"…Когда вестники смерти произносили имя, я закричал им: "И земля еще не трясется? И горы еще стоят на своих основаниях? О мой брат, кто, как ты, мог бы возбуждать и вести всадников в величайшие опасности! При тебе, как у юных дев окрашены пальцы розовым соком хены, так у каждого всадника конец копья обагрен был вражеской кровью!"".
Сеньковский прерывал бормотание учеников и сам кричал, захлебываясь, старые слова.
Он кричал словами Шанфари:
- "Отвяжите ваших верблюдов, уезжайте, не ждите меня! Я пристану к обществу диких зверей, что в пещерах и скалах! Все готово к вашему отъезду. Луна освещает пустыню. Верблюды оседланы. Подпруги натянуты. Вы можете сразу пуститься в путь. Ждать вам нечего. А я остаюсь здесь, я остаюсь здесь один!" - Он ударил себя в грудь.
Лицо профессора надувалось все более, и склизкие глаза останавливались!
Как странно! Во дворце, на параде все было детской игрой, нарочно разыгрываемой неизвестно для чего, - здесь собравшаяся так же неизвестно для чего разноплеменная банда учителей и учеников наполняла воздух убийством и Востоком. Верблюды кочевали по министерскому залу.
- "Копье мое прокладывает путь, - читал уже другой, бойкий ученик текст Антара, - ко всякому… вернее, к каждому храброму сердцу, и сраженного врага, как заколотого барана, я отдаю на съедение диким зверям…"
- Довольно. Прочтите Лебида, - хрипло ответствовал Сеньковский. Он действовал как восточный деспот и, не обращая внимания ни на Аделунга, ни на Шармуа, - вызывал и кричал.
- "Лился дождь из всякого утреннего и ночного облака, - переводил ученик, - приносимого южным ветром и отвечавшего другому облаку треском".
- Неправда, - закричал отчаянно Сеньковский, - так нельзя переводить арабов. Должно читать так: "Лился крупный, обильный из всякого утреннего и ночного, несомого южным и отвечавшего другому треском". Арабы не любят предметов и только предоставляют догадываться о них по признакам.
Академик Аделунг спал. Доктор весело смотрел на невиданное побоище.
Вдруг Грибоедов протянул вперед руку.
- Прочтите, - сказал он улыбаясь, - из "Полистана" рассказ двадцать семь, конец.
Сеньковский остановился с открытым ртом.
- "Или нет более честности в мире, - читал ученик, - или, быть может, никто в наше время не исполняет ее условий. Никто не выучился у меня метанию стрел, чтобы под конец не обратить меня в свою мишень".
- Очень изрядно, - сказал, улыбаясь, Грибоедов. Сеньковский съежился и покосился на Грибоедова.
- Прочтите, - крикнул он вдруг, - из "Гюлистана" стихи из рассказа семнадцать.
- "Не подходи к двери эмира, везира и султана, не имея там тесных связей: швейцар, собака и дворник, когда почуют чужого, - один хватает за ворот, другой за полу".
- Передайте по-русски лучше, - сипел, надорвавшись, Сеньковский.
Ученик молчал.
- По-русски это передано в прекрасных стихах, ставших уже ныне пословицей, - сказал Сеньковский важно:
Мне завещал отец:
Во-первых, угождать всем людям без изъятья -
Слуге, который чистит платье,
Швейцару, дворнику, для избежанья зла,
Собаке дворника, чтоб ласкова была.
И профессор сжался в ком с отчаянным видом.
Грибоедов насупился и посмотрел на него холодно.
Но с отчаянным вызовом сжавшийся в ком Сеньковский, с затопорщившимся галстучком, на котором уныло торчала булавка - эмалевый купидон, - злой и какой-то испуганный, одинокий, вдруг стал до крайности забавен. Грибоедов сказал с открытой, почти детской улыбкой:
- Иосиф Иоаннович, вы слишком строги.
Разноплеменная профессура мягко улыбалась. Крики разбоя и жесты деспота становились невозможны. Академик очнулся и тоже улыбался.
- Сознаюсь, сознаюсь, - сказал томно Сеньковский, - каюсь, Александр Сергеевич, - он еще пожеманился.
И все кончилось мирно.
- Переведите мне, - говорил в нос, но очень любезно Сеньковский, - из Ааша.
Он протянул: "А-а-ша" уже совершенно по-светски, даже как-то по-дамски.
- "Как ослепительна белизна ее тела, - читал высоким голосом ученик, - как длинны и густы ее волосы. Как блестят ее зубы. Медленна и спокойна ее походка, как шаг коня, раненного в ногу. Когда она идет, то величественно колеблется, подобно облаку, которое тихо плавает в воздухе. Звук ее украшений как звук семян ишрика, качаемого ветром".
- "Она сложена так нежно, - грустно прервал его Сеньковский, - что даже ни разу не может посетить своей соседки без усилия и напряжения".
- "Когда она немного поиграет со своей подругой, все ее тело приходит в трепетанье", - добавил боязливо ученик.
