15
Сипягин сказал толстому полковнику, указывая глазами на грибоедовскую спину и, в другом конце залы, на край Нинина платья:
- Это брак по расчету, полковник. Я распознаю влюбленных. И не пахнет. У него есть замысел на Грузию, я это знаю достоверно. Жаль, хороша!
Он на ходу написал записочку, подозвал лакея и тихонько сказал - Госпоже Кастеллас, незаметно, - бросил полковника, потом подхватил Грибоедова, по дороге подцепил Завилейского и рухнул с ними на диван.
- Музыка какова? - спросил он и засмеялся глазами.
- Откуда вы взяли музыкантов?
- А что, хорошо ведь играют, Александр Сергеевич?
- Нет, плохо.
- Музыкантов я так набрал, - сказал тогда Сипягин, вовсе не смущаясь - Пять человек из своей дворни, пять из проходимцев да один аманат из князей. И иногда гляжу на них: Васька ли это? Ведь это же Васька, говорю себе. А он, шельмец, в черных одеждах, и уж не Васька, нет. Он - музыкант. Он капельмейстер. Управитель.
- Это, стало быть, Васька капельмейстером?
- И заметьте, Александр Сергеевич, как это возвышает, так сказать, облагораживает. И потом - это даже сближение двух народностей. Аманат - тот плохо играет, я того, если хотите, так взял: может быть, туземный гений какой-нибудь из него образуется.
- Покамест не видно, - сказал почтительно Завилейский.
- Не видно, - согласился генерал. - Но опыт, опыт. Все опыт, все. Все вокруг - опыт.
Прекрасными серыми глазами посмотрел вокруг генерал. Прямо перед ним был Муштаид-Ага-Мир-Фет, главный мулла тифлисский. Он сидел важный, в отличном халате, и осанкою напоминал архиерея.
Но котильон скрывал по временам Муштаида, котильон, в котором плескались вместе с русскими девами и грузинки в национальных костюмах. Вот проплыла Нина. Грузная чета грузинских князей играла в мушку, в отдаленном углу, и - рядом заглядывал в карты старый русский полковник с кальяном в руках.
- И все политика, - сказал генерал восхищенно, - все, что вы здесь видите, - политика. Я знаю, что осуждают: Сипягин - мот, Сипягин - тот да этот. А я: Сипягин - политик.
Генерал хитрит. Он запрокидывает голову. И не дождавшись любопытства:
- Политика, - говорит он, - границы, - говорит он, - ведь это не только что раз-два. Границы провести легко, но стереть-то, стереть-то их трудно. Я центром политики ставлю что? Единственно душевные потребности.
- Но, например… - начинает Завилейский.
- Например, - перебивает генерал, - ханы. Бунтуют? Недовольны? Пожалуйте на раут. Например, капитаны и поручики - на раут, на раут, господа. Не ворчите на походы. Хлеб-соль, господа. Туземная аристократия негодует на нисхождение? - веселитесь, господа. Вы пленный… наиб? - спрашивает он у Завилейского. - Приходите покурить, если танцевать не умеете. И вот, собственно, уже до вас относящееся, милый мой Александр Сергеевич: почтите, полюбите в соприкосновении особу. Наружное оказательство ведь имеет на здешний народ большое влияние. А потом и до Персии дойдет.
- За что же они меня, Николай Мартьянович, любить-то будут?
- А за что Милорадовича любили? - спрашивает генерал серьезно.
- То есть не персияне же собственно Милорадовича любили?
- Все любили. А за что? А ни за что, - торжествует генерал. - Просто русский баярд, chevalier sans peur et reproche. Он понимал человека, душевные потребности понимал. Он, например, с Блюхером цимлянское пил. Шампанского он не любил. Сидят, молчат. Ну и… употребят. Блюхер спустится под стол, адъютанты его подымают и относят в экипаж. И Милорадович мне раз говорит: люблю Блюхера, славный, говорит, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает. Но, ваше сиятельство, возразил я ему раз, вот как вы, - генерал кивнул Завилейскому, - Блюхер не знает по-русски, а вы по-немецки. А по-французски оба плохо знали. Какое же вы находите удовольствие в знакомстве? И граф мне тогда ответил: э, как будто надо разговоры. Я и без разговоров знаю его душу. Он потому и приятен, что сердечный человек.
Грибоедову вдруг захотелось пощекотать Сипягина. Генеральские серые глаза были детские, и по корпусу, лицу, даже морщинам ясно было видно, каким генерал был в детстве.
- О, - говорит вдруг генерал, - а что было в Париже! Какие женщины! Какие женщины, бог мой! Combien de fillettes! Одна - Jeannette - танцевала на столе - sans dessous, - громко шепчет генерал, - так граф ей, знаете, цветы, цветы туда бросал.
Но, заметив невдалеке Елизу с Мальцовым, он сорвался и их тоже притащил в угол.
- Здесь прохладнее, графиня. Надеюсь, на этой жаре лед растаял? У наших милых дам самолюбие охладело? У нас здесь, в глуши, у милых дам очень развилось самолюбие.
