- Правду, доложу вам, даже полезно от времени до времени выслушивать, - продолжал резонировать Скорпионов, - потому человек не всегда сам за собой уследить может. Иной и благонамеренный, а смотришь - он ослаб! Ну, так ослаб, так ослаб, что еще немножко - хоть на цепь его сажай, так в ту же пору! И вдруг, в этаких-то стесненных обстоятельствах, он правду слышит! Слышит раз, слышит другой… В трактир придет - правда! на службу придет - правда! домой придет - правда! "А что, дескать, уж и впрямь не спапашился ли я?" Подумает-подумает, да взвесит, да сообразит… смотришь, он и остепенился! Вот она, правда-то, что значит! Так ли я, Аника Иваныч, говорю?
- Пррравильно!
- А вы меня трихиной изволили обозвать! Я, вас жалеючи, правду говорю, а вы…
- Счет! - раздраженно крикнул Павлинский.
- Спешите-с? - уязвил было Скорпионов; но в эту минуту Новинского посетило вдохновение.
- Что так рано, Павел Никитич? - обратился он к Павлинскому, - ведь этак от них, от кляузников, и деваться некуда будет. А мы вот что сделаем. Господин Скорпионов! Кажется, графинчик-то у вас сиротой стоит?.. Так не хотите ли… от нас? а? Человек! другой графинчик господину Скорпионову! Вы, кажется, очищенную пьете, господа?
- Обыкновенно употребляем очищенное вино; но ежели случится двойная померанцевая…
- Прекрасно. Графин двойной померанцевой! И два подовых пирога!
Маневр удался как нельзя лучше. Тем не меньше он совершился настолько внезапно, что даже Скорпионов почувствовал себя не совсем ловко.
- Обыкновенно… мы безвозмездно, - пробормотал он, - но ежели гостеприимство, и притом с раскаянием…
- Именно так: с раскаянием… Кушайте, господа, не стесняйтесь!
Наступила временная тишина. Тарантулов быстро рвал пирог зубами и озирался по сторонам, как бы кто у него не отнял; Скорпионов чавкал понемножку, прихлебывая небольшими глоточками из рюмки. Столоначальники вздохнули свободно и кидали благодарные взгляды в сторону Новинского. Но прежний дивидендно-либеральный разговор уже не вязался.
- Хорошо, господа, на Женевском озере было! небо - синее, озеро - голубое, прямо - Dent du Midi, слева - Dent du Jaman… - начал было Павлинский, но вспомнил, что он однажды уже все это рассказал, и остановился.
Кляуза сделала-таки свое дело: либерализм был подсечен в самом корне…
Съели пирожное, выпили остатки шампанского и стали сниматься с мест. Столоначальники, впрочем, не торопились и показывали вид, что ничего особенного не произошло, кроме небольшого, свойственного трактирам, недоразумения, которое тут же и уладилось к общему удовольствию.
Но, когда они были уже в буфетной, Скорпионов прошипел им вдогонку:
- Дивидендщики!
А Новинский, принимая на подъезде поздравления от товарищей, говорил:
- Что прикажете делать! Только водкой и можно кляузе глотку залить! Согласитесь, что, за отсутствием других, это тоже в своем роде… обеспечение?!
Комната третья
Крамольников (публицист и либрпансёр) чувствовал себя в этот день особенно возбужденно.
С некоторых пор он "решительно ничего не понимал". До самой последней минуты он думал, что существует какое-то отверстие, в которое можно заглянуть и из которого от времени до времени может пахнуть воздухом. Ежели не ворота, то подворотня. Щелка, наконец. И вдруг даже щели - и те исчезли. Законопачены, замазаны, притерты - нет вам щелей! И, что всего обиднее, он даже соследить не догадался, каким образом все это произошло. Накануне еще думал: "Завтра утром пойду и посмотрю в щелку!" Приходит - гладко! Даже место, где была щелка, не может опознать. И к кому он ни обращался с вопросом: "Кто замазал и по какому поводу?" - все смотрели на него с недоумением и даже с робостью, как бы говоря: "Ишь ведь, головорез, про что вспомнил!" И отвечали вслух: "Проходи-ка, брат, мимо! ни об каких мы щелях не слыхивали! всегда была здесь стена как стена!"
Будучи от природы любознателен, Крамольников, натурально, взволновался. Любознательность вообще свойственна людям, которые еще не успели сделаться живыми трупами, а он, не без основания причислял себя к категории таких людей. Да, он не труп, он еще дышит, и легкие его требуют прилива свежего воздуха. В тайниках души он простирал свои виды довольно далеко и не прочь был потребовать даже всего.Но так как он знал, что остального ему не дадут, то вынужден был удовлетвориться щелочкой. Он сделал эту уступку скрепя сердце, но, раз примирившись с минимумом своих притязаний к жизни, уже не допускал из него никаких урезок. "Щелка так щелка, - провозглашал он резко, - но зато она моя… всецело! Ни линии, ни пол-линии, ни четверть линии!" И жил в надежде, что щелка останется неприкосновенною (а может быть, со временем ее и расковырять будет можно) и что он сумеет отстоять ее от чьих бы то ни было притязаний…
Каково же было его огорчение, когда он воочию убедился, что щелка - пустое дело и что никому даже не интересно знать, согласен ли он на урезки или не согласен. Пришли, замазали и ушли.
