В свободное время, а его было много, я стал набирать книжку своих рассказов, которые когда-то, в 1916 году, напечатала газета "Приишимье". Мне и в голову не приходило, что эта книжка сможет появиться на свет. Просто рассказы казались мне полными жизни, целомудренными, ясными и, так сказать, краснощекими. Они утешали меня. Я беззастенчиво относил их к тонким и лучшим произведениям среди всего, что писалось тогда в Сибири!
Мимо, в глубь Сибири, мчались с фронта поезда, наполненные стонущими ранеными, а в другую сторону, неся смерть, медленно тянулись составы снарядов, орудий, винтовок.
И вряд ли так уж долго будет стоять "Вперед" в своем. тупике, вряд ли долго будут посмеиваться типографщики и из салон-вагона будут доноситься спокойные, круглые и, в сущности, неприличные здесь звуки рояля.
Однажды печатник Поленин, седой и суровый, ходивший постоянно в длинной синей сатинетовой рубахе, подпоясанной кожаным ремнем, прочитав оттиск моего рассказа "Рогульки" - добродушную историю двух мальчиков, бедного и богатого, разговорившихся на пароходе, - одобрил его и спросил:
- А почему бы тебе, Всеволод, не тиснуть книжку?
Я протяжно зашептал:
- Надо идти в военную цензуру, показывать, доставать разрешение, да и где возьму бумагу?
- На разрешение плевать, бумагу мы упрем, а книжку я тебе тисну в неурочное время: будет все- таки о Поленине тебе память.
И печатник оттиснул мне тридцать экземпляров книжки моей "Рогульки".
Может быть, один или два экземпляра ее сохранились где-нибудь в Сибири, один экземпляр по приезде в Петроград я подарил М. Горькому, один - К. Федину, и два есть у меня. Вот и все, что осталось от моей первой книжки.
Затем пришла та всесокрушающая зима 1919 года, которая будет вечно памятна гибелью огромной колчаковской армии.
Типография "Вперед" покинула свой так хорошо обжитой тупик и попятилась назад. А фронт, точно сердясь на ее название "фронтовая", преследовал ее.
На сотни километров, с промежутком самое большее в пятьсот метров, тащатся вереницы поездов - товарных, пассажирских, санитарных. А по обеим сторонам насыпи едут, идут, ползут те, которым почему-либо не удалось сесть в поезд или которые не верят, что можно куда-либо доехать в поезде: они, впрочем, правы.
Выйдешь в тамбур в своем заношенном донельзя, засаленном и рваном пальтишке, откроешь тяжелую дверь и стоишь часами, глядя на тракт или на станцию. По широченному тракту, обгоняя друг друга, увязая в снегу, скачут тройки, ползут обозы, на которых колчаковцы увозят свои семейства и имущество. Дыхание коней и человека сталкивается, оседает инеем, который отливает изумрудом. Воздух прозрачен и неподвижен. Пахнет снегом.
Стоишь в тамбуре, прижимая локтем зашитые под подкладкой пальто два письма М. Горького и четыре книжки "Рогулек". Гудит паровоз с бешенством, и в реве его слышатся испуг, гнев и трепет. С могильно затхлым выражением лица бегут мимо тамбура люди к поезду. Ах, какой страх наполняет их-сердца, когда в поле начинают лязгать буфера поезда! Ведь это означает, что поезд может остановиться: кончилась вода или уголь.
Много раз собирались мы, типографщики, спрыгнуть с тамбура, чтобы затеряться среди людей, наполнявших станцию, а затем пробраться к партизанам. Но на станциях всюду охрана, тракта тоже не пересечешь: колчаковцы сразу догадаются, куда бегут эти оборванцы. Суд короток. Можно, конечно, ночью остаться в деревне и затем… Но мужики за ночлег и пищу денег не берут, а требуют мануфактуру. Какая у нас мануфактура!
На каком-то полустанке, недалеко от станции Ояш, я нес мешок добытого с трудом угля, чтобы согреть наш вагон. Окликнули из теплушки беженцев. Перепуганные, впавшие большие глаза глядели на меня неподвижно. Я узнал поэта Георгия Маслова, автора "Авроры". Без жалоб и уныния, а сказав только, что "кажется, у меня начался тиф", он пригласил в теплушку и стал читать главы своего романа "Ангел без лица". Роман, подобно "Шагреневой коже" Бальзака, начинался в антикварном магазине. Магазин описан был чрезвычайно подробно, словно для автора это было самое лучшее в жизни, что он видел. Но нет! Возникла у героя большая любовь, и он… Я не дослушал, что случилось дальше с героем. Поезд тронулся. Оставив Маслову мешок с углем, я выскочил из теплушки, а через месяц узнал, что тиф скосил Маслова и рукопись романа пропала.
На станции Ояш мы наконец встретили партизан.
