III
Крикливый уездный базар относился к бабушке Маслихе не менее малых ребят и седых чтецов любовно. Отворялись ли кем-либо скрипучие двери базарного кабака, сейчас же этот кто-либо подходил к Маслихе и, находясь даже в добром подпитии, не забывал снять овчинную лохматую шапку, наклонялся к ее тележке и говорил:
- Ты мне, бабушка, тово… выбери чего-нибудь поскуснее, а я уж, признаться, заложил, так вижу плохо - не разбираю. Отуманило натощак-то и-их как! Так это, милая ты моя бабушка, от этой косушки проклятой искры у меня из глаз-то столбами, столбами!.. Круги какие-то огненные ходят, булавки бы словно какие толкутся вострые, развострые… Так ты выбери, знаем уж, что у тебя без обману. На правиле все у тебя - давно об твоей чести известны.
- Какой тут обман, золотой! - ласково вступалась Маслиха за честь своей торговли. - У меня, вишь, легонькое какое я для тебя сварила, - прелести! На всем базаре кусочка другого не найдешь. Али, может, ты печеночки хочешь? С сольцой тебе печеночки али так лучше излюбляешь, без сольцы? Только ты напрасно эдак-то, голубчик, испивать стал. Прежде что-то я, видючи тебя на базарах, никогда не видала тебя таким пьяным. Вить эку махину он огорошил - косушку цельную - в таких-то летах! Стыд!..
- Что ты со мной, милая бабушка, разговариваешь? - отповедывал кто-либо. - Горе у меня, бабушка, эдакое - подумать страсть! Твои бы старые глаза от такого горя и то бы слезы великие дали!
- И-и, кормилец! У молодых какое горе? У нас вот - у старых, как заноет спина, так слезы точно что прошибают.
- Это что спина-то? Ноет она и у меня, даром что молокосос перед тобой. А ты вот погляди, где тоска-то: в груди у меня тоска-то, всего вдосталь съела, пытаму, гляди, бабка, жену у меня, слышь? отец родной оттягал. А?
- Не греши, не греши, родимый! Не бывает этого… Это тебе враг в глаза приставы приставляет для одного греха только.
- Какой там приставы? - ожесточенно восклицала овчинная шапка. - Не один он, а и управляющий тоже… пытаму она у меня красивая из себя. Я ее за красоту-то эту, может, пуще жизни люблю. И как они меня, милая бабушка, казнят за это с двух-то сторон: один на барщине, другой дома, - мучительски казнят!.. Нигде я от них спокойствия не найду…
- Молчи, молчи-ка ты, парень! Видишь, базарные ярыги нашли - смехи-то твои слушать, сынок! Ляг-ка вот ты, милый, под тележку в тень, проспись. Может, снимет с тебя господь наважденье бесовское.
И затем Маслиха насильно укладывала несчастного парня головой под телегу - мыла ту голову, словно сынину, холодной водой, а собравшемуся народу, охотнику прислушать и засвидетельствовать судное дело, говорила:
- Захмелел парень-то! На жену с управляющим ториться принялся. Смехи рассказывал. Насилу уложила, - с отцом-то стариком при моем покойнике хлеб-соль важивали часто.
А ярыжники-мещане, шатающиеся по базарам с целью, как они называют, объехать кого-нибудь и вздуть, говорили промежду себя, слушая Маслихин рассказ:
- Ну, моли бога, сельский парень, за то, что судьба свалила тебя у Маслихиной телеги, а то бы мы сейчас про твое дело засвидетельствовали, позвали бы сюда столоначальника Петра Сдвиженского (он до таких-то делов больше, чем ворон до крови охотник!), и сейчас бы он явки об твоих словах навел. Была бы тогда у нас твоя лошадь, да, пожалуй что, совсем и с обротью…
Также и из того круга, который на базарной площади соорудили пирятинцы из своих фур подходили к Маслихе задумчивые проезжие чумаки.
- Будь здорова, бабо! - говорили они. - Что, ты все еще на своих ногах по белу свету шастаешь?
- Да вот как видишь, казак! - отвечала Маслиха. - Служат покамест ступаны-то мои, все еще они носят меня на базар для того, чтобы было кому вашу братью, парубков удалых, кашей с салом кормить. Видишь вот: сальца-то какого я для вас припасла, знала, что вы нынче по нашему городу проезд иметь будете, - и при этом торговка разворачивала тряпье, прикрывавшее лубочное днище ее укладистой телеги, и показывала хохлам белое, как снег, сало, слоистое, с прянистым духом…
- Ото гарно! - восклицали хором чумаки, лица которых вмиг просветлели при виде этого чудесного сала. - Се то сало, яке у нас у домi ведетця.
- Вот то-то и есть, молодик! Не у одних только у вас в хохлачине жены сало-то делать здоровы. Вот вам теперича, ребята, хлебца (мягкий хлеб, теплый еще!) по ломтику и сальца по ломтику, - опробуйте. Горелки уж сами прихватите.
- М-м! - протяжно мычали хохлы, уписывая лакомство родимой сторонки. - Ты нам, бабо, сала этого продай всю кадушку про дорогу нашу про дальнюю.
- Для вас и припасала, панове! - отвечала Маслиха… А там уж базар посылал к ней других людей с другою лаской.
