С ними была наша кукла. Дети были разных национальностей и возрастов. Не все понимали друг друга. Но играли. Усевшись, передавали куклу по кругу и что-то лопотали. Сначала тихонько, а потом все громче. Словом – разыгрались. Вдруг кому-то из детей постарше надоела игра, и кукла полетела в сторону. Какой-то малыш, совсем как дома, заплакал и побежал за куклой.
Негромко щелкнул выстрел. Из барака вырвался страшный крик женщины. Стайка детей мигом исчезла в черной пасти барака. А малыш с тряпичной куклой в руке остался лежать на асфальте.
Мы все это видели. Понимаешь?
Короткое детское счастье… Утлой скорлупой качалось оно в этом море страданий. И утонуло…
Это не все.
Прошло несколько месяцев. Многие жильцы бараков исчезли. Дорога была одна – в газовую камеру. А мы еще жили.
В теплые дни дети стали опять появляться у барака. Но теперь они жались к его стене. Кажется, они научились понимать друг друга. И вообще они понимали слишком много для своего возраста.
Мы смотрели на них через окна. Мало помогали им наши скудные пожертвования. Ребра – хоть пересчитывай. Вздувшиеся животы…
Дети иногда играли. Странная это была игра. Слабые они неловко прыгали по очереди на одной ноге и, что-то выкрикивая, подбрасывали и ловили камешки.
Лучше бы я тогда не прислушивался. Девочка в черном подбрасывала желтый камешек, ловила его и напевала на мотив детской считалки: "За-га-зу-ют или нет За-га-зу-ют или нет…"
Вот так играли дети.
СОЛНЦЕ. МАТЬ. СМЕРТЬ.
СОЛНЦЕ. МАТЬ. СМЕРТЬ.
…И белые встают над горем облака… Такие белые, что даже голубые.
(У К. Паустовского)
Это был обыкновенный весенний день. На деревьях лопались почки, и земля уже не казалась такой серой, и небо было синее-синее – потому, что светило солнце. Жаркое-жаркое желтое солнце. На него так хорошо было смотреть… Оно врывалось в глаза своими лучиками, и глаза начинали улыбаться. На него так хорошо было смотреть…
А на земле стояли люди. Они стояли длинной цепочкой, худые и грязные. Сотни людей стояли в очереди за своим черным куском смерти. Они ничего больше не могли получить на этой земле – они были в концлагере. Сотни людей умирали, каждый по-своему, а солнце каждую смерть освещало одинаково. Оно светило все жарче, небо от него делалось синее, и от этого было еще тяжелее умирать.
Люди молчали. Это молчание, стонущее, громкое, билось в сжатых кулаках людей, умирающих весной, когда небо бывает такое синее, и солнце, желтое и жаркое, скользит по лицу, по глазам, которым скоро ничего уже не доведется увидеть…
Люди молчали. Они уже не могли смеяться смерти в лицо, как им хотелось когда-то.
Их смех постарел в этом лагере, и они не хотели, чтобы, надтреснутый и несмелый, он радовал смерть.
А смех все же раздался.
У самого края ямы, в которую падали мертвые, женщина держала на руках малыша и тихонько, пряча слезы в уголках запавших глаз, щекотала его. Ребенок смеялся звонко, весело, его высоко-высоко подняли, чтобы перед смертью он увидел только это сияющее синевой, улыбающееся небо, и солнце, и верхушки деревьев. Он смеялся за всех, этот малыш. И весь лагерь сумел перед смертью увидеть и небо, и солнце, и деревья. И запомнить. На всю смерть. Навсегда.
Навсегда – смех ребенка.
Навсегда – руки женщины, высоко и нежно державшей его маленькое тельце, руки женщины, которая больше всех и лучше всех на свете любила жизнь, и потому простила ей старость и победила смерть.
СМЕЮЩАЯСЯ СМЕРТЬ
СМЕЮЩАЯСЯ СМЕРТЬ
Нельзя, чтобы дитя мучилось.
Ф. Достоевский
I
Одетые в полосатое маленькие узники облепили груду камней и молотками дробили их. Осеннее небо в этот день щадило "рабочую команду" подростков: было безветренно и сухо. Зато пыль набивалась в рот, оседала на ресницах и первом пушке над губой, серой тенью окутывала ноздри.
Тридцать мальчиков. Тридцать номеров. Тридцать молотков.
Работали молча. Лишь иногда в стук металла о камень вплетался надсадный кашель или глухой стон.
Мальчики особым чутьем угадывали приближение эсэсовца Штумпе. Рослый, с неторопливой походкой, Штумпе издали казался добродушным увальнем. Не то вблизи. Густые брови нависали над глубоко запавшими колючими глазами. На ничем не приметном лице часто играло подобие улыбки.
Штумпе появлялся неожиданно. Широко расставив ноги, он останавливался возле мальчиков, вслушивался в ритм работы (в эти минуты старались изо всех сил) и с удовлетворением повторял вслед за молотками: "Цак-цак! Цак-цак! Цак-цак!" Изрыгнув затем порцию отборной ругани, он уходил.