- "Ax, - вздохнул Сеньковский, - собственно, уа, - едва я увидел ее, тотчас и полюбил. Но, увы, - покачал он головою, - она пламенеет к другому. Так делим мы все одинаковую участь, - мелко покачивал он головой, - так чувствуем все мучения любви, и каждый, - он поучительно повысил голос и сунул пальцем в воздух, - или, вернее, всякий попадает в те сети, которыми сам опутывал других".
- "Я томлюсь желанием…" - начинал ученик.
- "…видеть, - прервал его Сеньковский, - раскрашенные руки любезной…" Очень хорошо. Можете садиться.
В министерской зале, где происходил экзамен, боевой клекот сменился воркованием.
Шармуа ощущал официальное, щекочущее довольство, перс и татарин сидели смирно, древний академик, вероятно, не думал ни о чем. Студенты смотрели, не отрываясь, на легкого человека, неожиданно явившегося им на спасенье. Грибоедов беззаботно слушал сиплого Сеньковского.
А в окнах был невнятный март, а слова Ааши, которые коверкали профессор и ученики, шли легкой походкой, колеблющейся, как ишрик, - какое это дерево? - Раскрашенные руки любезной, шаг коня, раненного в ногу.
9
Весь Петербург болел насморком. На Исаакиевской площади, которую они проходили, снег был мокрый, сизого цвета, ноздреват. Небо было белесое, чухонское.
Леса, беспорядок и щебень; мокрые доски, старческого и безнадежного вида. Три поколения уже видели эти леса вокруг церкви, которая никак не хотела стать на болоте. Покрытая черными холстами, лежала колонна, как труп морской рыбы времен потопа.
- Завтра будут ее поднимать, - сказал доктор, - будет торжество. Уже по всем гошпиталям известили, чтоб были готовы. Предполагается, что будет раздавлено несколько людей.
- Пороки в архитектуре, - заметил Сеньковский. - Какая колонна - но отойдите к бульвару, и вся церковь - игрушка. В Египте строили лучше, грубо, но с более полным понятием. Притом же церковь строится на сваях и лет через сто непременно погрузится в почву.
- Может ли это статься?
- Разумеется, - сказал Сеньковский с удовольствием. - Целые государства древности, возможно, бывали сметены, или сожжены, или утопали. И не увидишь более ни сих, ни оных.
- Однако ж мы довольно знаем и словесность древнюю и художества?
- Нимало. Древние Венеры, например, - сказал Сеньковский томно, - нас привлекает в них что? Их белость. А древние Венеры были накрашены, как сапоги, - сказал он с огорчением, - и только потом уж облупились.
Он притопнул своими новыми штиблетами, отряхая грязь. Пес увлекал профессора.
- И прибавьте еще действие атмосферической влажности.
- Вы изучаете древности? - спросил Грибоедов.
- Так же, как геологию и физику. Говоря в собственном смысле, я музыкант.
Церковь, которая строится десятилетиями, с тем чтобы через сто лет провалиться сквозь землю, младенчество и дряхлость, черное таяние снега, во всем недоконченность, и шагающий рядом человек с его обширными и ненадежными познаниями. И этот утомительный громозд сравнений!
Сеньковский был геолог, физик, профессор арабской словесности, и все ему было мало.
Пес увлекал профессора.
- У вас фортепьяно какой, - спросил Грибоедов, - Плейеля или с двойной репетицией?
- Разве может меня удовлетворить какой-либо фортепьяно, - сказал в нос Сеньковский. - Фортепьяно стучит, и только. Он отжил свой век, нынче потребны более сильные инструменты.
- Это почему же?
- Ибо требуется большая звучность. Я организую собственный инструмент. В нем восемь клавиатур. Он называется клавио-оркестр.
- И что же, как играет ваш оркестр?
- Он не совсем еще докончен, - сказал неохотно Сеньковский.
- А что вы на нем играть будете?
- Но, бог мой, все то же, что и на фортепьяно, - мрачно ответил Сеньковский.
Вдруг он взял под руку Грибоедова и заговорил отрывисто, осклабив гнилые зубы:
- Я презираю в Петербурге всех - всех, кроме вас. Давайте оснуем журнал, я был бы у вас сотрудником. Путешествия, ученые статьи. Иностранные романы для дураков. Мы… все журналы опрокинем… Мы… вы… - он задохнулся, - вы…
Грибоедов пожал плечами.
- Осип Иваныч, есть в мире неприятное ремесло, это журналы. Я давно отшатнулся, отложился от всякого письма. Завоевать русские журналы - разве на это станет охоты? И для чего стараться.
Профессор Сеньковский судорожно метнулся, толкнулся назад, наскочил на пса, стал в позицию перед Грибоедовым.
- Простите, - жеманно и медленно сказал он, приподнимая светлую шляпу с ярким бантом, - Александр Сергеевич, свидетельствую мое глубокое почтение.
И быстро пошел прочь, волоча по грязи шубу, увлекаемый псом. Скоро он пропал в петербургском тумане.
Грибоедов посмотрел на доктора. Крепыш стоял и улыбался всеми бороздами красного личика.
- Дорогой доктор, - сказал Грибоедов с удовлетворением, - мне скоро потребуются, может быть, люди, веселые, как вы. Согласны ехать со мною в одно несуществующее государство?