На следующее утро Невзоров проходил большим двором пассажа, что напротив Фанкони. Он чувствовал себя неуютно после вчерашней ночи. В пассаже шатались зуавы в красных штанах, скаля африканские зубы на одесситок. Престарелые дамы с исплаканными лицами продавали спички. Пробежал в аршин ростом газетчик, обмотанный мамкиными платками: "Генерал д'Ансельм решил исполнить свой долг, - кричал он отчаянно. - Кровавый бой на станции Раздельной, колоссальные потери большевиков". У мануфактурного магазина два очевидных налетчика в английских шинелях лениво спорили об ограблении. Кучка спекулянтов волновалась над набухшими почками акации. Дальше - кавалерийский офицер кричал на пучеглазого кавказца, продающего кедровые орешки: "Пшел, здесь не разрешено торговать". Но пучеглазый только ухмылялся. Тогда ловко, как кот, офицер набил ухмыляющуюся морду, и она замоталась, зашмыгала слезами.
В общем, все было, как обычно, на дворе пассажа. В окне литературной кофейни "Восточные сладости" виднелись помятые лица журналистов. Вдруг кто-то шибко застучал в стекло. Семен Иванович обернулся, - ему махали рукой. Он вошел в кофейню и увидел за столом журналистов - Ртищева: красный, расстегнутый и веселый.
- Граф, жив! Иди сюда, арап несчастный, дорогой, - закричал он и прижал губы Невзорова к своему огромному бритому лицу, - садись, знакомься… Это все, брат, журналисты, "Осваг", мозг белой армии… Да как же ты все-таки жив?! А я из Москвы в санитарном поезде, работал за фельдшера. Чудеса! Сдался в плен две недели назад… Решил разбогатеть! Я уж помещение нашел для клуба в мавританском вкусе. Пять генерал-майоров и один полный генерал приглашены почетными старшинами. Одесса дрогнет, французы, греки дрогнут, дредноуты закачаются - какую мы развернем игру. Господа, - он схватил направо и налево от себя журналистов, - да посмотрите вы на графа: конфетка, а не человек. Что пережили вместе - волосы дыбом. Первое знакомство - под октябрьскими пушками, - дом дрожит, а я графа чищу в девятку, выпотрошил, как цыпленка, пятак твою распротак… Значит, делаем дела?
- Нет, - сказал Невзоров суховато, - с клубом я связываться не хочу, уволь.
- Вот тебе - лук, чеснок. Ты что же - разбогател?
- Может быть. Сейчас я занят одной важной операцией. Кроме того, плохо верю в прочность Одессы.
- Не веришь? Так, так, так, - сказал Ртищев и поглядел на журналистов. Те криво усмехнулись, переглянулись. За столом сидело восемь человек, и девятый, в дальнем конце стола, спал, уткнув лицо в руки и прикрывшись шляпой.
- Так, так, так, - повторил Ртищев, - а четыре дредноута, а тридцать тысяч французов? В это вы тоже не верите, граф?.. Ради кого? - Он размахнул руками, журналисты подались в стороны. - Ради нас, плотвы несчастной, чтобы мы, плотва и шантрапа, спокойно попивали кофеек, французы, потомки маркизов и философов, благороднейшая нация, сидят в окопах и проливают свою драгоценнейшую кровь… Какое же ты имеешь право, сукин сын, - тут он нагнул побагровевший череп и заскрипел золотыми зубами, - сомневаться, не верить в прочность Одессы. Ты - большевик!..
Журналисты, все восемь человек "Освага", впились глазами в Невзорова. Девятый, спящий, пошевелился под шляпой.
- Ничего я не большевик, - ответил Невзоров, - если уж на то пошло, я анархист, в смысле идейном… Я - за свободу личности. Если вам нравится сидеть под охраной французов, пить кофе, - пожалуйста. А я уезжаю за границу. К черту, к черту…
Он рассердился, насупился, ломал коробку от папирос. Его удивило особенное молчание, возникшее за столом. Он поднял глаза. Девятый, спавший под шляпой, не спал, сидел, пощипывая бородку. Это было то лицо в голубых очках.
Невзоров ахнул, стал втягивать голову в плечи. Лицо в очках тонко усмехнулось:
- Все это шутки, граф. Вы среди шутников. Кто же заподозрит вас в чем-либо серьезном?
Через несколько минут, на углу Дерибасовской, вчерашний продавец каракуля подошел к Семену Ивановичу и предложил пойти в порт, посмотреть товар. Поехали на извозчике. У одного из железных пакгаузов разыскали сторожа, дали ему сто карбованцев, и он разрешил осмотреть пакгауз. Среди огромных кип сукна, холста, кожи, консервов отыскали три, обитые цинком, ящика со шкурками.
- Позвольте, кому же все-таки принадлежит товар? - спросил Невзоров. По всей видимости, этот каракуль - казенный.
У продавца между бородой и усами обозначилось огромное количество врозь торчащих зубов. Оттеснив Невзорова от сторожа, он зашептал:
- Что значит - товар казенный? На нем написано, что он - казенный? Это персидский каракуль, вырезанный из живых овец, - чем же он казенный? Дайте сторожу еще двести карбованцев и дайте чиновнику тысячу карбованцев, тогда уже сам бог не скажет, что каракуль казенный.
