Я не скажу, конечно, чтобы все это мог предотвратить и "беспорядок вещей", но и "порядок"… Нет, для того чтоб железные дороги были железными дорогами, а банки - банками, что-то совсем особливое нужно, А что именно - ей-богу, не знаю.
На днях случилось мне об этом предмете беседовать с одним опытным инженером.
- Как вы думаете, Филарет Михайлыч, - спросил я его, - отчего у нас, в особенности по вашей части, такое нещадное воровство пошло?
- Голубчик! да как же не воровать? - отвечал он, - во-первых, плохо лежит, во-вторых, всякому сладенько пожить хочется, а в-третьих - вообще…
- Однако ж прежде о таких неистовых воровствах не слыхать было?
- Прежде, мой друг, вообще было тише. Дела были маленькие и воровства маленькие. А нынче дела большие - и воровства пошли большие. Suum cuique .
- Воля ваша, а это безобразно!
- Нельзя иначе: сама жизнь пошла вширь. Прежде и на три рубля можно было себе удовольствие доставить, а нынче, ежели у кого нет сию минуту в кармане пятисот, тысячи рублей, того все кокотки несчастливцем почитают. Жиды, мой друг, в гору пошли, а около них уж и наши привередничают. А сверх того, и монетная единица. Ассигнации ведь, мой друг, у нас - ну, а что такое ассигнации!
- Ну, что вы! ведь это тоже своего рода меновой знак!
- Много их уж очень. Так много, так много, что пригоршнями их во все стороны швыряют, а все им конца-краю нет. Как ассигнацию-то "он" зажал в руку, ему и кажется, что никакого тут воровства нет, а просто "ничьи деньги" проявились.
- Но ведь нужно же когда-нибудь положить предел этой больной фантазии!
- А как вам сказать? В старину, бывало, мы этого предела от смягчения нравов ждали. Молодо было, зелено. Думалось, что когда вообще нравственный уровень повысится, тогда и воровство само собой уничтожится.
- Ну-с?
- Ну, и ждали. Годы ждали - нет смягчения нравов! стали еще годы ждать - опять нет смягчения нравов!.. Да так иные и посейчас ждут.
- Но почему же его нет, этого смягчения нравов?
- Да форм, должно быть, таких еще не народилось, при помощи которых смягчение нравов совершиться может, - только и всего.
- Допустим. Но разве, независимо от форм, нельзя какие-нибудь меры придумать?
- Придумать, конечно, можно. Кары, например, и притом самые суровые. Только вот насчет действия, которое эти меры возыметь могут, - сомнительно…
- Помилуйте! да ведь это гнусность, это, наконец, предательство! Ведь они Россию, отечество свое, эти негодяи, продают! Не крадут они, а кровь сосут, жилы тянут! Виселицы мало за это!
- Виселица - это действительно средство радикальное. Но вопрос, когда "его" вешать: до или по? Ежели, например, инженера мост строить послать и предварительно повесить - некому будет мост строить. Ежели дозволить ему сперва мост построить, а потом повесить - какой же ему будет расчет стараться? Ах, голубчик! коли начать вешать, так ведь до Москвы, пожалуй, не перевешаешь!
. . . . . . . . . .
- Ну, а вы сами, Филарет Михайлыч… повинны? - полюбопытствовал я.
- Я? никогда! Копейкой казенной я не попользовался! Я вот как: копейку истратил - сейчас же ее на бумажку записал, а к вечеру уж и отчет отдал: смотри! Сохрани меня бог!
- Однако ж и вы… нечего сказать, чистенько живете! И обстановочка, и домик, и именьице, и все такое… А ведь у вас, помнится, как на первую-то канавку вы вышли…
- Знаю: одни штаны были… - ответил он скромно, - но мне бог посылал! Выроешь, бывало, канавку, воротишься домой, а жена говорит: "Друг мой! нам бог пять тысяч послал!" Или мосток выстроишь, а жена опять навстречу бежит: "Друг мой! нам бог десять тысяч послал!" Помаленьку да потихоньку - глядишь, и обставился…
Но обратимся к прерванному рассказу.
Первое место в уездной чиновной иерархии и прежде занимали, и теперь занимают предводители дворянства. Но нынче завелись какие-то "независимые", которые к предводителям относятся довольно равнодушно, а в прежнее время никакой независимости и в заводе не было, так что предводитель дворянства в своем уезде был подлинно козырный туз. Он распоряжался земскою полицией, он влиял на решения суда, он аттестовал уездных чинов, он кормил губернатора во время ревизий. Нередко, однако ж, между губернатором и предводителем зарождались "контры"; губернатор говорил: "Я здесь хозяин!", а предводитель говорил: "Я сам моего государя слуга!" - и расходились врагами. Тогда предводитель начинал мутить уезд, и душевное равновесие губернатора на время нарушалось. В подобных случаях на сцену обыкновенно выступал губернский предводитель, объявлял губернатору, что "так нельзя", что дворянство - "опора", и губернатор смирялся.
