- Мы с ней двенадцать годов душа в душу живем! Гаврил! Слушай, я тебе расскажу, как я женился на ней. Она в это время молодая была и из лица не в пример теперешнего красивее; а князь, у кого она в то время на содержании была, призывает меня и говорит: "Вот тебе, Иван Прокофьев, невеста! Ты, говорит, с ней не пропадешь, потому приданого за ней даю сто рублев, акромя, говорит, постели и разных вещей…" Я ему и говорю: "Покорнейше благодарим, ваше сиятельство!" Сказал так-то и женился; а она, шельма этакая, целый год после законного брака шаталась к нему, к князишку-то своему. Вот она, Гаврил, какая изверг у меня! Ты, Гаврил, не гляди на нее, что она такою смиренной глядит. Шельма она у меня преестественная, Гаврил! Ты думаешь, милый человек, через кого я теперича погибаю, - через нее, через анафему! Вот через кого! У! Будь ты проклята! Возьму вот да как начну по морде-то охаживать, так небойсь забудешь про княжество-то про свое!
Половой, слушая эти излияния, мялся на одном месте и насмешливо улыбался с видом человека, который, ежели бы не стеснялся своим лакейским положением, непременно сказал бы:
"Комиссия, право, эти женитьбы нашенские!.. Что криво да косо, то Кузьме-Демьяну… Всегда уж нашему брату-мастеровому, бедному человеку, такую-то сволочь подсунут, что целый век казнишься да страдаешь, глядя, как она кровные мужнины деньги, на офицеров прохожих любуючись, на чаях да на кофиях проживает!.. Идолы бабенки, а паче тот идол, кто их, тонкостям этим научимши, нашему брату на шею наваливает…"
- Ты вот что, - отнеслась достаточно уже выпившая супруга к мужу, - ты поменьше болтай, а то ведь за болтанье-то вашего брата по щекам лупят…
- Ну, уж ты с этим делом, надо полагать, подождешь немного, по щекам-то. Право, подождешь! - сатирически предполагает муж, выпивая приличный чину и званию столичного башмачника стакашек.
- Нет, не подожду, - настаивает супруга, выпивая тоже приличный стакан. - Долго я тебя, пьяного дурака, не учила.
- Вряд ли выучишь. Я тебя, пожалуй, поскорее поучу.
- Ну, уж это не хочешь ли вот чего? - осведомляется супруга, повертывая перед очами возлюбленного послюнявленный кукиш.
- А ты не хочешь ли вот чего? - в свою очередь, любопытствует супруг, ухватив супругу за жидкие космы.
Случайно отворенная в это время дверь заведения заскрипела на своих петлях, и изнутри кабака вылетело женски визгливое "караул" и басовитые отрывистые слова: "Вот тебе, шельма, вот тебе!" Слышно было сдержанное хихиканье полового Гаврилы, сопровождаемое протяжным возгласом: "Ох! и комедианты же эти сапожник с сапожницей! Право, комедианты! Этак-то они у нас цепляются друг с дружкой каждый божий вечер!.."
Но девственная улица ничуть не была удивлена этими выкриками. До того, должно быть, она прислушалась к ним, что даже тени внимания не пробудили они на ее безжизненно-молчаливом лице.
И кроме этой, другие, более крикливые сцены разыгрывались на улице, но и они не делали ее веселее, потому что, против русского обыкновения, они не собирали около себя толпы проходящих зевак, дружный и шумливый говор которых уверил бы человека, в первый раз занесенного в этот край, в том, что край этот вовсе не какое-нибудь заколдованное царство, осужденное могучим чародеем на вечный и беспробудный сон.
- Кар-р-раул! Кар-р-раул! - орет какой-то молодой голос в непроницаемой темноте уличного конца.
- Ты что же это? - спрашивает крикуна хрипучий бас будочника. - Ты опять свои шутки шутишь? Мало я тебе онамедни шею за них намылил? Ежели мало, так скажи, я тебе еще прибавлю.
- Дядюшка! Да ведь скучно!.. День-то деньской сидючи за работой, чего не придумаешь?.. Выбежишь когда на улицу-то украдкой, улица-то, сейчас умереть, светлым раем тебе покажется, - ну, тогда ты не вытерпишь и в радости заорешь…
- То-то в радости! Гляди, ты у меня иным голосом, пожалуй, вскрикнешь, как вот ножнами начну тебя по мягким-то оторачивать… Уймись, парень! Ей-богу, уймись!
- Не буду, дядюшка, однова дыхнуть, не буду, - с хохотом уверяет прежний голос, - только теперича в последний раз позволь.
