II
Через час уже мужик ехал широким-широким полем. В нем совершенно терялся и сам мужик, и его лошадь, и телега. Словно муха, ползли эти три существа по тугой дороге, между кособокими вешками, густыми хлебами - и ни эти хлеба и вешки, ни раскаленное небо, ни ослепительно яркое солнце, никто и ничего не подсказывало мужику, что это такое везет он; а он все думает, все это он упорно всматривается в горящую полдневным пожаром даль, не покажется ли там кто-нибудь, кто бы сказал ему, что это такое именно. Зеленый калач пришел к концу, - ничего не осталось делать, как только сидеть и думать, думать и пугаться. Тоска!..
- Надо полагать: штрафные это какие-нибудь? - наконец предположил мужик. - Нонича это пошли все штрафы… Беда!
"Это точно!" - тосковали сожженные солнцем хлеба, деревья и травы.
- А может, и другое что? - продолжалась мужицкая дума тоскливая. - Может, и набор какой, ведь оно не узнаешь.
"Как узнать! - соглашались хлеба, деревья и травы. - Простому, слепому человеку про это никак невозможно узнать".
Но не слышит мужик этих голосов тайных, которые редко кто может слышать. Все молчит около него, - и едет он - и тоскует и думает, что как бы в селе на миру, чего доброго, не притаскали его за такие дела всем миром-собором.
- Тут как раз на поронцы наскочишь, да еще, пожалуй, полведра велят становить. Нонича на этот счет осторожно!..
Но вот впереди показалась небольшая партия солдат, с ружьями, тяжелыми ранцами, в расстегнутых шинелях, в красных ситцевых нагрудниках, толсто подбитых ватой, У редкого из них не было в руках гармоники, а один из партии так даже играл барыню на самоделковой скрипке и в то же время, несмотря на страшную жару, бойко подплясывал. При виде этой веселой группы у мужика немного отлегло от сердца.
- Эй, земляк! - вдруг заговорил скрипач, подбегая к телеге - Как тебя звать-то? Я забыл…
- Был Лука!
- Я так и думал. Купи, Лука, трубку у меня. А? Вот так трубка! Вся она из цельного азиатского камня сделана, а достал тот камень со дна морского один арап, с него после всю шкуру содрали, потому он был кошшунник, которые, знаешь, может, кошшунствуют какие.
- Ах ты черт! - похвалили скрипача товарищи, усаживаясь в телегу к Луке. - Он у нас, дядя Лука, шутник, только злости в нем нет. Ты его не бойся, нас кстати подвезешь.
- Вы вот что, ребятушки, царские слуги, - сказал Лука. - Вы проходите лучше, а то совсем пристанет у меня лошаденка. Где мне вас одному поднять, тут, может, три подводы нужны.
- Ну, ну, ничего! Мы слезем, ранцы-то вот хоть нам успокой.
- Ранцы клади, ребята; а сами так сторонкой идите, потому есть тут у меня в телеге сигналы такие казенные.
- Какие такие сигналы? - живо спросил скрипач.
- Навалил там в городе, а какие - не знаю. Наказали беречь. Надо полагать, что какой-нибудь штраф али бы што…
- Дай-ка я взгляну, что там такое у тебя, - вызвался скрипач, и вслед за тем он растормошил свитку, скрывавшую тюк, важно наморщил брови и по складам прочитал наклеенную на нем надпись: "газ-з-е…"
- Ребята! Бежи в поле, - вдруг вскрикнул грамотей. - Опасно…
Солдаты стремглав прыснули от телеги, а скрипач продолжал, обращаясь к Луке:
- Так ты не знаешь, что это?
- Да кабы знал…
- Давай полтинник и благодари бога, что я случился тут…
- А что?
- А вот что: не будь тут меня, сейчас бы тебя, может, в мелкие куски растерзали - энти-то! Ты этого не знал? Доставай деньги проворнее, а я покуда побегу корни рыть.
Мужик начал развязывать большой кожаный кошель, висевший у него на шее; а солдат принялся пристально осматривать местность и говорил:
- Где теперь найдешь этот корень? Он прозывается корень дражнилка - шиш ему в рот! Только в полдень его и отыщешь.
И партия и телега остановились. Все ждали. Завязался такого рода разговор:
- Черт! - говорил наставительно солдат Луке. - Ведь она живая…
- Кто?
- Да эта-то, что ты везешь-то! Ведь она, леший, одного, что ль, тебя загубила, а? Ведь вон тоже в Хирсонской губернии случай мне выпал повидать, как одному такому-то навязали, так ведь он беситься стал. Семь его монахов, может, пятьдесят зорь на страшной свече отчитывали, эдакую тяжелую книгу всю от доски до доски над ним прочитали, а он все пуще и пуще бесился, - всю печь в избе съел. Сидит и жует глину-то и говорит: "Я теперь енарал стал…" А какой он енарал? За какие баталии енаральство получил?
Лошадь одиноко стояла посреди дороги с уныло понуренной мордой, потому что и сам Лука убежал при последних словах чародея от телеги к солдатам, расположившимся на отдых на дорожной насыпи, а чародей неумолчно толковал:
- Ведь вот теперича что будешь делать? - спрашивал он, горестно размахивая руками. - Ведь вот есть тут всякие травы: вот тебе богатырь-трава, вот ониськин узел, вот тебе слеза каменная, а корня дражнилки нет. Ищите, ребята, все, Христа ради, - он толстый - корень-то этот, - я их видал немало на своем веку… Наш-ш-ол! Теперича не бойся, Лука! Отсчитал деньги-то?