Как я уже объяснил выше, в дореформенное время всего более ценилась тишина. О так называемом развитии народных сил и народного гения только в литературе говорили, да и то шепотком, а об тишине - везде и вслух. Но тишина могла быть достигнута только под условием духовного единения властей. Такого единения, при котором все власти в одну точку смотрят и ни о чем, кроме тишины, не думают. Отвечали за эту тишину губернаторы, предводители же ни за что не отвечали, а только носили белые штаны. И за всем тем, ввиду тишины, первые даже не вполне естественным требованиям последних вынуждены были уступать.
Тип дореформенного предводителя был довольно запутанный, и нельзя сказать, чтоб русская литература выяснила его. В общем, литература относилась к нему не столько враждебно, сколько с юмористической точки зрения. Предводитель изображался неизбежно тучным, с ожирелым кадыком и с обширным брюхом, в котором без вести пропадало всякое произведение природы, которое можно было ложкой или вилкой зацепить. Предполагалось, что предводитель беспрерывно ест, так что и на портретах он писался с завязанною вокруг шеи салфеткою, а не с книжкой в руках. Равным образом выдавалось за достоверное, что он не имеет никакого понятия о борьбе христиносов с карлистами, а из географии знает только имена тех городов, в которых что-нибудь закусывал ("А! Крестцы! это где мы поросенка холодного с Семен Иванычем ели! знаю!"). Что он упорен, глух к убеждениям и вместе простодушен. Что он не умеет отличить правую руку от левой, хотя крестное знамение творит правильно, правой рукой. Что он ругатель и на то, что из уст выходит, не обращает никакого внимания. Что он способен проесть бесчисленное количество наследств, а кроме того, жену и своячениц. Что вообще это явление апокалипсическое, от веков уготованное, неизбежное и неотвратимое. Вроде египетской тьмы.
Вот в каком виде дореформенный предводительский тип возведен в перл создания даже такими несомненно благосклонными к дворянству беллетристами, как Загоскин и Бегичев (автор "Семейства Холмских").
Несмотря, однако ж, на всю талантливость и кажущуюся верность подобных художественных воспроизведений, я с ними согласиться не могу. Я и сам немало виноват в такого рода юмористических изображениях, но теперь вполне сознаю свою ошибку. Были, конечно, "такие" предводители, но не все. Audiatur et altera pars.
Я знал одного предводителя, который имел такие обаятельные манеры и такой просвещенный ум, что когда просил взаймы денег, то никто не в силах был ему отказать. Таким образом, он чуть не всей губернии задолжал, и хотя не подавал ни малейшей надежды на уплату, но обаяния своего до конца не утратил.
Однажды приезжает он к известному во всей губернии скряге-помещику, к которому он и сам дотоле обращаться считал бесполезным. Скупец как увидел из окошка предводительский экипаж, так сейчас же понял. Хотел зарезаться, но бритвы не нашел. Побежал приказать, чтоб не принимали гостя, - а он уж в зале стоит! Сели, начали говорить. Пяти-шести фраз друг другу не сказали - и вдруг:
- Денег, Иван Петрович! до зарезу денег нужно!
- Какие, вашество, у меня деньги! - заметался Иван Петрович, - на хлеб да на квас…
А он ему вместо ответа - процент!
Процент да процент - так ошеломил скрягу, что он сначала закуску велел подать, а немного погодя и в шкатулку полез.
Словом сказать, от кремня, который нищему никогда корки не подал, целый кус увез!
Но этого мало. Совершив этот подвиг и понабрав еще кой-где изрядную сумму денег, обаятельный предводитель… вдруг исчез!
Туда-сюда. Сначала прошел слух, что его в Баден-Бадене за рулеткой видели, потом будто бы в Париже, в Ницце, в Монте-Карло… И наконец что ж оказалось? что он последние денежки спустил и где-то во Франции, на границе Швейцарии, гарсоном в ресторан поступил.
Разумеется, русские путешественники валом повалили к нему.
- Мемнон Захарыч! ты?
- Он самый; садитесь-ка поближе, вот за этот стол. Я вам такого пуле-о-крессон подам, что век будете Мемношку помнить!
И точно: подаст на славу и скажет:
- Если всего не одолеете, так не плюйте в тарелку, а мне отдайте. Я крылышко съем.
Скажите по совести: ну как "своему брату" лишнего франка на водку не дать!
И давали ему, так что он во время "сезона" по 30–40 франков в день получал. Но он был благороден, и деньги у него не держались.
И я его прошлым летом видел в Уши́. Стоит на пристани с салфеткой в руках и парохода поджидает.
- Мемнон Захарыч! какими судьбами! - воскликнул я.