Голос дяди Листара при этом внушении зазвучал опять вчерашними пугающими нотами, и потому я, чтобы мало-мальски утешить бурливость этих нот, поспешил поскорее приласкать ребенка и вручить в его раздвинутые граблями лапки нечто такое, что он навсегда спрятал от моих глаз в своем маленьком ротишке.
- Вот молодца! вот молодца! - дружным хором поощрила это прятанье вся компания. - Поклонись теперь дяденьке. Сделай барину ручкой! Вот так! Водочки хочешь? - спрашивает дядя Листар, повертывая перед ребенком сиявший на солнце стакан.
- Страсть как любит вино! - рекомендовал начинающую жизнь пахнувший могилою старик. - Я теперь, когда мне в кабаке поднесет кто, беспременно ему капельку оставляю. Очень смеется, мошенник, по таким временам. Должно, и ему тоже ударяет в голову-то! А?
- А ты думал как, - смеялся Кузьмич. - Известно, ударяет, да еще у них, у младенцев-то, мозги-то послабее нашего. Мы с тобой, как теперича привыкши к этому греху, да и то, примером, слабеешь; а они-то ведь, сам рассуди, младенцы-то, они ведь безгрешные. Вроде как бы андила…
Выпивка между тем и сопровождавшие ее рассказы с каждым стаканом делались все интереснее. Прежде всего Кузьмич принялся клятвенно и, как говорится, распинаясь, уверять меня в том, что вот они, эти самые старички, каких я теперь вижу своими глазами, суть первые хозяева во всем околотке.
- Да это што ж? - угрюмо подтвердил дядя Листар. - Известно, что первые. Кто же тут, окромя нас? Поди-ка поищи! - сердито посылал он меня куда-то поискать кого-то окромя их. - Мы здесь старожилы издавна! У нас, брат, свои дома!
- Дома! Это как есть! Мы здесь самые заправские старики! - страдательно шептал Фарафонтьич, поматывая поникшей головою и еле-еле смогаясь с ребенком, который цеплялся ему и за бороду, и за седые волосы, как бы наказывая этим дедушкино вранье.
- С нами, брат, компанью ежели будешь водить, - небойсь! Не замараешься! - выхвалял Кузьмич свое общество, дружески потрепывая меня по плечу. - Не подга-адим, друг, хошь кому! Так-то!
- С нами замараешься? - уже с большой пассией пристал ко мне дядя Листар. - Мы подгадим? Как так? Д-ды онамедни, - гремел он, вставши со стула и держа полуштоф в руке, - приехадчи к нам гос-спадин Сталбеев (двадцать восемь пудов одного серебра у него!), так и тот, увидавши меня, говорит (у самого лицо стр-ро-гое): "Листар, говорит, ты меня знаешь?" Я сейчас в ответ пущаю ему, с смел-лостью пущаю, потому они смелость любят: "3-знаю, говорю, ваше превосходительство". Они на мой ответ опять мне: "Листар! Ты меня должон знать?" Я тоже, например, с политикой к нему: "Весь век, говорю, должон". Они, прослезимшись, дали мне три серебра и сейчас же отдали приказ: "Н-но, говорят, поминай моих родителей, потому ты около их могилок жительствуешь…" Вот как! А то подга-ад-дим!.. Ну-ка, посылай покуда. Вот Фарафонтьич кстати и сбегает. Фарафонтьич! Слетай-ка покамест. Да ты, - научал он своим сердитым тоном растерявшегося старика, - д-да ты, эхх, бестолочь! брось ребенка-то. Вон посади его в уголочек-то… Ему там спокойно будет. Подгадим! Куда рвешь посудину-то? Дай остатки-то хоша, по крайности, дохлебнуть. Эх-х! Закуска-то больно добра! - закончил он свое урчанье, посылая в рот огромный кусок цыпленка, действительно очень хорошо приготовленного, но уже достаточно утратившего свою первоначальную свежесть.
Кузьмич, кажется, только и ждал похвалы пожертвованному им на пользу общую блюду, - так стремительно подхватил он реплику Листаревой рацеи.
- Да, закусочка точно што - ничего, - заговорил он с плохо скрываемым удовольствием. - Закусочка единственная! Онамедни, признаться, старшая дочка из Питера привезла. Она, это, имининница была: ну, выходит дело, хозяин (майор такой вдовый хозяин у ей, и не так штобы в преклонных летах…), ну, вот он и поздравил ее: драпу, примером, подарил ей восемь аршин на бурнус (эдакий драп!), синтетюрки на платье и, окромя того, говорит: бери, говорит, с моего господского стола, што только тебе ндравится, для твоих родителев, потому, говорит, мы про твоих стариков, не в пример прочим, наслышаны… Понимаем мы, толкует, по твоему поведению, што они у тебя не какие-нибудь…
- Д-да! - угрюмо подтвердил дядя Листар, обращаясь ко мне. - Старшая дочь у него… Точно что… Девица первый сорт!..
- Да как же не первый сорт? - горячо вступился Кузьмич, как будто кто-нибудь из нас с большим азартом оспаривал его мысль. - Весь дом ею одной держится, потому супруга стара стала, другие девчонки молоды очень, а с меня что взять? Я старик… Мне теперича нужно свои кости и-их как спокоить! Мне бы вот водчонки как-нибудь раздобыть, потому я привык к этому. Ни м-маггу! Сапоги там какие-нибудь через господ получить, подарок какой… Так ведь это мне самому нужно, на свое собственное удовольствие, потому я родитель, стар-рик! Так ли я говорю?..
