- Ты не пропадешь, - сказал снисходительно караван-баши. - Караван пойдет долго, среди погонщиков есть индусы, ты выучишь язык, и к тому времени, когда пойдешь по Индии, работа сама подвернется тебе, если, конечно, англичане не примут тебя за русского шпиона.
- И тогда что?
- Тогда они тебя повесят.
Меня повесить? Ха-ха! Схватив руки караван-баши, глядя ему в фантастически огромные глаза, я порывисто благодарил его. Он ласково смотрел, должно быть считая меня немножко сумасшедшим. Но сумасшедшие приносят счастье! И он велел мне прийти к хаузу перед караван-сараем через три дня со всем своим имуществом и заграничным паспортом.
Заграничный паспорт? Оказывается, мало жгучего и немого восхищения предстоящим путем в Индию, а еще нужен заграничный паспорт!
Я пошел в канцелярию консульства. Мне затратить на заграничный паспорт что-то вроде двадцати пяти рублей? Да я зарабатываю в день не больше полтинника! На еду и постоялый двор уходит копеек тридцать, и нужно еще вдобавок купить одежонку, поправить брюки. Словом, чтобы скопить двадцать пять рублей на паспорт, мне придется работать не менее года.
- Но как же мой отец попал в Иерусалим? - спросил я с недоумением канцелярского служащего.
- По-видимому, он ехал по льготному тарифу для паломников. А какое же паломничество может быть в Индию? Работайте, молодой человек, работайте, копите.
Два года, по крайней мере, работать и копить! Ну что же, буду копить.
Не очень-то много я накопил. Заказов в типографии становилось все меньше и меньше; месяца через полтора меня уволили.
Я опять направился в Курган, но застрял по дороге в Екатеринбурге.
Не столько зло, сколько равнодушно глядел на меня Урал.
Я выступал в балаганах, был факиром, фокусником, борцом чемпионата, гипнотизером, куплетистом, сочинял для крошечных трупп драматических артистов, игравших вместе с любителями, мелодрамы. Балаганная публика не аплодировала мне, а презрительно ждала следующего номера, куплетов моих никто не слушал, пьес моих не смотрели! Помню, китаец-фокусник, владелец одного балагана сказал мне спокойным, ровным тоном:
- Твоя очень не смешной клоун. Твоя лучше ищи себе другой работы, чтоб развеселился. Тогда приходи.
Где уж там прийти!
Мое упорное стремление остаться на Урале, завести знакомства, друзей, раздражало мелких его хозяев. Они посматривали на меня язвительно, поступали круто…
Я работаю сортировщиком на изумрудных копях под Екатеринбургом. Ну, великая ли хитрость - сортировка породы! И, однако, меня уволили недели через две. Устроился землекопом на линию железной дороги - выгнали. После этого я продавал екатеринбургским обывателям от имени какой-то банкирской конторы купоны к выигрышным билетам. Занятие очень выгодное: с каждого проданного купона я получал бы десять процентов. Но почему же не удалось мне продать ни одного купона? Почему все считали меня мошенником и норовили отвести в полицию?
К каждой работе я приступал с беспокойством, затаив дыхание, и это, по-видимому, тревожило нанимателей. Кроме того, я таскал за собой всюду полмешка книг, главным образом классиков, приложения к журналу "Нива". Толкучка продавала эти книги на вес - тридцать копеек пуд. Я читал и про себя и вслух неграмотным товарищам по работе. Если кто просил книгу, я отдавал ее охотно. Хотя это была, повторяю, беллетристика, все же. я казался, наверное, чересчур пытливым и опасным. Жить хозяевам хотелось легко, богато, без раздражений и опасности. К тому же товарищи мои относились ко мне доверчиво, и это тоже раздражало: "Щенок, а туда же!"
Зимой, в начале 1915 года, я пришел пешком из Челябинска в Курган. В городе открылась новая типография, печатавшая унылый, подслеповатый журнальчик "Народная газета", обсуждавший вопросы сибирской кооперации и маслоделия. Типография принадлежала огромному и очень богатому кооперативу - Союзу сибирских маслодельных артелей.
Наборщиков туда брали охотно, так как многие рабочие были мобилизованы, а меня освободила от войны сильная близорукость.
После первой же получки, позванивая в кармане серебряными монетами, я пошел к дому Галямина. Галямин уже умер, наследники продали балаганы, в доме его шумели другие жильцы. Странное нежное чувство к ушедшим жильцам-балаганщикам мерцало у меня на сердце. "Описать бы все это", - подумал я впервые. Мне прежде и в голову не приходило, что я могу описать все, что вижу вокруг себя, тем более прозой.
Но как писать? Стихи у меня получались явно плохие, куплеты были и того хуже - мне ли браться за рассказы или роман!
"По-видимому, для того чтобы описать в книгах виденное, нужно не только хорошо знать жизнь, но и все искусства: живопись, скульптуру, архитектуру, музыку", - думал я.
