилась сухая отмель гравия - никого больше не тревожит.
Так как это уже авария, то мы и даем теперь отчаянные свистки о помощи. Не успевший уйти "Граф Игнатьев" уныло отвечает и остается нас вытаскивать.
К вечеру навалившийся на нас пароход, наконец, благополучно скрывается на горизонте. Вместо него появляется пассажирский "Адмирал Посьет".
Он осторожно, в версте, бросает якорь и на лодке едет к нам в гости (не к нам, собственно, а к "Графу Игнатьеву").
Наш капитан, неутомимый работник, пробегает мимо и весело кричит:
- Если канат выдержит, сейчас снимемся.
Роковое если… Канат с пушечным выстрелом рвется, и вся работа дня опять насмарку, потому что нас мгновенно опять относит на прежнее место, а может быть, и на худшее.
- Не везет, - разводит руками капитан.
- Слава богу, что все целы.
Оказывается, впрочем, не совсем все: у двух ноги перебило или помяло, у третьего, китайца, ребра.
Наш доктор возится уже с ними.
Ко всему дождь, как из ведра весь день, и мы все промокли, и сыро так, как будто бы мы уже сидим на дне реки. Вечер и ранний туман. Где-то далеко выдвинулась из мрака гора, и, освещенная отблеском зари, она кажется где-то в небе, светлое облако на этой горе - источник света.
Мы в каюте. Ленивый разговор о прошедшем дне: поломки больше, чем думали сначала, - не только на корме, но и на носу сорвало все. Цепь на руле лопнула, ослабели блоки рулевые, что-то в машине, и поломаны колеса, дрова на исходе и нет провизии. Ездили за ней на другой пароход, но нигде ничего нам не дали.
- На завтра хлеба больше нет, - говорит кухарка, - завтра - сухари.
- Доктор, - говорит Н. А., - если вы мне не дадите кали бромати, я кончу тем, что двум сразу в морду дам…
- Не советую, - методично отвечает доктор. - И, помолчав, говорит: - Побьют.
Но Н. А. отчаянно машет рукой и говорит:
- Пусть бьют, а все-таки дам.
Разговор обрывается вдруг появлением Н. Е. Б. Общий радостный крик.
Он приехал на пароходе "Посьет".
- Ну, как же вы?
Н. Е. сел, пригнулся, по обыкновению, и смотрит, точно соображает, как же действительно он?
- Да ничего.
- Много дичи настреляла?
- Да я ведь не дичь стрелял, а рыбу ловил. Я ведь двенадцать сомиков поймал. Прихожу: уехали, говорит хозяйка. Я так и сел. Вот тебе и раз, думаю. Дал с горя себе слово никогда не удить рыбу.
- Ну?
- Ну, тут пришел Р.: объяснил. Я с горя и курить начал.
Н. Е. в доказательство смущенно вынул и показал коробку папирос.
- Ну, как же вы доехали?
- Доехал, положим, хорошо. Р. - хороший он человек - сейчас же повел меня на пароход, представил всем.
- Дамы были?
Н. Е. отвечает не сразу, улыбается и нерешительно говорит:
- Были.
- Смотрите, смотрите, - говорит доктор, - он весь сияет.
Совсем юное еще лицо Н. Е. действительно сияло. Голова его слегка ушла в плечи, он сидит и словно боится пошевелиться, чтобы не разогнать приятных воспоминаний. Только глаза, красивые, лучистые, смотрят, не мигая, перед собой.
- Ну, рассказывайте же, молодой тюлень, - кричит доктор.
- Да что рассказывать, - медленно, не торопясь начинает Н. Е., - видите, в чем дело. Ехала на том пароходе одна дама.
- Гм… дама, - басом перебивает доктор и крутит усы.
- Да не дама… дочь у нее, - смущенно дополняет Н. Е.
- Дочь?.. Черт побери.
- Четырнадцати лет.
- Что? Ха-ха-ха. Вот так фунт…
- Такая симпатичная, просто прелесть. Мы с ней рыбу удили.
- После зарока-то?
Н. Е. совсем смущен. Мы все хохочем.
- Да вот, - разводит он смущенно руками, - так уж вышло… Рыбы много… Только успеваешь закидывать удочки… И так еще: сомок сорвется, а какая-то рыбушка боком на крючке. Три раза так вытаскивали. Я нигде никогда столько рыбы не видал…
- У нас нынче Н. А. из револьвера застрелил рыбу.
- А вот скоро кета пойдет, - здешняя рыба, - с моря; она прямо стеной плывет, одним неводом их до двух тысяч пудов вытаскивают враз.
- В пятнашки с ней играли, - говорит тихо Н. Е.
- С кем? С кетой? Да он совсем влюблен, - орет доктор, - нет, ему песни надо петь.
Доктор снимает гитару и говорит:
- Ну, слушайте.
Он поет, а Н. Е. так и замер.
- Хорошо?
- Хорошо, - чистосердечно признается Н. Е. и улыбается.
Белые зубы его сверкают, глаза видят другой свет.