- А ты думаешь, как про родителев-то? - окрысился на меня дядя Листар, словно бы усмотрел во мне личного противника всем существующим на белом свете родителям. - Нне-нетт! Подожди! Мне господин Сталбеев свою пратекцу дает. Они сами слезки роняют. Я им сказываю онамедни на ихней могилке: у меня, мол, дочка-то, ваше превосходительство, пошла по ученой части - в бабки. Всё теперь по этому случаю, что от матери покойницы какие наряды получила, когда мы ее в горничные отпускали, протранжирила, потому, говорит, все это пустое дело! А они сами изволили, при таких моих словах, горестно зарыдать, - и говорят мне: "Дур-рак! Подлец ты эдакой! У меня у самого две по эфтой самой части ушли… Што ты, - изволили сказать, - меня беспокоишь? Понимаешь, говорит, у меня у самого… Две!.." Тут они даже в грудку себя колотить принялись. А т-то рра-ад-дителей!.. Дай-ка сюда вино-то! - с глубокой скорбью и вместе с тем с ненавистью обратился Листар к возвратившемуся Фара-фонтьичу. - Дай вино! Я разолью! Я хозяин! Р-ро-ди-тели!..
Фарафонтьич совершенно неожиданно в один миг впал в тон этой задорной речи и, словно бы воскресши из гроба своей старческой немочи, эпилепсически потрясая головою, скороговоркой заговорил:
- Известно, родители! А то кто же? Вот дочушка-то любезная, другой год от меня ушодчи, ребенка у меня, у старика, на руках оставила. Почтенья никакого не дает, денег не возит. "Хоть бы на пропитанье-то ты мне, старику, привозила", - спрашиваешь ее так-то иной раз. А она, ровно бы путевая, ответ дает: "Где ж ему взять тебе на пропитанье-то?" А? Ха, ха, ха! - залился старик обыкновенным могильным смехом, обнажая при этом желтые, трясущиеся от хохота десны. - Где взять? Да т-ты, шкура ты барабанная! - с угрозою обратился наконец Фарафонтьич к какому-то неизвестному лицу. - Да зачем же ты связалась с таким-то? Да рази нет господ-то хороших? Богатых-то господ? Рази мало их? С такой-то красотой? Ну-ка, Листаша, влей!
- Вон какая горесть родителям-то, - с задумчивой энергией урезонивал меня Кузьмич. - Где он на пропитанье любовницыну отцу возьмет? А? Ха, ха, ха!
- А м-мы им где брали? - заключительно прогремел Листар, тоже, в свою очередь, раскатившись густым и презрительным смехом над людьми, которым на пропитанье взять негде.
Этот тройной смех людей, возбужденных выпивкой, так сказать, покривил душу мою, вследствие чего она против воли пропела согласно с общим хором:
- Да, это нехорошо! Родители… Конечно… Почитать нужно…
Мое согласие, выраженное хотя и несвязно, несколько утишило бурю родительских протестов. Первый смягчился Кузьмич. С пьяненькими слезами на гноящихся и мигающих глазенках он взял левой рукой поднесенный ему Листаром стакан с водкой, а правой принялся благоговейно креститься, самым старательным образом уверяя меня в том, что, "слава богу, дите у него не такое, как у этих разнесчастных стариков".
- Не обидчица! Добудет что в Питере, сичас домой тащит. "Маменька, говорит, пожалуйте ручку. Тятенька, пожалуйте ручку! Вот, говорит, за ваши родительские молитвы господь мне послал". Шлафоров это навезет всяких, жилеток, - примется из них малолетним сестренкам костюмы и всякие платьишки шить. Оборудует их так-то, как есть, как господских детей… А поди-ка, их всех-то обошей! Их вот супруга-то от своего первого брака четверых ко мне привела, да уж вот теперича, выходит дело, в обчем нашем с ней житьи шесть человек народилось. Куча-с!.. Начнем мы ей с супругой говорить: "Ох, Аленушка-дружок, не пора ли замуж тебе? А то кабы ты свою красоту не натрудила?.." А она опять к ручкам… "Я, говорит, из вашей родительской воли не выхожу, только мало еще моя русая коса по белому свету трепалась…" Говорит все по романцам, - все больше норовит тебя по сердцу-то вдарить каким-нибудь стихом жалостным. Учченая!..
- Зол-лото, не девка! - крикнул дядя Фарафонтьич, давая шлепка ребенку, который, видимо, начинал мешать его удовольствию - пить и разговаривать. - Ты дедушке-то, - урезонивал он его, - как мать, грубиянить хочешь? Нет! Я с тобой-то слажу еще! Я тебя, разбойника, сичас в солдаты!.. Упаду в ноги к начальству и скажу: так и так, мол, кормил, поил злодея, а он вместо того пить принялся… Возьмите, мол, его в царскую службу…
Ополоумевший от лет и, главное, от выпитой водки, Фарафонтьич говорил это своему таракану-внуку до того сердито и серьезно, что даже свирепый дядя Листар улыбнулся, слушая эти угрозы, а Кузьмич, как натура, обладавшая несравненно большей живостью, так и покатывался, так и трескался со смеха, показывая мне в то же время на ребенка, который, схвативши деда за жидкую бороденку, в ужасе и недоумении слушал его пророчества относительно своей печальной участи.
- Вот так-то его! Вот так-то его, мошенника! - шутил Кузьмич над дедом. - Зараньше его пробери, а то ведь как в самом-то деле пить примется, с ним, пожалуй, и не совладать тебе.