А какую я знал живопись? Иконы в церквах или рисунки в журналах! Я ведь не видел ни одной картины, не был ни в одном музее, не видел ни одного памятника искусства, кроме разве тех, что показывали изредка на экране синематографа. Музыка была знакома мне только по граммофонным пластинкам да по тем вальсам и маршам, которые играл в городском саду оркестр Вольного пожарного общества.
Тогда я достал описание какого-то музея и, бродя по берегам Тобола, сам создал себе музей в воображении.
Я входил в прохладный и нарядный вестибюль, молча поднимался по серой мраморной лестнице и тихо шел из зала в зал, пытливо глядя на стены. Я видел вавилонские и ассирийские древности; египетское искусство, греческое, византийское, но его довольно смутно, средневековое, которое я восстанавливал по романам Гюго, и, наконец, искусство Возрождения. О, разумеется, знал я и импрессионизм! Ведь в библиотеке получали "Аполлон" и "Золотое руно". Пройдя залы импрессионизма, я вздыхал с облегчением: не потому, что импрессионизм утомлял меня, а потому, что воображение, сделав огромное усилие, оставляло меня.
Я оглядывался. Передо мной струился Тобол; на берегу, тихо шикая друг на друга, сидели мальчишки с длинными и тонкими удилищами. Вечером они будут ловить раков, зажгут костры и повесят над ними большие ведра с водой.
Описать все это нужно, но - как?
И достоин ли я этого грозного счастья?
Я возвращался в город, быть может еще более усталый, чем если б действительно побывал в музее.
Вскоре я познакомился с курганским поэтом Кондратием Худяковым, человеком нежной и живой фантазии, дивного упорства и острого таланта, который, к сожалению, он не успел развернуть полностью: он умер во время гражданской войны от тифа.
Чуткий и ласковый, Кондратий Худяков ободрял меня. Мои первые рассказы я читал ему. Они были затем опубликованы в газете "Приишимье", в соседнем городке Петропавловске, - не по его ли рекомендации?
Первым был напечатан рассказ "Сын осени", потом последовали "Pao", "Золото", "Ненависть", "Северное марево", "Нио", "Хромоногий", "Писатель", "Сын человеческий", "Сон Ермака", "Черт", "Над Ледовитым океаном", "На горе Иык", "Зеленое пламя", "Мысли, как цветы", "Чайник", "Две гранки" и рассказ "На Иртыше". Как видите, я писал очень много. Ведь эти рассказы были написаны и напечатаны в течение одного года!
Ну, а затем пришло чудо.
Я послал рассказ "На Иртыше" М. Горькому, и он ответил мне благожелательным письмом. Попозже напечатал этот рассказ во "Втором сборнике пролетарских писателей", что вышел в Петрограде в 1918 году.
Итак, я писатель, я на ногах.
Иногда ночью я просыпался от страха: не приснилось ли мне все это?
В феврале 1917 года я по-прежнему работал наборщиком в типографии "Народной газеты". Правда, теперь типография наша печатала и другие заказы. Например, каждый вечер возле типографии собирались мальчишки, которые вскоре разбегались во все стороны, крича: "Экстренный выпуск телеграмм! Последние новости с театра военных действий!"
Газета "Приишимье" по-прежнему часто печатала мои рассказы. Газета была бедная, прогрессивная и, разумеется, не платила мне ни копейки. Но я все равно был доволен тем, что помогаю газете, и, кроме рассказов, посылал туда много корреспонденций и вел даже целый отдел, который назывался "Курганская жизнь" или что-то в этом роде.
Для справок по делам моей "Курганской жизни" мне приходилось наведываться в канцелярию исправника и даже говорить с самим исправником, что, признаться, было довольно противно. Это был коренастый мужчина в просторном кителе, от которого постоянно несло почему-то карболкой; взгляд его темных, длинных глаз казался безжизненным, и оттого, что всегда говорил сухим шепотом, в просторной комнате, где он принимал. меня, становилось тесно и слегка страшновато, точно сзади тебя могли ударить. Фамилия исправника была, кажется, Иконников.
В начале марта петроградские газеты стали прибывать в Курган с опозданием. Это тревожило. Мобилизованные, которых в городе было много, ходили погруженными в тяжкие думы. А затем прекратились и телеграммы, которые мы печатали в наших "экстренных выпусках". На телеграфе говорили: "Телеграммы есть, но задержаны". Кем? Почему? Телеграфисты в недоумении разводили руками.
И вот однажды вечером, когда мы уже "шабашили", принесли огромную пачку телеграмм:
- Делайте с ними, что хотите, но мы их держать больше не в состоянии.
Мы жадно прочли телеграммы. Невиданный шум начался в типографии.
Путиловские рабочие забастовали! К ним присоединились рабочие других петроградских заводов. Появились баррикады. Павловский полк перешел на сторону восставших. Городовых и филеров пулями снимают с чердаков. На баррикадах - красные знамена. Среди баррикад, ликующих толп народа бегают мальчишки и продают новую газету со странным, непривычным названием: "Известия"!.. Как приятно слышать звонкое название этой газеты!