6
За ужином Грибоедов засмотрелся на лысый сыр и вдруг ткнул в него пальцем.
- Вот тебе Фаддей.
- Но ведь он поэт, ты говорил.
"Ты" она говорила еще робко. Он все-таки был ее учитель - сначала в музыке, а потом в Овидиевой науке.
- Фаддей? О да, да, он истинный поэт. Со слезой.
Что теперь делает Фаддей? Но, боже мой, он тоже ужинает. И, может быть, такой же сыр стоит у него на столе. О чем говорит он теперь, никак не представишь, но толстые губы шлепают. Катя, может быть, танцует. Он придвинул козье молоко и отставил его с отвращением. Молоко было сладкое, персиянское. Эх, Катя, Катя.
- А Пушкин похож на свои портреты?
- И да, и нет.
- Лучше или хуже?
Ну как ей объяснить, каков Пушкин?
- Он очень быстрый, прыгает, и вдруг холоден и вежлив. И тогда говорит комплименты и дерзости, как француз. Вообще он человек светский, любит блистать. Может быть, добрый человек. Но я его близко не знаю.
Нина очень внимательно слушает о Пушкине.
- Папа переводил его стихи.
И она прочла ему грузинское стихотворение, которое оказалось пушкинской элегией: "Мечты, мечты, где ваша сладость…" Он этой элегии не любил.
Он знакомил ее заочно со своими знакомыми. Она мало знала о его жизни.
Ей очень нравился ташаххюс: эриванские ханы, склоняющиеся перед Грибоедовым.
В существенном она была еще девочкой, даже девчонкой. Она взбиралась на диван, поджимала под себя ноги и неподвижно разглядывала Грибоедова. Ее правый глаз начинал немного косить. Сидение кончалось изумлением:
- Как это все случилось? Где я, что и с кем?
Тут уж она протягивала к нему руки:
- Будем век жить, не умрем никогда.
Ей шел шестнадцатый год, Грибоедов был вдвое старше. Один день у нее было одно лицо, другой - другое. Она менялась у него на глазах, росла еще. Большая темноглазая девочка.
7
Полковник Макдональд тоже с удовольствием прочел роман Купера "Прерии".
Это была наука о поведении.
Молодые французы и какие-то лейтенанты слонялись в этом романе как неприкаянные, в кого-то влюблялись, путались во все дела, и только старый траппер неизменно за всех и за вся выкручивался.
Трудно было извернуться полковнику Макдональду. Он видел: все, что строилось им в течение двадцати лет прямолинейной службы, вдали от зеленых лужаек его Шотландии, - проваливалось. Неблагополучие, вкус которого полковник позабыл смолоду, - вот оно, собственной персоной.
Как будто учитель погрозил ему пальцем в колледже и поговорит с ним после уроков.
Накануне назначения на важный пост, который по праву ему был обещан, дела сложились так.
Он слишком горячо оказал английское влияние во время переговоров русских; следуя давнишнему опыту, он знал, что, вмешавшись в дела, приобретает влияние на обе стороны.
И он поручился всем своим состоянием за сто тысяч туманов. Правда, тут же он взял в залог у Аббаса его золото. Но Сен-Джемс послал свое неодобрение, и афронт налицо, если не…
Если… если…
Полковник часто сидел, курил и думал об этом.
Если персияне выплатят все сполна русским…
Но тогда сможет ли Персия соединиться с Турцией?
Она обнищает вконец, и даже не стоит ей платить после этого двести тысяч туманов в год, согласно договору.
No doubt. И тогда прощай влияние английское, долго и упорно, как растение, привезенное из-за моря, насаждавшееся им.
Либо русские сократят контрибуцию. А по всему видно, что именно так и будет. Но тогда - трижды - прощай влияние английское.
Аббас-Мирза говорил уже ему, весело улыбаясь:
- Мой дорогой друг, я не могу вас больше слушаться. Я раз послушался - и что же вышло?
И полковник неспокоен. Рука, которую он тридцать лет подносит к своим тонким усам, стала непроизвольно дрожать.
Спокойствие.
Будущее неясно.
Но.
Но нужна дружба с русскими. И он действительно прекрасный человек, Грибоедов. К тому же он молод.
Леди Макдональд. Супруга Грибоедова. Это полезная близость.
И.
И нужно действовать в возможных пределах, так сказать, использовать то, что дано. Он не охотник, а траппер. При этом.
Все дела распутываются обыкновенно, а не только у Купера, каким-нибудь вовсе неожиданным индейцем, который вырастает из-под земли и о котором раньше даже сам автор не думал. Кстати, например, пришла телеграмма из Константинополя о поражении Паскевича. Правда ли, нет ли, но это неплохо.
И полковник Макдональд проводит вечера напролет, запершись наглухо в кабинете с доктором Макнилем, который спокоен, как всегда.
8
Макдональд был во власти Грибоедова. Грибоедову было немного жаль Макдональда.
И англичане стали его приказчиками.
