Мне отвели довольно большую комнату с окном на солнце и огород, из-за которого не чувствовалось города, хотя соборы и виделись за высоким забором, розовея на закате. На следующий день господин Кюбэ принес мне связку книг, среди которых я нашел трагедии Вольтера, письмо Руссо, несколько трактатов об управлении и свободе, а также Сенеку и Цицерона, так как еще отец выучил меня латыни довольно порядочно. Чтением этих книг, искренно увлекших меня, ограничивались все мои занятия без всякого контроля и принуждения.
Сам господин Кюбэ, я не замечал, чтобы занимался делами, если не считать составления всевозможных проектов, доставивших ему репутацию беспокойного человека и политического деятеля, сочинения пасквилей на местных аббатов и даже самого епископа и бесконечных споров с друзьями по вечерам.
Случайно я познакомился с одним из студентов Нантского университета, который ввел меня в общество своих товарищей, и вскоре я сделался равноправным членом веселой дружеской банды, посещая с ними маленькие кабачки и участвуя в их играх и состязаниях.
Один из них, Жак Моро, сделался впоследствии моим другом, оставаясь таковым в многочисленных случаях моей полной приключений жизни.
Глава III
Горожане прогуливались по лугу, останавливаясь у палаток фокусников и продавцов сластей и дешевого вина или любуясь на стрелков, попадающих в цель. Барабан призывал зрителей на представление странствующих актеров. Девушки ходили, взявшись за руки, оживляя пейзаж своими разноцветными платьями, и, стыдливо опуская глаза, с благосклонной улыбкой принимали наши шутки и комплименты. Гудели трубы, и нежно повизгивали скрипки оркестра.
Мы же все в одинаковых костюмах, в зеленых куртках с белыми поясами и круглых шляпах, расположились на склоне горы, откуда был виден за рекой город, горящий стеклами окон на заходящем солнце. Расстеливши плащи на траве, мы могли пить и есть, причем недостаток кружек не уменьшал количества выпиваемого каждым по очереди; могли бегать вниз вперегонку или драться на рапирах, собирая толпу зрителей, поощряющих победившего.
Дюревиль затягивал старую песенку:
Пей за разом два, не жди:
Пьет земля весной дожди,
Пьют деревья, пьет река,
- Всюду щедрая рука.
Для чего ж, земли сыны,
Рот и горло нам даны?
Мы же подхватывали:
Ах, ты кружка, кружка, кружка!
Ах, веселая подружка!
Губы алы, очи пьяны.
Не страшны нам,
Не страшны нам
Добродетели изъяны.
Дюревиль продолжал:
За куплетом пой куплет.
Передышки нет и нет;
Ветер свищет, дрозд поет,
Жернов песнь свою ведет,
- Для чего ж, земли сыны,
Рот и горло нам даны?
Мы же подхватывали:
Ах, ты кружка, кружка, кружка!
Ах, веселая подружка!
Губы алы, очи пьяны.
Не страшны нам,
Не страшны нам
Добродетели изъяны.
Дюревиль продолжал:
В третий дар любовь дана, -
Эту чарку пей до дна:
Сокол, лебедь, бык, осел
- Ищут все прекрасный пол.
Для чего же нам даны
Лицемерные штаны?
Мы же подхватывали:
Ах, ты кружка, кружка, кружка!
Ах веселая подружка!
Губы алы, очи пьяны.
Не страшны нам,
Не страшны нам,
Добродетели изъяны.
И еще дальше продолжал Дюревиль, вызывая шумное одобрение и взрывы смеха у слушателей.
Моро, который все время где-то скрывался у палаток, разыскал меня, запыхавшийся и с блестящими глазами. Отведя в сторону, он смущенно и быстро спросил, не могу ли я дать ему денег. Как раз на днях получив от отца некоторую сумму со строгим наставлением экономничать, я без колебания предложил Моро свой кошелек, еще не зная цены золоту и слишком преувеличивая значение дружбы.
- Какую покупку хотите вы сделать? - спросил я.
Он засмеялся и сказал:
- Пожалуй, я могу сделать вас участником моей покупки, если вы расположены пожертвовать еще несколькими золотыми. Конечно, с условием, что вы не станете мне на дороге, но выбор велик, и я могу вас уверить - это совсем не то, что наши глупые девчонки, которые ничего не умеют и от которых воняет луком и потом. Эти дамы едут в Париж, и мне случайно удалось получить позволение поужинать с ними и привести одного или двух товарищей.
Я не знал, что ответить. Слова Моро манили еще неизведанным и вместе с тем страшили, так как я знал любовь только по романам и смутным ночным мечтаньям.