- Бабушка! - вскрикивал маленький белобрысый мальчишка, улучив минутку, чтобы выбечь из темной и вонючей лавки на кипящий разнообразным народом торг. - Хозяин у тебя, бабушка, велел попросить пятаков на грош разменять. И монету самую прислал.
Сказавши такую штуку, мальчишка заливается звонким смехом, воображая, что он окончательно уничтожил старуху своею остротой.
- Спасибо, милый мальчик, за добрую шутку, - отвечала Маслиха. - Я на тебя, золотенький, отцу при свиданье пожалуюсь за то, что ты над слепою старухой насмехаешься, - он тебя за шутку-то эту, пожалуй, березового кашкой попотчует; а сама я, чтобы ты впредь над старыми людьми не потешался, вот тебе жертвую грушку на закуску. Знаю я, в лавке-то скучно; а то, может, кваску не хочешь ли или зернышек подсолнечных.
Мальчишка, видимо сраженный, рысью направляется обратно в лавку вместе с своей шуткой, подслушанной у взрослых; но старуха догоняет его и насильно сыплет ему, раскрасневшемуся от стыда, целую горсть подсолнечных семян.
"Чудаки эти ребятишки, - улыбаясь, говорит про себя Маслиха. - Прибей их за баловство, так они назло тебе другую штуку какую-нибудь самую хитрую выкинут; ну, а ежели за это же самое баловство приласкаешь их как-нибудь умненько, так они краснеть примутся, стыдиться… Примечала я и над своими и над чужими ребятенками, что лаской-то с ними лучше обходиться - послушнее они тогда делаются…"
Но главным образом около Маслихи любили хороводиться базарными ранними утрами голодные семинаристы, или, как их звали в городе, кутейнички. Сорок с лишком лет каждый день аккуратно выезжая на рынок с своей нагруженною тележкой, Маслиха перезнала маленькими ребятишками-учениками все духовенство уезда, ребятишками неимоверно голодными, часто, следовательно, по этому случаю ворующими, просящими в долг до приезда из родительского дома или даже просящими просто за так, Христа ради…
- Мученики - эти ребятишки духовные, - говорила про них старая торговка с напрасно сдерживаемыми слезами. - Истинно мученики. Нет во всем городе мастерства труднее ихнего, и пищи и житьишка тоже хуже ихнего: что у них всякой дурной твари водится в одеже, в голове - страсть! Потому отцы их бедны, а начальство строго, аки звери лесные, опять же и взятку любят, как кот мясо. Принесет так-то кто-нибудь из нашей братии мещан небольшому их, шпехтором прозывается, кизлярки пол-штоф, так он к этому подхалюзе-мещанишке человек тридцать их в одну избу, словно птиц в клетку, и напихает… И заводится от этого и в избе и промежду жильцами малолетними всякий смрад и всякая боль, потому известно, какие у нашего брата избы. Одной хозяйке, ежели она мало-мальски тело имеет, повернуться перед печью нельзя… И тут-то она их, этих несчастных кутейничков, лает, что они мешают ей длинными рогачами в печке орудовать, тут-то лает, - не приведи матерь божия лютому врагу моему такую брань лютую вынесть…
А они, эти кутейнички, шершавые, в синих, из домашнего толстого сукна халатах, угреватые, босые, в золотушных и чесоточных струпьях все, тут-то вопиют к Маслихе, окруживши ее изможденною, голодающею стаей.
- Бабушка! Дай хлебца в долг, тятенька письмо пишет, что скоро приедет, так отдаст тогда все сполна, - пристают пуще всех истерзанные дьячковские дети. - Смерть, бабушка, есть хочется, хлеб у нас на исходе теперь, так старшой запер его к себе в сундук, а нам не дает…
- Нет ли у тебя, бабенька, лекарствица какого-нибудь, - говорит шаловливый хорошенький мальчик, попов сын. - Глянь-ка, милая бабенька, как исполосовали меня. Вся, говорят, спина-то в синих кровяных рубцах…
- Отойди-ка ты, золотой, вон туда, между лавок. Пожди меня там, все это я огляжу у тебя и намажу снадобьем таким. Так-то, друг мой, помню я, и тятеньку твоего парывали. Помню я, баловался он очень, и ты, должно быть, такой же баловник, в отца уродился.
- Я, бабушка, ей-богу, ничего… Он это из ненависти - учитель-то. Он говорит: "У твоего отца пчел много, отчего он мне меду не везет? Я, говорит, тебя проберу…"
Грозно привставала тогда Маслиха с своего дощатого сиденья, устроенного перед ее тележкой, в одну сплошную дугу сморщивала свои густые брови и, посадивши на свое торговое место маленькую внучку, принималась шагать прямо к духовному училищу, что красовалось на Большой Московской улице золотою вывеской и семью старинно узорчатыми окнами. Адский гам, всегда царивший в этом доме от кипения трехсот молоденьких, всеми возможными обстоятельствами направляемых на всегдашний крик и буйство жизней, немного утихал, как скоро некоторые кудлатые головы, созерцавшие из окон однообразное течение уездно-городского дня, примечали, что течет Маслиха, и течет не куда-либо, а в училище.
- Тс-с, ребята! - принимались выкрикивать тогда эти головы, бегая по коридору и классам. - Тише! Маслиха к нам приближается, грядет, аки тать ночной. Вот она распечет теперь живодеров, - достанется всем сестрам по серьгам…