- Да ну вас к черту, уходите, - смотреть завидно…
- И то: ехать пора.
- Да как же вы поедете?
- Да вот: свезут на берег, а там версты две берегом… трава высокая по пояс, да мокрая…
- А как вы спите без подушки, одеяла?
- Так и сплю, - теперь ящик какой-то под головою.
Как мы его ни удерживали, как ни пугали барсами и тиграми, Н. Е. ушел.
Дождь будет мочить его, будет один он пробираться темной ночью в мокрых камышах. Что ему дождь, камыши, тигры? Весь охваченный пеньем и памятью встречи, он будет идти, и кто знает, эта прогулка не будет ли лучшей в его жизни?..
- Экая прелесть, - говорит доктор после ухода, - сколько ему лет?
- Двадцать два.
- Завидно, ей-богу.
- Да вам-то много ли?
- Двадцать пять, - грустно вздыхает доктор.
Опять заглянул Б.:
- А, может быть, хотите на наш пароход ехать?
Я скажу капитану. Только мест нет.
Пока выхода не было, казалось, хоть на лодке, лишь бы ехать дальше. А теперь жаль: жаль сурового здесь житья нашего, жаль в бою побывавшего нашего изломанного парохода, команды, молодого капитана, энергичного, трудолюбивого, на которого шишки невзгод так и валятся отовсюду: в это лето девятый раз сидит на мели.
Но благоразумие берет верх, и мы решаем наутро перебраться к "Посьету". Мест, правда, нет, - будем на полу где-нибудь в столовой спать.
- Так, значит, до скорого свидания?
- Спокойной ночи.
14 августа
Наш молодой капитан неутомим. Всю ночь возился и теперь носится по палубе, своими длинными ногами делая громадные шаги. Совсем было выправил нос "Игнатьев", но опять оборвался канат, и мы, как-то перевернувшись на 180°, врезались опять в ту же мель. Ну и канат…
Плохо, "Посьет" прошел мимо на всех парах… А должен нас взять: во-первых, у нас авария, во-вторых, оба парохода того же общества. Не взял… Что ж? С горя работать. Спустились в каюту и засели кто за что.
И вдруг, когда, казалось, всякая надежда исчезла, что-то произошло, и неожиданно всунулась в каюту нашу голова капитана.
- Снялись…
Это было так хорошо, что вопрос, как снялись, был второстепенным.
Мы бросились наверх. Прекрасный день, светит солнце, покачиваясь уже на глубине, стоит наш пароход, а подальше "Игнатьев".
- Поздравляем вас, капитан.
- Это не меня - это капитана "Игнатьева" надо поздравить: таких товарищей, как он, редко встретишь.
"Игнатьев" скоро ушел. А часа через три, починившись кое-как, пустились и мы в путь.
Правый берег - маньчжурский. Хотя победителями всегда были маньчжуры и всегда китайцев били, но китайцы шли и шли, и теперь культуру маньчжур бесповоротно сменила китайская стойкая, все выносящая культура. Последние вольности маньчжуров отбираются одна за другой, и некогда всесильная родина последней династии, теперь она только ничтожная провинция в сравнении с остальным громадным Китаем.
Маньчжуры напоминают наших казаков Сечи. Такие же бритые, с длинными усами, мужественные и мрачные. Но их теперь уже так же мало, как и зубров Беловежской пущи. Все проходит…
Кучка матросов разговаривает.
Все это уже знакомые люди: вот стоит кузнец, в светло-голубой грязной куртке, таких же изорванных штанах, жокейской шапочке, громадный, с крупными чертами лица, с умными большими глазами. Другой матрос, тоже громадный, в плисовых штанах, рубахе навыпуск, высоких сапогах, с большой окладистой рыжеватой бородой. На матроса не похож: скорее на русского кучера, когда, отпрягши лошадей, свободный от занятий, он выходит погуторить на улицу.
Третий, маленький, тоже русый, в пиджаке и высоких сапогах, с лицом, испещренным оспой, и мелкими, как бисер, чертами.
- Это что за горы - гнилье, этот камень никуда не годится, - говорит кузнец, - так и рассыпается… Горы за Байкалом… Идешь по берегу, и нельзя не нагнуться, чтобы поднять камешек, набьешь полные карманы, а впереди еще лучше. Высыпешь эти, новые начнешь набирать…
Это мирное занятие не подходит как-то ко всей колоссальной и мрачной фигуре кузнеца.
Разговор обрывается.
Переселенцев вовсе мало нынче: только и плывут на плотах. То и дело мимо нас плывут такие плоты, большие и маленькие. Стоят на них телеги, живописные группы мужчин, женщин, детей, лошади, коровы. Огонек уютно горит посреди плота.
Наш пароход разводит громадные волны для таких плотов, и их качает, и усиленно гребут на них.
Эти плоты дойдут до Благовещенска, где и продадут их переселенцы, выручая иногда за них двойные деньги.
- Что, второй пароход всего с переселенцами. А назад едущих довольно…
- Земель мало? - спрашиваю я.