Елиза не хочет наносить первой визиты, а дамы тоже не хотят. Сипягин терпеть не может Паскевича, а тот его, и потому генерал всячески печется об Елизе. На балу познакомились, и теперь визиты пойдут как по маслу.
- Вспоминал, графиня, своего баярда. Цифра четырнадцать имеет для меня, графиня, особое значение. Четырнадцатого октября я родился, четырнадцати лет поступил на военную службу, сержантом, - генерал улыбается, - четырнадцатого ноября двенадцатого года был назначен начальником штаба авангардных войск. В четырнадцатом году вступил в Париж. О, Париж, графиня! Какой это был геройский год! И четырнадцатого декабря я потерял своего баярда.
- Граф ведь был вашим начальником, генерал, - говорит Елиза, чтобы что-нибудь сказать.
- Отцом. О, это была важная для России пора! На пути от Вязьмы к Дорогобужу, поверите ли, графиня, среди разломанных повозок, побитых лошадей и разбросанного оружия, я наблюдал… людоедство.
Графиня смотрела значительно на Мальцова.
- Не более и не менее. Французы безо всякого содрогания резали на куски тела своих павших товарищей и, обжаривая оные на огне, - ели.
- Oh! - Графиня ищет защиты у Грибоедова.
- И часто, Николай Мартьянович, вы наблюдали подобные случаи? - спрашивает с участием Завилейский.
- Часто, - генерал машет рукой, - но покойный наш баярд за вечерним товарищеским чаем, бывало, любил рассказывать, как случалось во время голода питаться ему своей амуницией.
Елиза нарочно роняет веер. Генерал наклоняется за ним.
- Как же это он питался амуницией? - любопытствует Завилейский.
- Ваш веер, графиня. Просто. Нет фуража, нет разных баранов, нет, графиня, разносолов - и вот однажды, когда уже граф съел под Вязьмою свое сено…
- Но как же сено? - Елиза не смотрит уже на генерала и начинает задыхаться.
- Это часто случалось, - генерал закрывает веки, - когда приходилось плохо, граф обыкновенно брал себе в палатку сено из стойла, и доктор его, немец, я забыл, к сожалению, его фамилию, нужно заглянуть в мемориалы… фон Дальберг…
- Вы пишете записки?
- Писал. Клочки походной жизни. Исчезнут вместе со мною… фон Дальберг…
- Это, должно быть, страх как любопытно?
- Нет, - генерал смотрит добряком, - просто некоторые тактические соображения и ряд, может быть, живописных, но, увы, уже не имеющих цены случаев. И фон Дальберг отбирал съедобные стебли для графа. Что пишет наш дорогой граф, графиня? - спрашивает генерал, слегка краснея.
- Благодарю вас. Он здоров и бодр.
Кивок человека, посвященного в семейные тайны и сочувствующего.
- А к Александру Сергеевичу у меня великая просьба, - говорит генерал напоследок, - я хочу вашим именем, Александр Сергеевич, украсить первые нумера "Тифлисских ведомостей". Ведь вы у нас главный член Комитета.
- А разве статей не довольно?
- Много. Как можно, это ведь умственный канал. И я, знаете ли, делаю это постепенно. Сначала легкий отдел - примечательности, смесь. Иностранные известия. А потом - пожалуйста, политические и собственно военные статьи. Петр Демьяныч статью дал, презанимательную.
- В этом нумере, - говорит Завилейский, - будут чудесные статьи. Я читал с удовольствием: об ученых блохах - простите, графиня, - и об одном мужике.
Генерал крякнул с неудовольствием, но глаза его смеются.
- Да что ж об ученых блохах. Их ведь нынче тоже много развелось, - говорит он весело, - ученых-то блох. А о мужике, признаться, прелюбопытный эпизод. Вы напрасно, Петр Демьянович, критикуете.
- Я не критикую, - поспешно говорит Завилейский, - действительно, о мужике очень любопытно, и я даже удивляюсь, как духовная цензура не придерется.
- Духовная цензура, - говорит генерал с удовольствием, - да мне это сам экзарх рассказывал.
- Расскажите же нам, дорогой генерал, что это за мужик? - просит Елиза.
- Сущие пустяки, графиня. Просто один комиссионер, который хлеб заготовлял где-то там в Имеретии, купил у мужика хлеб и, неуспевши возвратить ему десять мешков, умер. Ну, провиантская комиссия послала своих чиновников описывать мужиково состояние. Но мужик чиновникам говорит: извольте мне вернуть мои мешки. А чиновники, видно из молодых, отвечают, что как комиссионер умер, то мужик может о мешках просить у Бога. И вот проходит несколько дней. Что там чиновники делают, я не знаю, но мужик опять является и объявляет комиссии: я, говорит, по полученному приказанию просил у Бога, но Бог, говорит, направил меня в комиссию, чтоб от нее получить мешки. Те, конечно, изумились и говорят ему: что ты лжешь? А мужик отвечает: если, говорит, не верите, то справьтесь о том у Бога.