– Ты что мелешь, старая сова?! Ему еще тридцать лет надо прожить, чтобы стать таким, как ты, а ты еще десяток проживешь. Пока боги пошлют за ним – я сам, быть может, стану таким, как он сейчас. Ты что – зла ему желаешь? Потом мне стало жалко ее. – Конечно, – говорю, – не желаешь. Но не стоит тебе болтать, хоть ты и не думаешь ничего плохого.
Она глянула на меня из-под опущенных век, пристально так…
– Не тревожься, Пастырь Афин, ты дорог богам. Боги тебя охранят.
– Меня? – Я удивился. А она уже исчезла. Она была самой старой во Дворце и уже выживала из ума; так всем казалось, и я тогда тоже так думал.
Весна расцветала – на черных виноградных лозах пробились нежно-зеленые почки, закуковали кукушки в лесах… И отец однажды сказал:
– Сын мой, ведь ты, наверно, родился примерно в это время года.
– Да, – говорю, – во второй четверти четвертого месяца.
Так говорила мать.
Он ударил кулаком по ладони…
– Слушай, так что же мы?! Я должен устроить пир в твою честь. Если бы мать была здесь!.. Но мы не можем ее ждать: все Афины знают, когда я был в Трезене; если мы не празднуем твое рождение в этом месяце, значит ты не мой сын. Да, конечно ж не мудрено, что я забыл: ты повзрослел раньше времени, а я не знал тебя в детстве… Это будет заодно и твой победный пир.
Я подумал о матери – и говорю:
– Мы можем принести жертвы в день рождения, а пир устроить позже, когда мать приедет.
– Нет, – говорит, – это не годится. Тогда подойдет время дани, и народу будет не до праздников.
С этой войной, и со всем что произошло за последнее время – я забыл, какую дань он имел в виду; и его спросить забыл, задумавшись о матери.
В тот день я поднялся рано, но отец был уже на ногах. Жрец Аполлона причесал меня и обрил щеки и подбородок. Оказалось, что на лице много волос, больше чем я думал,- было что посвятить Аполлону, -просто светлые, обожженные солнцем, они были почти незаметны.
Отец, улыбаясь, сказал, что хочет мне показать кое-что, и повел меня к конюшне. Конюхи распахнули ворота – за ними стояла колесница. Новая, из темного гладкого кипариса, с инкрустацией слоновой кости, с серебряными ободами на колесах… Чудо что за колесница! Отец рассмеялся:
– Хороша? – спрашивает. – Проверь чеку на осях!..
Уж на этот раз там точно был не воск.
Это был такой подарок – я и мечтать о таком не мог! Я опустился на одно колено, прижал его руку себе ко лбу… А он говорит:
– Зачем такая спешка! Ты же еще не видал коней – вдруг не понравятся?
Какие были кони! Вороные оба, оба с белыми звездами на лбу, сильные, гладкие… Сыновья северного ветра, точно.
Отец радостно потирал руки:
– Мы их заводили сюда осторо-о-ожненько!.. Как Гермес Хитроумный уводил бычков Аполлона. Колесницу – когда ты был в Элевсине; а коней – нынче утром, пока ты спал.
Очень это было трогательно, как отец старался – готовил мне сюрприз, как ребенку.
– Отец, – говорю, – их надо вывести. Заканчивай свои дела пораньше – я буду твоим колесничим.
Так мы и договорились: после обрядов едем в Пайонию, что под Гиметтской горой.
На склонах вокруг храма Аполлона нас ожидала большая толпа. Кроме афинских вождей на праздник были приглашены и все влиятельные люди Элевсина; а уж Товарищи – само собой там были. Когда жрец стал изучать внутренности убитой жертвы – а он долго этим занимался, – что-то случилось. Среди афинян пошел какой-то гул, – будто новость какую-то передавали друг другу, – и все мрачнели при этом, словно туча солнце закрывала. Я вообще-то такой – мне всегда надо знать, что происходит вокруг; но в тот момент не мог уйти со своего места и спросить, а потом мы пошли приносить жертвы Посейдону и Матери в домашнем святилище… Когда все обряды были закончены, я хотел поговорить с отцом, но он куда-то ушел… Я решил, что он пошел заканчивать свои дела на тот день, как мы договорились.
Я переоделся в тунику возничего, обулся в кожаные поножи, завязал себе волосы на затылке… Потом пошел к коням, дал им соли, разговаривал с ними, ласкал, чтоб запомнили хозяина… Слышно было, что во Дворце какой-то переполох, но в праздничный день это естественно… Там, в конюшне, был молодой конюх, почти мальчик, сбрую чистил. Вдруг его кто-то позвал, он сложил свою тряпку и воск и вышел какой-то испуганный… Я подивился, чего он такого натворил что его и здесь нашли, – и тотчас о нем забыл.
От коней я пошел к колеснице. Полюбовался дельфинами и голубями из слоновой кости, покачал ее, проверяя балансировку… Вот уж и этим натешился, а отец все не шел. "До чего ж, – думаю, – старики медлительны! Я бы за это время уже три раза все успел переделать!" Позвал конюха, приказал ему скатить колесницу вниз к дороге. С лошадями мне не хотелось расставаться, хотел сам их вывести и запрячь. Конюх как-то странно на меня глянул, когда уходил, – я решил, показалось мне это; но стало как-то тревожно.
