Игнат Васильич никогда не уважал тех женщин, которых сам, бывало, целовал до брака и в начале женатой жизни. Он считал себя вправе пользоваться слабостями этих женщин, но в глубине души презирал их, называл потерянными, вел себя небрежно, оскорбительно, насмехался в глаза. Бывало, девушка обнимает его, называет ласковыми именами, радостно болтает какой-нибудь вздор, а он смотрит острым взглядом, и едва заметная улыбка на его губах отражает презрение. Женщины, истинно любившие Дорогова (были такие), находили в таком отношении к ним признак силы, могучего характера и высшей натуры, а в нем между тем не было даже и дикого "печоринства", которое выродилось бы в лице его в канцелярский тип, - он действовал просто по принципу благочиния и условной порядочности. Этим и объясняется цинический элемент в его любви к женщинам. "Настоящая женщина, - говорил он, - бережет себя; она не даст поцелуя до свадьбы". Поэтому не было никакого противоречия в том, что Дорогов чувствовал глубокое уважение к Анне Андреевне за ее моральные достоинства. До замужества, в продолжение месяца его жениховых посещений, она не позволила ему прикоснуться губами даже к руке своей. Это-то и увлекло его, это же самое отчасти и покорило его впоследствии женской власти. Когда же Дорогов привык к оседлой жизни и полюбил семейственность, он стал считать себя недосягаемо нравственным господином, потому что сознал в себе не только принцип свой, но и дело, основанное на принципе. Он всегда желал дать этому принципу широкое развитие в своей семье. Дорогов был привязан к своей дочери, страстно любил ее. Представьте же, что о людях он судил по себе, и вот он уверился, что нашелся мужчина, который, как он, бывало, на своих любовниц, глядел на его дочь нагло, близко наклонял к ее лицу свое лицо, рассматривал с любопытством знатока ее глаза, уши, губы, крутил ее ухо в своих пальцах, целовал ее гастрономически, держал на шее свою руку, пока она не нагреется, и во все это время глядел на нее с едва заметной улыбкой, с оттенком презрения, - представьте себе все это, и вы поймете, что он нравственно страдал за свою дочь, он защитить ее хотел, покрыть своей отеческой любовью. Отцы часто вспоминают свою юность, когда дочери любят без их позволения и согласия. Ко всему этому присоединялась страшная досада на то, что разрушались его планы, и даже он трепетал за свою будущность, если состоится отказ, потому что жениху-генералу стоит написать другому генералу, у которого он служит, и Дорогова выгонят вон из службы. Он не знал, что делать: оскорблена была в нем нравственность семьянина, была опасность для его и служебной карьеры, - и до этого доводит его дочь! Он поднялся со стула и подошел к Наде...
- Надя, - сказал он без крику и злости, но холодно и твердо, - ты выбросишь из головы Молотова. Я за тебя гибнуть не стану и не потерплю безнравственности в своем доме. Молотова нога здесь не будет! Ты с ним никогда не увидишься, - это мое святое слово, ненарушимое... Мать, - обратился он к дверям той комнаты, где она была, - жена, уговори свою дочь - это твое дело; она губит и себя и нас... Надя, - обратился он опять к дочери, - я у тебя спрошу ответа на днях, будь готова...
Он пошел в свой кабинет, но в его старом сердце шевельнулась жалость к своей любимой дочери; он остановился подле нее и сказал сколько можно ласково:
- Надя, образумься...
Она сидела, закрыв лицо руками, и молчала, как убитая.
- Одумайся!
С этим словом Дорогов оставил гостиную.
Долго сидела Надя, убитая горем, оскорбленная, и ничего она не понимала. "Что же Молотов? - без смыслу повторялось в ее голове. - Откуда узнал отец?.. За что он меня назвал раз..." Этого слова она не могла договорить. И опять эти вопросы бессмысленно чередовались в ее голове. Надя потеряла способность рассуждать... Она открыла лицо. Оно было измучено, бледно; после целого дня ожиданий и радостных надежд в нем выражалось тупое страдание. Ей хотелось освежиться; она вышла и умылась холодной водой, потом в темном зале открыла форточку и облокотилась на косяк окна. Дети все еще были в зале и с любопытством, смешанным со страхом, смотрели на свою сестру... Они тоже обсуживали своим невинным умишком семейное дело. Федя подслушивал разговор у дверей и рассказал другим, что Надя целовалась и за то ее папа сильно бранил, так, как их никого не бранил... Между детьми слышался шепот.