- Ну, парень, придется мне, должно быть, с моего места встать… Разозлил ты меня, паренек!
И затем уличную тишину нарушает какое-то шуршанье, словно бы какой одышливый и ленивый человек собирался в дальнюю путь-дорогу.
- Кар-р-раул! - снова из всех легких трубит паренек, захлебываясь от хохота.
После этого слышится легкое захлопывание калитки и шлепанье босых ног по оттеплевшему снегу.
- Экой парень - разбойник! Удрал уж… - говорит будочник, с прежним сопеньем и пыхтеньем усаживаясь на покинутое было пригретое место. - Кажинный день так-то он меня беспокоит…
Поравнялись со мной какие-то две еще не очень пожилые женщины с вениками под мышками, с узелками в руках, с лицами, прорезывающими даже ночной, ничем не освещаемый мрак девственной улицы алым румянцем, которым, как пожаром, освещались их пухлые щеки.
- Что же, хороша нонича фатера-то у тебя? - спрашивала одна подруга другую.
- Эдакая ли фатера чудесная - страсть! - отвечала подруга. - Мы ее онамедни чудесно обновили. Пришел эфта в прошлое воскресенье мой (у меня ныне столяр), солдатика-приятеля привел. Пришодчи, как следует, поздравили с новосельем, водки полуштоф солдатик-то из-за обшлага вытащил, я ему селедку с лучком оборудовала. Полштоф выпили, другой послали; другой выпили - третий, а там и за четвертым. И так-то, милая ты моя, все мы нарезались тогда, не роди мать на свет божий! Словно бы безумные толкались. Нарезамшись, мой-то и сцепился с солдатиком драться, - я сейчас же к своему на заступу пошла; а солдатик видит, что не совладать ему с нами, взял да у столяра ухо напрочь, совсем с хрущом и оттяпал. Завизжал столяр так-то жалостно, и кровища из него хлестала, аки бы из свиньи зарезанной. И дивись, милая, с другой фатеры, ежели не в нашей улице, так бы нашего брата за такую историю знаешь бы как в шею турнули, в три бы шеи турнули; а наш хозяин (благородный у нас хозяин-от!) хошь бы словечушко вымолвил. "Ничего, говорит, господь с ними! На то, говорит, и праздник дан человеку".
- У нас, мать, по всей нашей улице хозяева все страсть как смирны, - подтвердила другая товарка. - У меня тоже кажный праздник почитай и-их какие кровопролития сочиняют! Тоже одному молодчику, не хуже твоего, два пальца и половину носа скусили. Азарны эти мужики.
- С ними поводись только! Я уж, когда они так-то сцепятся, прямо им сказываю: "Да ступайте на двор, лешаки, - там, говорю, просторнее". Так-то они у меня, милая ты моя, за всякое воскресенье аккурат не на живот, а на смерть чешутся!..
- Это у них истинно, что каждое воскресенье творится неупустительно, - сказал мне вдруг вышедший из-за угла старик - мой кум, к которому я шел. Я тоже, признаться, поджидал его, потому что сам он, тоже неупустительно, возвращался в это самое время из кабака, в котором обыкновенно он проводил летние и зимние вечерки.
- Издали еще разглядел я тебя, - продолжал старик, обнимая меня. - Смотрю этта и думаю: а ведь это куп идет!
По вечерам, то есть огорошив в кабаке полуштоф и туго набивши нос забористым зеленчаком, старик приобрел способность выговаривать буквы м и н как п и б, и потому в таких случаях он обыкновенно звал меня куп, а ежели в дальнейшем разговоре надобилось ему употребить слово небо, он просто-напросто, избегая греха сказать небо, указывал рукою в потолок, и все это понимали как нельзя более хорошо.
- Откуда тебя бог принес? - спрашивал меня старина, видимо обрадованный. - Давно ли?
- Прямо с дороги и прямо к тебе, - ответил я.
- Вот за это люблю, что не забыл друга.
- Ну что тут, как у вас? - любопытствовал я. - Новенького чего нет ли?
- Чему у нас новенькому быть? - спросил, в свою очередь, кум как бы с некоторым унынием. - Все у нас, друг милый, по-старому. Есть, что ли, деньжонки-то у тебя? А то я, покуда лавки не заперты, что-нибудь из одежи бы на угощенье спустил…
- Есть, - утешил я старину, - и насчет одежи ты не беспокойся.
- То-то, ты гляди у меня: финтифлюшек-то, знаешь небойсь, не очень-то я люблю…
И потом, прихвативши в попутном кабаке некоторый штоф и в попутной лавочке два десятка соленых огурцов мы с кумом благополучно спустились в его плачевный подвал.