Там-то я подружился с коммунистами – славные они, смелые. Дружил я и с ними и попался, когда передав одному из них лекарство, "организованное" в ревире.
Добавили мне еще два года "исправления". А в 1944 году, в январе, попал я под "тотальную" мобилизацию. Было мне уже под пятьдесят. Зачислили солдатом в конвойную роту.
Командиром был старый наци Брейтхубер.
Какое-то время мы перевозили политических из разных концлагерей в Маутхаузен, что в Нижней Австрии. А в тот злосчастный месяц дали нам перевозить детей в Аушвиц. Мой бог, что это было за грязное дело! Детей, кое-как одетых, набивали в товарный вагон так, что казалось, им и повернуться нельзя. На полу тонкий слой соломы. Ни тепла. Ни воды. Мороз сбивал детей в живой ком, который в пути обрастал мертвецами…
На остановках жуткий протяжный стон и плач несся из каждого вагона. К поезду сбегались женщины. Откуда только узнавали они о нашем транспорте? Женщины плакали, молили открыть двери, чтобы передать детям кто что мог. Ну, Брейтхубер живо наводил тут порядок.
Однажды поляки попросили Брейтхубера отдать им детей "Ведь больше половины из них все равно умирает в дороге…" Предложили деньги. Но Брейтхубер взятки испугался, показал свою "неподкупность". Однако через ефрейторов (в большинстве амнистированных уголовников) он дал понять, что закроет глаза, если из каждого вагона "уйдет" по десятку детей.
Солдаты бросали жребий, кому достанется малыш. На очередной станции каждый продавал "своего" ребенка за 50 марок. Из них 30 получал Брейтхубер. Скоро по всей линии поляки узнали о "коммерции" нашей роты и встречали транспорт на каждой остановке. Тогда Брейтхубер повысил цену – сто марок за ребенка.
Случилось так, что из десяти детей, которых выделил ротный нашему вагону, один по жребию достался мне. Я выбрал худенького остроносого мальчика с большими голубыми глазами. Я дал "своему" мальчику теплые носки, выслужившую срок рубаху и носовой платок. Возле Кракова наш вагон должен был продать свой десяток…
Когда все это произошло, я сперва отказался от денег.
Я же оставался человеком. Но яростная настойчивость старой польки оказалась сильнее моей решимости. Вы спросите – почему? Тогда я не сумел бы ответить. Теперь я знаю: я смутно почувствовал, что не вправе снимать с себя вину за то, что творилось… И эти сто марок должны были напоминать мне об этом. Я сохранил их, рассчитался с Брейтхубером другой купюрой…
Вот так-то, товарищ…
Я слыхал, вы собираете "сувениры" гитлеризма. Правильно это. Показывайте их людям. Чтоб не забывали. Может, вам пригодится и этот "сувенир"…
С этими словами Франц Фишер, семидесятилетний берлинец, протянул мне старенькую мятую бумажку в сто немецких оккупационных марок.
"ПОСЛЕДНИЙ ВАЛЬС" И "НОВАЯ ЕВРОПА"
"ПОСЛЕДНИЙ ВАЛЬС" И "НОВАЯ ЕВРОПА"
Страдание – позор мира и надо его ненавидеть, чтобы истребить.
М. Горький
Зимней стуже и всем ветрам открыто это приземистое строение – не то сарай, не то конюшня.
Две жирные единицы, выведенные черной краской на стене у входа в здание, означают его номер в мрачном городке, населенном людьми, придавленными болезнями, непосильным трудом, голодом, ожиданием неминуемой гибели…
Одиннадцатый барак города смерти давно погружен в темноту и, по мысли лагерного начальства, в сон. Ветры не вымели из барака тяжелого смрада от немытых тел, пота, гноящихся ран… Ночь не принесла успокоения тем, кто свалился без сил на деревянные нары. Тишина в бараке то и дело нарушается безумным вскриком, зубовным скрежетом, стонами… Холод заставил узников прижаться друг к другу. Тесно. Повернуться на бок можно только одновременно всей пятеркой.
На третьем ярусе нар у самого угла барака – пятеро. Пятеро под рваным тонким одеялом. Это еще совсем дети.
Двое не спят. Жарко дыша в ухо товарищу, старожил барака расспрашивает новичка, наставляет…
– Сколько лет тебе?
– Тринадцать скоро исполнится.
– Пацан еще. Мне вот-не вот пятнадцать. Здесь я уже два месяца. Нас везли – еще тепло было. Почти все живыми доехали. Голодали только.
– А у нас в вагоне трое замерзли и чья-то бабушка, сошла с ума. Плохо было очень.
– Хватит кисель размазывать! Здесь еще насмотришься. Порядкам научись!
– Ты как сюда причалил?
– Мы из Ленинграда на Кубань эвакуировались, а немцы перехватили. Злые они на ленинградцев – ужас. Взрослых всех расстреляли. А нас сюда…
– Вот что, слушай, запоминай, присматривайся. Тут чудес много. Зазеваешься – плохо будет. Если только на козе прокатят – считай себя счастливым… А то и пулю заработать очень просто…
– На козе?