- Сто карбованцев шкурка?
- Ой, что вы говорите! Я сам плачу сто десять карбованцев, - чтобы мне так жить!
Наконец сторговались за полтораста. Невзоров дал задаток, велел товар принести в гостиницу. Теперь нужно было наивозможно скорее получить заграничный паспорт и - бежать.
Весь остаток дня Семен Иванович провел у Фанкони, нащупывая в беседах с особо тертыми личностями ходы к высшим властям. Выяснилось, что, не в пример прошлым временам, действовать нужно смело, честно и отчетливо: идти прямо в канцелярию управляющего краем, обратиться к начальнику канцелярии, генералу фон-дер-Брудеру, просто и молча положить ему на стол, под промокашку, двадцать пять английских фунтов, затем поздороваться за руку и разговаривать. Если по смыслу разговора сумма под промокашкой окажется мала, то фон-дер-Брудер на прощанье руки не подаст, тогда назавтра опять нужно положить двадцать пять фунтов под промокашку.
Возвращаясь домой, Семен Иванович на свободе предался размышлениям о лице в голубых очках и о таинственной связи его с сапожным кремом, - но тут в голове начался такой беспорядок, что он махнул рукой: чушь, мнительность, воображение… Семен Иванович, как это уже давно выяснил себе читатель, был человек мечтательный и легкомысленный и, как все мечтательные и легкомысленные люди, близоруко шел навстречу опасности.
И на этот раз опасность, страшнее предыдущих, смертельная и неожиданная, ждала его у ворот гостиницы.
Тою же ночью на окраине города, по темному и пустынному Куликову полю, шли двое, разговаривали вполголоса:
- Ты что же - прямо сейчас в Испанию?
- Наш центр в Мадриде. Там - проверка мандата.
- Не понимаю тебя, Саша… Все это - ужасно глупо, романтика какая-то.
- Э, просто тебе завидно. Через две недели, подумай: Средиземное море, Архипелаг, роскошные страны, наслаждение.
Разговаривающие остановились спиной к ветру, зажгли спичку. Огонек осветил бритое бабье лицо с трубкой и другое лицо - смуглое, юношеское, улыбающееся. Закурили. Пошли дальше. Человек с трубкой сказал:
- Нет, мне не завидно. Здесь - грязь, голод, кровь. Борьба, страшная работа, может быть, завтра - виселица. А вот - поди же ты - не завидно. Есть вещи и дороже и выше наслаждения.
- Не для наслаждения еду, - сам знаешь.
- Знаю, и все-таки это - голая романтика… Хотя ты и собираешься…
- Тише…
Пересекая им дорогу, в темноте прошел кто-то, - тяжело протопали сапоги. Когда шаги затихли, человек с трубкой сказал:
- Значит, ты совсем покончил с нами? Жалко.
- Я и не начинал с вами. Сочувствовал. Ну, октябрьский переворот - я еще понимаю: драка у Никитских ворот, - тра-та-та. А потом - пайки, коллективы, вши, война. Будни. Не хочу, не принимаю. Не запихнешь меня в коллектив. А у нас - личность, красота борьбы, взрыв.
- Ну да, для хорошего буржуазного пищеварения анархизм - как красный перец во щах. Эх, Саша, Саша!..
- Нас много, брат, - больше, чем думают… Да, кстати… Хотя мы и враги теперь, окажи последнюю услугу: за мной слежка, до моего отъезда я тебе передам четыре жестянки с сапожным кремом…
Тяжелые шаги снова и неожиданно затопали совсем близко. Приближалось несколько человек.
Тот, кого называли Саша, схватил приятеля за локоть. Оба остановились. Из темноты выросли трое рослых в солдатских шинелях. Крикнули грубо:
- Что за люди?
- Покажь документы.
Человек с трубкой шепнул: "Спокойно, это - варта". Но спутник его отскочил, рванул из кармана револьвер. Рослые бросились к нему, сбили с ног прикладами и, матерно ругаясь, шумно дыша, связали руки, пинками заставили встать и повели.
Во время этой возни человек с трубкой скрылся.
Почти такая же сцена в тот же час произошла в другой части города.
Невзоров, подходя к своей гостинице, внезапно был схвачен двумя выскочившими из-под ворот молодыми людьми в золотых погонах.
Семен Иванович вылупил глаза, разинул рот, но рот ему тут же заткнули тряпкой. Потащили наискосок к извозчику, повалили поперек пролетки. Молодые люди сели, уперлись каблуками в бока Семена Ивановича, и извозчик на резинках погнал по пустынным улицам.
Все это произошло в несколько секунд. Все же Невзоров успел заметить в тени под воротами третьего человека, - он стоял, подняв на высоту плеча револьвер, поблескивая очками.
Семена Ивановича втолкнули в сводчатую комнату, в затхлый махорочный воздух. Дверь захлопнули. Он подошел к клеенчатому дивану и сел. Напротив у стены, у стола, сидел человек в изжеванной шинели. Над ним, под облупленным сводом, горела лампочка в пять свечей. Человек не спеша копал в носу, глядел на палец, затем вытирал его о подмышку. У него было веснушчатое, широкоскулое лицо, с острым носиком торчком, и закрученные усики.
- Скажите, пожалуйста, где я нахожусь? Я ничего не могу понять, - спросил у него Невзоров.