На другое утро заря была золотисто-зеленой. У меня на груди лежала груда рыжих волос, щекотала кожу… Я поднял их, соскользнул с постели и подошел к окну. Через мерцающее море плыли в золотистом тумане холмы Аттики; казалось, их можно достать стрелой из лука. Я думал об обычаях землепоклонников – как все это странно, как трудно эллину их понять… Вот она выбрала меня, заставила драться, сделала царем… Но ни она, ни кто другой не спросили, согласен ли я с моей мойрой.
Проснулась и запела белая птица… С постели раздался ее голос – совсем не сонный.
– Ты думаешь? О чем ты думаешь?
Я знал, какой ответ ей понравится больше всего. Из всех ее мужей я был первым эллином.
Но с этого дня я словно очнулся от сна. Много времени в Элевсине я провел праздно: спал, танцевал или боролся с молодыми парнями, играл на лире, смотрел на море… Теперь я начал искать себе работу. Ничего не делать – не в моей это натуре.
Под рукой у меня были мои Товарищи. Если начнется война – пусть Ксантий ведет остальных, но должен же я командовать хотя бы своей гвардией. Пора было уделить им внимание.
Эти ребята не отходили от меня, – я уже говорил, – разве что в постели с царицей я обходился без них. Они все были из хороших семей, хорошо воспитаны, привлекательны, – без того они не попали бы туда, куда попали, но этим и исчерпывались их достоинства. Чтобы попасть в ту гвардию, не надо было совершать подвигов, и я не нуждался в их защите. Ведь в Элевсине не было более ужасного преступления, чем убить царя не вовремя, и наказание было ужасно: после чудовищных пыток убийцу хоронили заживо, чтобы отдать его во власть Дочерям Ночи. Это случилось лишь однажды, очень давно, и то по нечаянности… Так что Товарищи были не охраной, а украшением царя; народу это нравилось.
Все они были более или менее греки – признак аристократизма в тех краях… Когда я начал с ними беседовать, то изумился, насколько они были тщеславны и завистливы. Каждый реагировал на малейший недостаток внимания, словно кошка на воду; все старались друг друга подсидеть… Ко мне они относились с живым интересом. Во-первых, потому что я был эллин, а во-вторых – как я узнал вскоре – про меня было какое-то предсказание, которое держали от народа в тайне. Я вспомнил смех прежнего царя, но это никому ничего не подсказало.
Судя по тому, что они умели, – до сих пор они только баловались в военные игры. Но трусами они не были; так что, наверно, виноваты были прежние цари: ни один из них не заглядывал дальше конца своего срока. Ну со мной другое дело – я всегда во всё вмешиваюсь, где бы я ни был…
Занятия на дворцовом плацу скоро всем надоели, потому я повел своих людей в горы. Сначала им не хотелось. Элевсинцы выросли на равнине и презирали горы: мол, нищая бесплодная земля, годная лишь волкам да бандитам… Я спросил, что они будут делать, когда грабители придут за их скотом, если не знают собственных границ. Они сказали – верно, мегарцы часто угоняют стада, чтобы восполнить потери от Истмийских бандитов по другую сторону их страны… "Ну что ж, – говорю, – на это лишь один ответ. Они должны нас бояться больше, чем тех бандитов". Так я затащил их на скалы. Мы добыли оленя в тот день и жарили нашу добычу возле горного ручья понравилось. Но на обратном пути один из них вдруг подошел:
– Не говори никому, Керкион, а то в другой раз наверняка не пустят.
Я поднял брови:
– Ого! Кто это меня не пустит?
Они чего-то зашептались… Слышу, кто-то доказывает:
– …чего ты хочешь, дурак, ведь он же эллин!
Потом один сказал, очень учтиво:
– Видишь ли, Керкион, это очень большая беда, если царь умирает не вовремя.
Что верно, то верно. У минойцев есть песня про то, как в давние времена один молодой царь не послушался запрета царицы и пошел на охоту и его убил кабан. Говорят, анемоны окрашены его кровью. В тот год не уродились маслины, и никто никогда не слышал, чем это кончилось.
Тем не менее, на другой день мы снова были в горах, и на третий тоже… Элевсин лежит между двумя эллинскими царствами; когда юноши уставали от тяжелой власти своих матерей, им было достаточно взглянуть искоса в любую сторону, чтобы увидеть страну мужчин. Так что они ходили в горы, и помалкивали об этом, и были очень довольны собой. Я не мог приносить во дворец свои охотничьи трофеи, потому раздавал их в качестве призов. Очень осторожно приходилось это делать, чтобы тщеславная братия не перессорилась из-за них. Время шло, мы привыкали друг к другу, взаимно учились говорить… И незаметно выработали свой собственный язык – греческо-минойскую смесь с целой кучей только наших шуток и словечек. Никто другой его не понимал.