Целое утро он пробегал от одного знакомого к другому, протестуя и жалуясь.
- Представьте себе! щелки-то ведь уж нет! - сообщал он одному.
- Да объясните же наконец, что такое произошло? - спрашивал у другого.
- Ведь это уж не факт, а волшебство! Волшебство! волшебство! волшебство! - повторял третьему.
И даже идя по улице, не стесняясь присутствием городовых, повторял:
- Какое неслыханное варварство!
Наконец измученный, с растрепанными нервами, прибежал в семь часов в "Грачи", где имел обыкновение насыщаться. Не обедать и даже не есть, а именно только насыщаться.
Тут он встретил целую компанию знакомцев, таких же либрпансёров, как и он сам, и не успел порядком сесть на стул, как уже загремел:
- Представьте себе - щелка-то замазана! Утром пришел, думаю: "Посмотрю?" - и вдруг с одной стороны - стена и с другой - стена! Где щелка? - нет щелки!
- А вы только теперь догадались? - молвил один знакомец.
- Ее ни вчера, ни третьего дня уж не было… давно! - сообщил другой.
- У вас, должно быть, праздного времени много. Ищете бог знает чего, говорите об том, что было, да и быльем поросло! - подтрунил третий.
Крамольников уселся и начал глотать пищу. Мужчина он был вальяжный, нуждавшийся в питании, но глотал зря, не сознавая ни вкуса, ни даже свойства подаваемой еды, так что если б ему подали сладкий пирожок, намазанный горчицей, то он и его бы проглотил. Наконец, в средине обеда, уничтожив целую массу черного хлеба, он почувствовал себя сытым и опомнился. Отставил прибор, огляделся, как бы припоминая, как он сюда попал, увидел знакомые лица, вспомнил и опять загремел:
- Представьте мое удивление! - Гляжу ищу, - и ничего не вижу! - Смотрю, навстречу Семен Иваныч идет. К нему: "Семен Иваныч! батюшка! каким манером? с чего?" И что ж бы вы думали? - потоптался-потоптался Семен Иваныч - шмыг от меня на другую сторону улицы! Я - к Яков Петровичу: "Яков Петрович! батюшка!" - Этот уж совсем дурак дураком. "Стыдитесь!" - говорит.
- Ха-ха! - раздалось за столом.
Но посреди общего хохота выделился серьезный голос, который произнес:
- А вы, Крамольников, будьте поосторожнее. Помните, что ведь здесь трактир.
Голос этот принадлежал несомненному либрпансёру Тебенькову, который тоже не прочь был в щелочку посмотреть. Но так как он был малый мудрый, то, раз убедившись, что щелка исчезла, он сказал себе: "Ежели она исчезла, то, стало быть, ее нет" - и благоразумно воздержался от всяких исследований по этому предмету.
- Что такое "поосторожнее"? и что ж из того, что здесь трактир? - разгорячился Крамольников.
- А то, во-первых, что самое открытие, которое вас так поразило, уже указывает на необходимость осмотрительности; а во-вторых, то, что в трактире всякого гаду довольно.
- Осторожность да осмотрительность - только и слышишь от вас, Тебеньков! - взнегодовал Крамольников, - докуда же, наконец? - И какое кому дело до гадов? - Не преувеличиваете ли вы? - общество совсем не так низко стоит, чтобы сгибаться под ферулой каких-то "гадов"! Напротив, при всяком удобном случае оно наглядно доказывает, в какую сторону влекут его симпатии. Спрашивается: при таком общественном настроении что̀ значит каких-нибудь два-три гада, которые действительно могут проскользнуть?
- А то и значит, что, несмотря на свою численную слабость, эти два-три гада имеют достаточно силы, чтобы всех здесь присутствующих в осаде держать.
Несмотря на то, что Крамольников был весь погружен в свои сетования, слова Тебенькова остепенили его. Он невольно оглядел комнату, в которой они обедали, и, к удовольствию, убедился, что в ней никого, кроме своей компании, нет. Правда, из соседних анфилад, справа и слева, доносилось густое гудение, но, по мнению его, это гудение даже обеспечивало тайну интимной беседы.
- Яко тать в нощи, - прибавил Тебеньков, как бы угадывая его мысль.
- А коли так, - разгорячился Крамольников, - то давайте вести разговоры, которые низшим организмам свойственны! Нуте-ка, благословясь: мму-у!
- Крамольников, вы нелепы! - обиделся Тебеньков.
- А ежели и это вам кажется чересчур радикальным, то займемтесь чем-нибудь приблизительным. Например: как называется эта птица, которая поставлена на стол?
- Судя по могущественному телосложению, надо бы быть глухарю, - сказал один.
- А по-моему, так это преклонных лет самоклюй, - отозвался другой.