Не часто налеты "Цак-цак" кончались благополучно. Стоило обессиленной руке выпустить молоток, как Штумпе вытаскивал "виновника" и хлестал плеткой. Окровавленную жертву Штумпе швырял на камни и, постукивая плеткой по голенищу, ждал, пока избитый займет свое место и примется за работу. Тогда Штумпе начинал смеяться. Смеялся он с присвистом и при этом похлопывал себя по ляжкам.
Его смех взрывался и после выстрела, обрывавшего жизнь "саботажника"…
Однажды Фроимка из команды мальчиков-каменотесов сказал: "Смерть смеется!". Кличка "Смеющаяся смерть" прилипла к Штумпе.
***
…Два-три раза в день взрослые привозили в каменоломню тачку, нагружали ее щебенкой и увозили на дорогу. Там команда "лошадок" трамбовала ее тяжелым катком. Среди "лошадок" был Миша – друг Фроимки, вожак всей команды, насчитывающей шестьдесят подростков.
Когда после отбоя барак погружался в темноту, Миша вспоминал советские кинофильмы. Чаще всего просили его пересказать "Мы из Кронштадта". Миша рассказывал и каждый раз загорался, когда доходил до того места, где ведут на расстрел красных моряков и юнгу. Увлекаясь, он придавал белогвардейцам облик эсэсовцев, которых мальчики видели ежедневно, и многое у него выходило совсем не так как в картине.
– Будем, как те из Кронштадта! – закончил однажды свой рассказ Миша.
– Будем! Будем! – как клятву повторили за ним товарищи.
Появились обрывки бумаги. Откуда – никто точно сказать не мог. Может быть, их передали взрослые, когда приходили за щебнем? Не раз ведь находили ребята на дне тачки и кое-что съедобное…
А карандаш? Но Миша только улыбался и помалкивал о том, как удалось раздобыть карандаш. Пригодились способности Фроимки. Он рисовал на квадратиках бумаги щит с буквами "М и К" ("Мы из Кронштадта") и звездочку. Рано утром Миша раздал товарищам эти квадратики. Делал он это так, как в киножурналах Михаил Иванович Калинин, когда вручал ордена. Решили квадратики с буквами "М и К" хранить под "винкелем".
…Фроимка в лагере был недавно, но он быстро освоился с лагерными "порядками". Многое надо было здесь знать, чтобы лавировать между тысячью смертей. Надо всем висело категорическое "НЕТ" и еще угрозы: "расстрел", "веревка", "порка", "крематорий"…
Фроимка устроился на верхней наре. Отсюда можно было сквозь зарешеченное оконце видеть кусок неба и звезды. Случалось видеть и луну. Тогда Фроимка улыбался. (Дома когда-то они, малыши, гадали: что за силуэты там, на луне? Говорили, будто еврейский бог борется с чужим богом.)
"Как же необъятно это море неба и звезд, – думал Фроимка, – и неужели там никого нет, кто бы видел, что делается здесь, на земле?"
Вот и сейчас, ударяя молотком по камню, Фроимка мыслями был где-то далеко. Видения детских игр сменялись картиной уличного боя в тесных кварталах, обнесенных колючкой. Взрыв гранаты…
Фроимка очнулся. "Смеющаяся смерть"!
Да, на обычном месте стоял Штумпе. Лоб Фроимки покрылся холодным потом, руки задрожали, чуть было не выпустив молоток. И тут у него из-под "винкеля" выпал квадратик бумаги… Фроимка и поймал его свободной рукой…
– Хальт! – раздался голос "Смеющейся смерти", и работа мигом прекратилась.
– Ком, ком, – поманил Штрумпе Фроимку. – Что у тебя в руке, паршивец?
Вся команда уставилась на товарища. Фроимка быстро поднес ладонь ко рту и проглотил бумажный квадратик.
– Что ты сожрал, поганый ублюдок? Грязная еврейская свинья!
– Не дождешься! "Эс мих, эс!" – с вызовом ответил Фроимка и, не выпуская молотка, пошел к "Смеющейся смерти"!
Лицо Штумпе перекосилось от злости. Ударом кулака он свалил мальчика. Молоток отлетел в сторону. Фроимка потянулся было за ним, но Штумпе опередил его. Он схватил молоток правой рукой, а левой притянул к себе за ворот мальчика.
Глухой треск… Стоп… Залитая кровью голова Фроимки уткнулась в кучу щебня…
Штумпе засмеялся. Сначала как-то неуверенно, а потом – заржал во всю глотку.
II
Миша лежал с открытыми глазами. Гибель Фроимки, даже здесь, в концлагере, такая неожиданная и бессмысленная, потом этот хохот Штумпе… Сон не шел к Мише. Он стал прикидывать, как лучше расставить свою команду. Он представил себе большущий металлический каток, в который впрягалось тридцать мальчиков – "лошадок".
"Впереди и по бокам нужно впрячь сильных, чтобы в середине самые слабые могли "покантовать" – набраться силы. Остальным – дробить камни. Сюда можно поставить тех, у кого побиты ноги. Работа сидячая".