- Отчего целоваться нельзя? - спросил самый маленький, Федя, - вот мы же целуемся...
- То совсем другое, - отвечала Катя...
- Что же?
- Так женихи да невесты целуются, - сказала Маша...
- А это худо?
- Худо...
- А что это "развратная"? - спрашивал Федя.
- Об этом нельзя говорить, - отвечали ему...
- Отчего?
- Неприлично...
- Будешь большой, узнаешь, - заметил гимназист, двенадцати лет мальчик.
- Папа у нас злой, - сказал Федя...
- Ах, какой ты! - заметили ему сестры.
- Что же?
- Так говорить не надо.
- Да, он злой!
- Надя плачет, - проговорила Маша...
- Пойдемте к ней! - звал Федя...
- Ей не до нас, - отвечали дети с удивительным тактом.
Дети, мальчики и девочки, все, кроме Феди, понимали, в чем дело, знали, что такое "развратная", но их детскому сердцу жалко было своей любимой сестры. Они готовы были броситься к ней на шею, утешать ее, плакать с ней; мальчики были угрюмы, у девочек слезы на глазах...
- Пойдемте! - звал Федя.
- Не надо...
Но Федя уже был подле сестры.
- Надя, не плачь! - сказал он.
Надя заметила его...
- Ты не развратная... папа сам развратный... Я не люблю его...
- Ах, Федя, что ты говоришь? - отвечала Надя. - Отца надо любить. Папу велел бог любить...
Мальчик присмирел... Надя заметила, что дети смотрят на нее пытливо; ей неловко стало, она не хотела оставаться в зале; идти в свою комнату надо мимо отцова кабинета, а там дверь отворена; в гостиную, - но там мать. Так Надя и места не находила, где бы приютиться ей, одуматься и успокоиться... "Может быть, маменька в детской", - подумала она и пошла в гостиную... Дети остались шептаться в зале...
В гостиной сидела мать за круглым семейным столом. В руках ее была работа; но дело, очевидно, не спорилось. Делать нечего, Надя села к тому же столу. Мать слышала, что она пришла, но не поднимала глаз...
- Надя, - сказала она, смотря на шитье. Руки ее дрожали. Дорогов ничего ей не объяснил, откуда он узнал и что было между Надей и Молотовым. Она слышала, что и дети говорили: "Надя развратная"... Страшные мысли теснились в ее голове...
- Что, мама? - отвечала Надя, тоже не поднимая глаз.
- Что у вас было?
- Я сказала папа...
- Скажи ты мне, Надя, все, все...
- Я не понимаю ничего, мама...
- Вы только целовались?
Краска бросилась в лицо Нади. Оскорбление за оскорблением сегодня сыпались на нее.
- Боже мой, ты не отвечаешь? - сказала, бледнея, мать.
- Вы оскорбляете меня, - ответила дочь с горечью...
- О боже мой! - проговорила она с радостным раскаянием...
За эти дни решительно все измучились в семье Дороговых. Настало тяжелое время. Мать, а особенно отец - ковали деньги и повышения на дочери. Им выпал отличный случай продать выгодно благоприобретенный, доморощенный товар, но товар был живой и не хотел идти в продажу. Теперь мать и дочь сидели в одной комнате. Надя, наклонив свою умную головку, думала, гадала. Бледно и печально лицо ее. Опять в голове ее чередовались вопросы: "Откуда узнал отец? что же Егор Иваныч? за что меня назвали негодною?" Она вникала, ловила не дающуюся сознанию мысль, и в то же время на лице ее было написано отталкивающее упорство. Мать подняла глаза. Взгляд ее остановился на дочери. Она долго вглядывалась в черты Нади. У ней сердце сжалось и заныло; слезы показались на глазах; невыносимо жалко стало дитя свое... Вдруг взгляды их встретились... Надя заметила любящий, умоляющий взор своей матери и слезу ее, упавшую на шитье. Она вспыхнула, взволновалась, кровь бросилась ей в лицо; хотела она сдержаться, но не могла, закрылась руками и зарыдала. Мать тоже рыдала. Плакали они, не говоря слова друг другу. Ни одного нежного звука не произнесено, ни одной ласки, ни тени примирения. Как страшно плачут иные - точно у них нож в сердце поворачивается, а они, сдерживая боль, рыдают мучительно-ровным рыданием. Мать первая успокоилась. Так они и разошлись, не сказавши слова друг другу... И это было последнее событие того дня.