- Отсчитал!.. - ответил Лука.
- Ну, получай с богом. Всего луччива… Его тебе, братец, надолго хватит…
- Как же мне им орудовать? - спросил Лука.
- А вот видишь как: вот ты поедешь, а она тебе сейчас приставляться начнет в разных видах. Белая такая сделается и будет тебя издали дразнить всячески, - перекидываются они иной раз в скотину какую, пишшаньем пугают, скачут тоже перед очами-то, словно бы козлы рогатые али бы нечистые… Только ты все не бойся - все иди, все иди, и как тебе подойдет десятая верста, ты сейчас же не давай маху-то, а прямо этот самый корень как можно крепше вгоняй себе в живот, а сам приговаривай: Иван, мол, царевич! Приходи, мол, ко мне во терем песни играть. Вот тебе и все! Н-ну, с богом! Счастливо оставаться.
- Прощайте, солдатушки! Спасибо, что выручили, - прощался Лука, понукая лошадь, которую очень разморил полуденный зной.
- Но! Но! Волк тебя заешь, - стращал он своего меринка, которому, видимо, хотелось еще постоять на теплом месте и отдохнуть.
- Смотри, брат, - еще раз крикнул солдат издали. - Будь осторожен. Видишь, уж начинается, - видишь, как она лошадь-то попридерживает. Это завсегда так бывает. Переложи-ка получше промеж ноздрей меринка-то изловчись да чесани его хорошенько, она тогда, может, на минутку и посократится…
III
На другой день ранним утром, едва-едва только успело пройти в поле крикливое сельское стадо, а уж дьячок и исправляющий должность наставника при училище в селе Разгоняе сидел в переднем углу своей новой горницы, облокотившись на стол руками, и во что-то пристально вдумывался. Подле него с самым тревожным видом стояла дьячиха. Время от времени они таинственно о чем-то перешептывались.
- Так как же? - спрашивала дьячиха.
- Да как? - отвечал муж. - Я, ей-богу, не придумаю, - всю ночь глаз не сомкнул. Хорошо бы, если бы эдак было: ехал, примерно, какой-нибудь большой чиновник через наше село, узнал про мое рвение и донес по начальству; а начальство в виде награды и дальнейшего поощрения и выслало мне его… не в пример прочим, - понимаешь? Так-то бы хорошо, а то, пожалуй, распечатаешь, а она тебе сейчас: лишить его, скажет, и дьячковского и наставнического места! Чудна ты, погляжу я на тебя, как это ты ничего не понимаешь: ведь она вся, как есть, печатная… Ну, будь что будет! Бог не без милости! - проговорил наконец дьячок с отчаянною решимостью после некоторого молчания. - Давай умываться да посылай за полштофом. Нечего, верно, делать-то, потому тут вникать надо…
Дьячиха, всегда противоборствовавшая посылке за полштофом, на этот раз с видимой охотой зазвонила ключами и принялась, секретно уткнувшись в длинный зеленый сундук, отсчитывать пятаки и гривны, потребные для приобретения полштофа. Дьячок между тем, успевший уже умыться и с особым усердием помолиться богу, облачился теперь в праздничное полукафтанье и потом снова уселся в передний угол, где вместе с различными церковными принадлежностями, как-то: требником в переплете из толстой черной кожи, закапанной воском, бутылкой с деревянным маслом, смиренно притаившейся в самом темном уголке, - вместе, наконец, с узлом ветхих риз, вышедших из употребления, - лежал и вчерашний тюк, который с такою опасностью для своей жизни притащил к нему из города Лука. Над всем этим любопытно свешивались с домашнего иконостаса прошлогодние вербы, красные святовские яйца в вырезных из разноцветной бумаги вяхирях и пучки разных высохших цветов и благовонных трав, которыми старшая дьячковская дочь с таким искусством и любовью убирала домашние иконы. Сидел дьячок на своем хозяйском, насиженном месте и тревожно думал: чем все это кончится? А в окно уже начали западать первые лучи восходящего солнца, и так ярко осветили они перед ним его светлую, новую горницу с ее незатейливыми удобствами, с ее добришком, копленным целые тридцать лет, что все это показалось хозяину несравненно дороже того, чем на самом деле было, и он еще пуще задумался.
"Что, ежели в самом-то деле, - мелькало в его голове, - распечатаю, а там скажут: а дьячок села Разгоняя за грубость и за пьянство посылается в монастырь на полгода на послушание, и впредь его никуда не определять".
Толстый тюк смотрел на него в это время и насмешливо и сердито за один раз.
- Матушка царица небесная! Спаси и помилуй! Не для меня, а детей малых ради!
- На вот! - сказала наконец дьячиха, ставя на стол полуштоф. - Только, ради бога, муж, гляди, не очень чтобы часто прикладывайся к нему…
- Такой ли случай? - вскрикнул дьячок. - Не больше как для прочищения мозга хочу выпить, а она про прикладыванье…