Поняв мое колебание совсем иначе, Моро схватил меня за руку и повлек за собой со словами: "Ну, полно скряжничать. Право, вы не раскаетесь".
Мы подошли к палатке, перед заманчивыми афишами которой толпилось много народу.
Что-то сказав толстой старухе, собиравшей деньги у входа, Моро, держа меня за руку, открыл дверь не ту, в которую входили все, и я, стукнувшись о какую-то балку, увидел пестро расписанные кулисы и мальчика в блестящем костюме, в быстром танце кружащегося на сцене.
Кто-то задернул занавеску, и мы остались в темноте узкого коридора, пробираясь ощупью через доски и какие-то тряпки, а голос совсем близко за стеной кричал, прерываясь звонким смехом: "Сударь, сударь".
Глава IV
Захваченные грозой и промоченные до последней нитки сильным, но быстро пронесшимся дождем - мы возвращались уже при солнце, прорвавшемся сквозь сине-бурые тучи.
Наша компания состояла, кроме меня и Моро, из пяти дам и трех актеров, в числе которых был и сам директор труппы, всегда несколько меланхоличный Жюгедиль.
С веселыми шутками мы гребли изо всех сил, боясь опоздать к вечернему представлению, последнему в этом городе. В осенней ясности далей и в холодном воздухе было что-то бодрящее и вместе печальное. Мужчины громко говорили о предстоящей дороге, а дамы мечтательно восхищались перспективой играть целую зиму в Париже.
Я откидывался так низко, что касался колен сидевшей сзади меня Гортензии и видел ее лицо снизу каким-то новым. Она улыбалась мне грустно и томно, имея очень трогательный вид, распустив под шляпой слегка мокрые волосы.
По обыкновению я сидел в уборной Гортензии в маленьком, наскоро сколоченном стойлице, в которое можно было заглянуть сверху, так как низкая перегородка не доходила до потолка.
По обыкновению я болтал с одетыми актерами во время ее выходов; быстрые поцелуи сменялись веселыми шутками; только Гортензия казалась несколько усталой и скучной, хотя не менее нежной. По обыкновению же сквозь дырки полотняного потолка темнело осеннее небо, и еще с первого раза (который казался таким далеким) замеченная звезда стояла на обычном месте. Шум публики доносился, как далекое море, и актеры волновались, как дети.
Отказавшись от общего ужина, Гортензия просила меня проводить ее в гостиницу.
Мы прошли между палаток, телег и спящих прямо на лугу и, спустившись к реке, нашли перевозчика. Тусклый фонарь горел на носу; река казалась совсем черной; луна пряталась за облаками; на противоположной стороне не было ни одного огонька. Перевозчик греб размеренно и тихо; два незнакомых спутника молчали, закутавшись в плащи; мы сидели на узкой корме, тесно прижавшись друг к другу, и разговаривали так тихо, что слова почти угадывались по движению губ, непроизносимые.
Гортензия говорила мне:
- Конечно, я несколько старше вас, и, конечно, вы не первый и не последний, случайно встреченный на многочисленных остановках, но поверьте, мысль о разлуке с вами, как это ни смешно, ужасно печалит меня, и я готова плакать, как влюбленная девочка, теряя вас, Лука.
Я молча целовал ее глаза, и она продолжала:
- Может быть, это уже сентиментальность старости, но я не боюсь сказать вам, что я люблю вас, и, вероятно, мне никогда не забыть вас, хотя и зная, что завтра же кто-нибудь заменит меня, и я буду так же легко забыта, как мною были забыты многие до вас.
Мы достигли берега и шли по темным улицам. Гортензия продолжала так же печально и покорно говорить о своей любви, и ее слова ново и сладко волновали меня, хотя мысль о разлуке, как это ни странно, ни на минуту не смущала меня.
- Хотите, я поеду с вами, - сказал я у самой гостиницы.
- Разве это возможно? - спросила она равнодушным голосом, видимо, не придавая никакого значения моим словам.
- Вполне.
- На случай, если вы до завтрашнего дня передумаете, мы все-таки простимся, - сказала Гортензия с грустной улыбкой. - Хотя, хотя какое бы счастье было возможно - ехать вместе. Вместе в Париж.
Она поцеловала меня, не закрывая широко раскрытых глаз с золотистыми ресницами.
- Завтра я буду на судне! - кричал я, как во сне, когда она уже поднималась по лестнице.
Пробираясь огородом к окну, я посмотрел на посиневшие холодные звезды и вдруг удивился, вспомнив о своих словах и чувствуя, что это не шутка, хотя, может быть, и не одна любовь Гортензии, а какие-то и другие смутные желанья влекли меня исполнить обещанное.