И вот я жду, уж и кони стали беспокоиться, а отец все не идет… Я решил пойти посмотреть, что его там задержало, – и тут он наконец пришел, один. Он даже не переоделся; я мог поклясться, что он вообще забыл, зачем я жду его здесь… Прикрыл глаза и говорит:
– Прости, сын, это придется отложить на завтра.
Я ответил, что мне жаль будет ехать без него, – и это была правда, – но в то же время подумал, что смогу зато хорошо прогнать коней. Но глянул еще раз на его лицо…
– Что случилось? – спрашиваю. – У тебя новости, отец!.. Худые новости?
– Нет, – говорит, – ничего. Но дела меня задерживают. Прокатись, сынок. Только прикажи вывести коней через боковые ворота, а сам спустись по лестнице. Я не хочу, чтобы ты появлялся на базарной площади.
Я нахмурился:
– Это почему?
Я только что выиграл войну для него, и сегодня праздник моего совершеннолетия – и он говорит мне такое?!.
Он выпрямился и – резко так:
– Иногда ты должен подчиняться, не спрашивая причин.
Я старался не разозлиться. Он был царь, и у него могли быть свои дела, которые меня не касаются… Но что-то у них происходило; и я бесился, что ничего не знаю; и потом – от молодости и самоуверенности – мне казалось, что без меня он сейчас что-то сделает не так. "И мне придется за это платить, думаю, – когда придет мое время, если только доживу". Я вспомнил о своем сыновнем долге, о его доброте… Сжал зубы, молчу, а сам трясусь весь, как лошадь: и шпорят ее и повод держат.
– Ты должен мне поверить, – говорит. – Я о благе твоем забочусь. Раздраженно так сказал.
Я – как сейчас помню – сглотнул и говорю; спокойно так, изо всех сил спокойно:
– Мы неверно посчитали, государь. Я еще не мужчина сегодня – ребенок!..
– Не сердись, Тезей, – говорит. А голос – ну прямо жалобный.
"Надо его послушаться, – думаю. – Он связал меня своей добротой. К тому же он и отец мне, и царь, и жрец – трижды он свят для меня перед Вечноживущим Зевсом… Но ведь у него духу не хватает встретить лицом к лицу даже меня. За что он там взялся своими трясущимися руками?.." А сам трясусь хуже его; что-то страшное нависло, не знаю что; будто черная тень от солнца отгородила.
Стоим так, молчим – и тут подходит из Дворца один из придворных, тупой медлительный малый:
– Царь Эгей, – говорит, – я тебя повсюду ищу. Все юноши и девушки уже на площади, и критский офицер сказал, что, если ты не придешь, то он не станет ждать жеребьевки, а сам выберет четырнадцать человек.
Отец резко вдохнул, сказал тихо:
– Убирайся, болван! – Тот оторопело вышел, мы остались, глядим друг на друга…
– Отец, – говорю, – прости, что я погорячился – я ж не знал… Но почему ты не сказал мне?
Он ничего не ответил, только сжал рукой лоб.
– Уйти через боковые ворота и бежать, – говорю, – это ж каким дураком я бы выглядел! Громы Зевса!.. Я – владыка Элевсина… Даже у критян не станет наглости увозить царя. С какой стати мне прятаться?.. Сейчас мне надо быть там, внизу, в старой одежде, чтобы показать людям, что я не праздную, когда у них горе. И кроме того, я должен отослать домой Товарищей; это ж просто непристойно, чтобы они разгуливали здесь, когда афинских ребят забирают, таких вещей нельзя допускать… Где глашатай? Пускай вызовет их сюда.
Он молчал. У меня кожа поползла по спине, как у собаки перед бурей.
– Ну? – говорю. – В чем дело?
Он наконец ответил, не сразу:
– Ты уже не сможешь их вызвать. Критяне пришли раньше времени, и они окружены вместе с остальными.
– Что?!!!!
Получилось громче чем я хотел, – лошади шарахнулись, – я махнул конюху увести их$ а дальше, чтоб не кричать, говорил уже почти шепотом.
– Отец, и ты молчал!.. Я же отвечаю за них перед моим народом. Как ты посмел скрыть это от меня?
– Ты слишком горяч, чтоб встречаться с критянами… – Я увидел, что он почти плачет, и едва не вышел из себя. – Здесь уже была однажды ссора, говорит, – и убили одного из их князей. Эта дань – расплата за тот случай… А в следующий раз они пришлют сотню кораблей и разорят страну… Что мне было делать?.. Что мне делать?!..
Это меня отрезвило. Ведь он правильно меня оценил.
– Ладно, – говорю, – я постараюсь не устраивать шума. Но я должен сейчас же пойти туда и забрать моих людей. Что они думают обо мне все это время?
Он покачал головой.
– Царь Минос знает всё. Он знает, что наши царства объединены. Не думаю, что он откажется от своих притязаний.
– Но я поклялся им, что объединение с Афинами не принесет им вреда…
Он задумался, тер подбородок…