Ночью я сидел среди мужиков в жарко натопленной избе, за столом, возле самовара. Передо мной лежали листы бумаги, которые мы принесли из типографии "Вперед". Мужики устали. День был трудный, и где-то на правом фланге крепко сопротивлялись колчаковцы. Время от времени скрипела дверь, мохнатая и узкая, вбегал партизан и, жалуясь на то, что никто никому не помогает, просил подкрепления у командира отряда. Командир вздыхал, ворчал, поворачивался ко мне и начинал, запинаясь на каждом слове и прикрывая рот рукой, диктовать приказ. За ситцевым пологом спали ребятишки; жена, стряхивая с рук муку, готовила блины, и от березовых дров, сваленных возле печки, пахло сочно и весело.
КАК БЫЛА НАПИСАНА ПОВЕСТЬ "БРОНЕПОЕЗД 14–69"
Я приехал в Петроград из Омска в самом начале 1921 года. Поэт Иван Ерошин, знакомый по Сибири, ввел меня в петроградский Пролеткульт - организацию писателей, художников, актеров из рабочего класса. Организация эта, по замыслу основателей, должна создавать особую пролетарскую культуру. Сказать по правде, увидев Пролеткульт в действии, я был несколько разочарован. Студии и театр посещались плохо, и в чем заключалась сущность пролетарской культуры, мы понимали слабо.
Пролеткультовцы предложили мне должность секретаря Литературной студии. Обязанности оказались несложными - я вел "ведомость" лекций, читаемых петроградскими литераторами, среди которых были и знаменитые: А. Блок, Н. Гумилев, К. Чуковский, В. Шкловский. Получая весьма скромное "жалованье", я питал себя тем, что брал читать множество книг из огромной и великолепно составленной библиотеки Пролеткульта. "И откуда у вас силы - таскать их туда и обратно?" - говорил мне библиотекарь, худенький человек с большими глазами, в которых видно было напряженное ожидание голодной смерти.
Громогласный и неописуемо солидный Илья Садофьев, тихий и хмурый Маширов-Самобытник, кипучий и мягкий Иван Ерошин… - прелестные и-увлекательные люди!
Пролеткультовцы-поэты вели жизнь подвижную: они печатали много стихов на современные темы в газетах, выступали на фабриках, заводах, в военных частях, имели свое, правда небольшое, издательство и даже журнал "Грядущее". Ко мне они относились хорошо, приглашали тоже выступать. Мне этого и хотелось, но, понимая, что мои литературные работы не интересны для слушателей, я ограничивался ролью "выпускающего": обладая громким голосом, представлял поэтов аудитории.
М. Горький познакомил меня с молодыми писателями группы "Серапноновы братья" из Дома искусств. Я стал "серапионом" и принял шуточную кличку "Брат алеут".
Несмотря на то, что Горький благоволил ко мне и всячески желал устроить мой быт, я старался реже прибегать к его помощи. Он дал мне возможность получать большой паек в Доме ученых, где получали продовольствие крупнейшие профессора и академики Петрограда. Имея такой паек и будучи одиноким, я мог бы жить великолепно, но я считал, что мало имею на это прав. Нерегулярное получение академического пайка привело к тому, что меня, посчитав, видимо, за умершего или выбывшего из города, вычеркнули из списков. Я очутился почти без пищи. На голод мы не жаловались - просто молчали. Но я не то проговорился, не то друзья сами догадались о моем трудном положении.
Тогда И. А. Груздев, ныне известный биограф Горького, имевший в то время отношение к Культпросвету Петроградского военного округа, устроил меня там лектором. Я мог получать военный паек - килограмм воблы и буханку хлеба на неделю. Я разъезжал по различным воинским частям и окрестностям Петрограда и повторял, что удалось законспектировать на лекциях в литературной студии Пролеткульта. Все свои знания я старался применить главным образом к творчеству Льва Толстого, книги которого волновали меня тогда необычайно.
К. Федин пригласил как-то меня к себе на чашку чаю. Военные годы он провел в плену, в Германии, и рассказы об этих сумрачных днях были жгуче интересны, к тому же, сам красивый, стройный, сверкая огромными глазами, он рассказывал красиво и стройно. Вдруг, прервав рассказ свой, он спросил с недоумением:
- В комнате, кажется, не холодно?
- Тепло, - ответил я, вытирая потный лоб.
И, не обращая внимания на умоляющее выражение моего лица, он безжалостно спросил:
- Почему же вы тогда сидите в шинели?
Я рассмеялся и ответил:
- Да потому, что брюки мои в таком состоянии…
Тогда он очень серьезно и решительно предложил мне брюки.
- У меня двое брюк, совершенно излишняя роскошь для нашего времени!
Товарищи у меня есть, пища - тоже, сапоги мне подарил Горький, брюки - Федин, чего же еще желать? Пиши да пиши!
Я написал повесть "Партизаны". М. Горький передал ее редакции журнала "Красная новь". В основу повести легло подлинное событие, услышанное в Сибири.
Как это частенько бывает у молодых писателей, еще слабо уверенных в своей силе, написав первую, большую сравнительно вещь, я решил, что исчерпал весь свой жизненный опыт.