– Она вроде деревянной кровати, только без спинок и короткая. Уложат голым задом кверху, начнут лупить и заставят удары отсчитывать. По ягодицам ремнем еще терпимо. Вот если "бананом", да повыше поясницы – пропадает человек. Отбивают все внутри…
– Бананом?
– Это у эсманов палка такая. Верх резиновый, а начинка – железная. От тела куски отрывает… Главное – запомни свой номер. Станешь на аппель – все из головы выбрось – слушай. Не проморгай, когда твой номер вызовут, – отзовись. Подадут команду: "Мютцап!" – пулей руку к голове и снимай кепку. Останешься в мютце как белая ворона, влетит – до смерти запомнишь…
– А что мы здесь делать будем?
– Сюда убивать привозят. Одних быстро, а других прежде работать заставляют.
– На воротах лагеря я прочитал – "Арбайт махт фрай"
– Будет тебе "фрай" – порадуешься! Слушай сюда! На работу попадешь, следи, где капо, откуда эсман появится. При них работать надо быстро, держаться бодро. Не вздумай хныкать или "кантовать"! Соображай, когда фрицы отвернутся или покурить пойдут. Еще вот, до пятницы чтоб не оставалось у тебя ни одной "танкетки"…
– Как ты сказал?
– Вшей одним словом. Я дам тебе гребешок. Сначала голову прочеши как следует. А то на робе убьешь, а они с головы наползут…
– Здесь, что – по пятницам баня?
– Это только для вас – "цугангов" баня. А мы знаем: газовня это. Там душат газом…
– Живых?
– Ну и чудак ты… Конечно, не мертвых. Отец мой в девятой штубе. А меня "лойфером" пристроили. Бегаю весь день из канцелярии в бараки, в ревир, на склады. Папку под руку и шурую по "гитлерштрассе", как по Дерибасовской у нас в Одессе… Бумажки разношу. Ну, еще кое-что делаю… Не теряюсь…
– А папа что?
– Он дорогу строит. Хорошо, что сам на себя посмотреть не может. Страшным стал. Скелет настоящий. А в порту бывало тюк табаку на спину и айда в трюм – на спор, конечно. Силен был!
– И его убьют?
– И его, браток, и его… Как всех. Как недавно дядю Сашу. Только бы не издевались! А то возьмут да пошлют еще на "последний вальс"…,
– Это еще что?
– Есть тут большой железный каток. Дорожный. Как только в рабочей команде кто-нибудь из сил выбьется, его посылают работать на тот каток. По-польски он "вальц" называется. Впрягают 15-20 доходяг…
– Дистрофиков?
– Пусть по-твоему. Впрягут и давай гонять – дорогу трамбовать… Каток тяжелый, а эсманы только и знаю "шнель!", да "шнель!" Палками и плетками гонят. Из упряжки мертвыми выносят. Никто в бараки с того "вальца" не возвращался. И прозвали тот каток "Остатний вальс"… "Последний вальс"…
– Последний вальс. Да… А как же мы?
– Тяжело будет. Мы только вечером в барак сходимся. А днем по разным командам. Если хочешь что-то по-нашему сказать, можно только когда свет выключают. Хлопцы засыпают быстро. Говорить можно вполголоса и киселя не размазывать. Я Чапаева три раза изображал. Сам не верил – здорово получалось. Ты был пионером?
– А я и сейчас пионер. Меня же не исключили! Галстук спрятал только.
– Смотри, береги его. Здесь хоть умри, куска красной материи не увидишь. Пригодится галстук твой! Толы смотри – могила! А то начнешь хвалиться! Нам еще флаг понадобится!
– Понадобится… Последний вальс…
– Ты об этом меньше думай! Лучше как встанешь, миску приготовь. Утром суп получим. Суп не простой! Называется "Новая Европа"… А сейчас спи, браток, спи!
СНОВА ТОЛЬКО РЕПОРТАЖ…
СНОВА ТОЛЬКО РЕПОРТАЖ…
Что слезою сияло,
То солнцем взойдет!
И. Галчинский
Холодным ноябрьским днем 1944 года к нам привели колонну до того истощенных людей, что все они казались скелетами. Отличались друг от друга эти скелеты только ростом, да еще тем, чем смогли они укрыть голову и ноги. Остальное было одинаковым: черно-серые полосатые робы с красным у сердца треугольником политического узника.
Стуча зубами и заикаясь, один из "цугангов" выговорил:
– М-мы из Штуттгофа…
Все стало ясным. Ведь Штуттгоф на человеческом языке означал: пытки… смерть… ад…
Над колонной повисло облако пара, а перед рядами вытянулись трупы тех, кто не вынес чудовищной голгофы этапа.
Несколько сот исстрадавшихся, голодных и больных людей, стоявших на аппельплаце, казались полосными столбами, вбитыми в асфальт. Но так только казалось. Чтобы не замерзнуть, люди топтались на месте и постукивали нога об ногу. Жуткий это был стук…
Люди в колонне стояли молча. Они знали, что их ожидало. Стон или жалобы могли только ускорить путь в крематорий.