Однажды – мы брали очень трудный подъем – я вдруг услышал, как они перекликаются:
– Мы потеряли Малыша!
– Где Малыш? Ты его не видел?
Я выбрался на видное место, и кто-то сказал:
– А! Вот он!
Я со многим смирился в Элевсине, но глотать оскорбления – слуга покорный. Я напомнил себе, что прошел за девятнадцатилетнего, а самому старшему из них двадцать один… И шагнул вперед:
– Следующего, кто назовет меня Малышом, я убью!
Они стояли разинув рты.
– Ну! – говорю. – Мы здесь на границе. Любой, кто убьет меня, может бежать. Или можете скинуть мой труп со скалы и сказать, что я упал. Я за юбки Богини прятаться не намерен, но сам за себя постою… Кто тут считает меня Малышом? Выходи и скажи это мне!
Все молчали, потом самый старший, Биас, – борода уже настоящая, заговорил:
– Но послушай, Керкион, никто не думал тебя оскорблять. Это совсем не то…
Остальные присоединились:
– Это наше имя для тебя…
– Что такое Керкион? Все Керкионы, а ты…
– У всех хороших царей бывают прозвища…
А один – он всегда отличался храбростью и безрассудством – рассмеялся:
– Это ж мы любя, Керкион! Тебе стоит только мигнуть – и ты поимеешь любого из нас.
Несколько человек громко согласились с ним, и не то чтобы совсем в шутку – было видно, что предлагают… И двое из них тут же сцепились в драке.
Я разнял их, сделал вид, что мы все просто дурачимся, что я ничего не понял… Все знают, что среди минойцев это нередкая вещь, так что удивляться тут нечему. Это оттого, что они – уже будучи мужчинами – привязаны к материнскому подолу, матери им даже жен выбирают; а потом они уходят в дом жены и лишь меняют один подол на другой. Когда мужик живет вот так; если он может сам выбрать себе юношу, который глядит на него снизу вверх и гордится его дружбой, – он чувствует себя человеком гораздо больше, чем со всем своим бабьем у себя дома. Не вижу смысла презирать этот обычай – у каждого обычая есть причина; даже среди эллинов, – где-нибудь на долгой войне, когда женщин в обрез и они достаются только вождям, – у нас тоже дружба молодых людей бывает гораздо нежнее, чем надо бы… Можно даже быть мужчиной для женщин, как я, и все-таки не пренебречь возможностью заиметь в чужой стране беззаветных друзей или верную гвардию. Не знаю, правда, что бы я делал, если бы они стали назойливы и утомительны; разве что в этом случае хоть раз пригодилась бы царская власть – избавиться от таких?.. Однако, если бы я выбрал кого-либо из них, не было б конца интригам и кровопролитию, – такие вещи случались при прежних царях, – так что надо было держаться от этого подальше. Потому я и обратил все в шутку.
– Ладно, – говорю. – Но в той земле, откуда я пришел, даже у царей бывают имена. Мое имя – Тезей.
Так и стали называть меня, хоть это было явно не по обычаю. А что до того обычая – несколько человек на самом деле говорили, что думали; остальные так, ради моды. У них уже были свои младшие друзья или девушки обычно те, на которых матери жениться запрещали… Они часто приходили ко мне со своими бедами, и я, когда мог, утрясал эти дела с царицей. Но до чего ж это унизительно мужчине – уговаривать, улещать женщину и не иметь власти настоять на своем!
Я снова, как в детстве, начал искать диких путей, чтобы утвердить в себе себя. Начал мечтать о войне. Но на западе были мегарцы – родственники и побратимы моего отца; а на востоке – сам отец. Я много слышал о стычках с Мегарой из-за скота, некоторые из моих парней уже успели принять участие в самой последней из них. Они говорили, мегарский царь Нисий слишком стар для войны, но зато сын его Пилай дерется за двоих. А братца нашей царицы люди недолюбливали; прямо об этом не говорили, но намеками это проскальзывало частенько. Никто не сомневался в его храбрости, но его считали надменным и жадным. А добычу он делил так, что появилась даже поговорка – "Ксантиева доля".
Дед меня предупреждал: "Когда будешь в Мегаре – смотри, не впутайся в какую-нибудь ссору, не обидь никого. Царь Нисий – брат твоей бабки, единственный верный союзник твоего отца; царь Пандион скрывался у него, когда ему пришлось бежать из Афин во время войны за царство, и твой отец родился в Мегаре…" Чем ближе подходила осень, тем больше тревожили меня эти слова. Подходило время набегов – самое время, пока зима не закрыла перевалы. Доведись нам встретиться с ними – я не смогу вызвать Пилая на поединок, и тогда у всех будет достаточно оснований звать меня Малышом. Но если вызвать – я его убью или он меня, – отцу все равно будет хуже; я боялся этой войны, словно последний из трусов.