Он настоял, чтобы майору Гарту Аббас выдал фирман на наложение контрибуции в каком угодно адербиджанском округе на пятьдесят тысяч туманов. Пусть накладывает. Во всяком случае, лучше наложит, чем персиянин, и возбудит ту же ненависть, что русский чиновник на его месте.
Мальцов, оказалось, обладал недурным слогом. Он писал деловые бумаги. Хотя слишком хитро он их писал. Мальцов полагал, что дипломатия - это сплошь тонкая штука, что каждое слово должно быть закорючкой. Он не знал, что вся сила дипломатии - это после ходов конем пойти прямым и размашистым ходом, через всю доску ферзью. И все же он был дельный, очень дельный чиновник.
А доктор Аделунг успевал и еще более того. Его уже пригласили в гарем-ханэ к Аббасу, и он прописывал горячительные любимым женам его. Кроме того, он, бесплатно разумеется, лечил кого угодно, и больные персияне, большей частью в лохмотьях, часами толпились у его комнаты в нижнем этаже.
Мехмендар, приставленный к миссии, Назар-Али-хан говорил учтиво Грибоедову:
- Доктор Аделунг заставил позабыть дорогу к нашим хаким-баши, а дорога к английской миссии начала уже зарастать.
Вечерами, засунув руки в широкие плебейские штаны, выдававшие немецкую национальность, бродил доктор Аделунг по улицам Тебриза бог весть для каких еще там научных наблюдений.
Двое феррашей с палками ходили перед ним и кричали на встречных, дорога расчищалась.
Так, Бетховеном каким-то, бродил доктор Аделунг по Тебризу, и все привыкли к нему, как будто он век жил в Тебризе.
Вечерами Нина уходила к Макдональдам, и ее сопровождал Мальцов.
И вдруг Грибоедов получил бумагу, вернее две, которые все перевернули вверх дном.
Но началось с Сашки.
9
Он сох, изменился в лице, на вопросы Грибоедова он не отвечал. У него начались столкновения с Ниной.
Он входил молчаливо и грубо в ту комнату, где сидела Нина, и начинал метелкой отряхать пыль. Он водил метелкой, задевал что-нибудь, стакан или карафин летел на пол, и Сашка словно добивался этого, кончал уборку и начинал подметать пол. Он переколотил изрядную часть посуды.
Грибоедов сулил ему черта, обещался пройтись по его спине, но Сашка скалил зубы, не улыбаясь, и шел вон.
Нину он ненавидел, по-видимому, медленно, методически. Он наступал на ноги старой няне-грузинке Дареджане, которую Нина привезла с собой. Он вымел щеткой Нинину фамильную брошь и бросил ее в помойное ведро.
Он вовсе отбился от рук, и когда Нина ему что-нибудь приказывала, шел и звал старую грузинку. Сам он не исполнял ее приказаний. Он говорил казакам, что Александр Сергеевич взял жену, потому что пожалел молодой возраст: совсем забросили ихние родители.
- Молоды, - говорил он повару, - не знают петербургской жизни. Может, привыкнет.
Он спал без просыпу или бродил по базарам. Раз его привели мертвецки пьяного двое каких-то персиян. Сашка погибал.
И вдруг, в одночасье, исчез Сашка.
Его поймали за городом. Он шел с котомкой, неведомо куда, болтаясь головой, не смотря под ноги. Когда привели его к Грибоедову, Грибоедов усмехнулся горько.
- Ты что ж, Сашка, - сказал он ему, - в тюрьму захотел?
- Как пожелаете, - ответил Сашка.
Они помолчали. Дело было в кабинете, Нины не было.
- Разве я тебя притесняю? - тихо спросил Грибоедов. Сашка стоял в комнате обломом, каким-то обломком Москвы, грибоедовского студентства.
- Куда ты бежал? - спросил Грибоедов.
Он думал, что Сашка собрался бежать в Москву.
- Говорили мне, - сказал Сашка с усилием и глухо, - что за Тебризом русские люди живут…
- Ты что же, - спросил Грибоедов и поднялся, - ты что ж, к беглецам, к сволочи уходил?
Сашка жевал губами.
- Из-за барыниных притеснениев, - сказал он вдруг. Грибоедов смотрел на Сашку, которого видел пятнадцать лет.
- Ты выдумываешь, - сказал он, беспомощно разводя руками, и вдруг покраснел. - Пошел вон, дурак, - сказал он тихо.
И, когда Сашка вышел, он приложил руку ко лбу.
Ночью, проходя зачем-то мимо Сашкиной каморки, он приложился ухом к двери.
В каморке было темно, черно, но ему показалось, что Сашка ворочается, мается, и он услышал как бы глухое бормотанье:
- Мамынька… Померли давно.
Грибоедов долго прислушивался.
Бумаги ж, полученные им, были неприятного свойства. Паскевич потерпел неудачу и требовал немедля уплаты куруров и немедленного же вывода корпуса из Хоя. Может быть, он даже рад был неудаче, так как теперь мог с честью присоединиться к мнению Нессельрода. Размеры неудачи были неопределенны и издали казались велики.
Приходилось разом менять весь план действий.