- Что ж ты, голубушка, плохо гостя встречаешь? - спросил ласково и руки ей навстречу раскинул, в объятия приглашая. Она сделала навстречу шаг, другой, третий. Сколько раз она мечтала об этом миге! И во сне и наяву видела себя в кольце этих сильных рук. Она вздохнула глубоко и счастливо. Из сердца наконец ушла сосущая тоска.
Фук, фук - одна за другой погасли дымные свечи в горнице. Звезды, заглядывающие в окно, засверкали ещё ярче.
* * *
Вернувшийся из бани Аввакум сидел за столом и пил квас. Квас подавала Анастасия Марковна, и был он чересчур перекисшим и теплым. В душе Аввакума росло раздражение. Не радовала глаз и матушка: "Постарела, очень постарела Марковна! - с горечью думал он. - В молодости как тростиночка была, груди как игрушечки… А теперь - лицо желтое, в морщинах, ноги опухли, еле двигаются…"
Понятно, не от хорошей жизни она так быстро сдала. Достатка у них никогда не было, зато была куча детей, многие болели, умирали. А последние полгода Аввакум вообще был не у дел, всеми забыт. Сейчас служит Ивану Неронову, иногда остается вместо него. Живет многочисленное семейство протопопа в доме звонаря при Казанском соборе. Звонарь старенький, Аввакум часто заменял его на колокольне.
- Ты чего такой грустный, батюшка? В бане тебя случайно не черти парили? - осторожно поинтересовалась Анастасия Марковна, удивленная молчанием мужа.
Аввакум только рукой безнадежно махнул:
- Ох, и не говори, матушка! Такие дела начались, такие дела…
- Да что же это за дела такие? Говори, не томи. Я тебе кто: соседка иль жена венчанная? Чую ведь, что гнетет тебя дума. А душа твоя как темный погреб…
- Боюсь, матушка, тревожить тебя. Думалось, пронесет беда лихая. Ан нет… Чем дальше, тем больше мути поднимается. Никон как стал Святейшим - покоя в церквах не стало.
- Ты чего болтаешь, Петрович! Окстись! Не стыдно самого Патриарха винить в грехах таких?
- Перекрестился бы, видит Бог, да руки не поднимаются. Никон велит тремя перстами Бога славить.
- Господи Исусе! - в ужасе опустила Марковна свои натруженные руки на округлый живот. - Что он, умом помешался?
Разбуженный ее криком, на печке заплакал ребенок. Старшенький, Пронька, как всегда, бегал где-то на улице. Матушка пошла успокаивать сына. В сенях заскрипели половицы под чьими-то тяжелыми ногами, и в избу ввалился соборный сторож Сидор.
- Что, опять мертвеца привезли и на панихиду зовешь? - Кисло ухмыльнулся Аввакум то ли от кваса, то ли от надоевшей службы.
- Нет, батюшка! С тобой хочет один молодец побеседовать. Неронова он не нашел, к тебе просится. Дозволишь?
- Кто таков и чего от меня надо?
- Иконописец он, из Нижнего, говорит, пешком пришел.
- Ишь ты! - Аввакум сменил гнев на милость и почти ласково сказал Сидору: - Крикни молодца. Чего на морозе человека держишь!
Вскоре в избу вошел худощавый невысокий юноша. Одет бедно: посконные штаны, лапти, на плечах - худой заношенный зипун. На непокрытой голове свалявшиеся светлые волосы. Лицо узкое, бледное, с большими умными глазами. Только переступил порог, сразу на передний угол, где стояли иконы, перекрестился. Аввакум отметил: двумя перстами. Только потом поздоровался с хозяевами.
Аввакум указал гостю на скамью рядом с теплой печью и спросил, как звать его, из каких мест прибыл в первопрестольную.
Анастасия Марковна утицей проплыла в предпечье, зачерпнула там из бадейки ковшик квасу и вынесла парню. Тот с поклоном принял ковш, но пить не стал, только губы смочил.
- Промзой меня батюшка с матушкой нарекли.
- Ты мордвин? - оживился протопоп.
- Я эрзянин. Слыхали о таких?
- Как же не слышать! У нас в Григорове, что под Нижнем, много мордвы. И села вокруг все эрзянские. Где же ты научился писать иконы?
- Да в Арзамасе, батюшка. Тамошних много по церквам работает. Кто плотничает, кто малюет, кто молится. Всё кусок хлеба, да и грамоте обучают.
- Вижу, умный ты парень. И хорошо, что наша родимая сторонка к божьему делу приучает, к свету тянется. Меня и самого в Нижнем попом поставили, потом уж до протопопа дослужился. Здесь, в Москве, меня всяк знает. Близко к царю бываю…
- Хвались-хвались, неразумный! Вот будешь Патриарха срамить, опять с насиженного места сгонят… - Пробормотала, не удержавшись, Анастасия Марковна.
- Не встревай, Марковна! - грозно зыркнул на нее муж. - Шла бы ты лучше на улицу.
Но матушка не послушалась, осталась. Промза же, решив, что слишком долго засиделся, торопливо встал и смущенно молвил:
- Я слышал, в Москве много новых храмов построили. Может, и мне дело найдется? Затем и пришел сюда.
- Завтра к соборному настоятелю отведу тебя. Думаю, поможет, мое слово не последнее, - и Аввакум опять грозно взглянул в сторону жены.
Промза уже стоял у порога и кланялся на прощание хозяевам.
- Писать-то хорошо умеешь? - строго спросил Аввакум.
- Как Господь наразумил…
* * *
Есть на свете птица вольнее сокола? Когда она летит в поднебесье, неподвижно распластав свои крылья, всякий скажет: другой птицы больше нет! Обладая скрытым зрением, сильными когтями, мощными крыльями, сокол стал настоящим властелином неба.
Сокол ещё и умная птица: знает хозяина и умеет выполнять команды, если его правильно воспитать. Соколятники знают: хорошего охотника надо растить самим. Берешь птенца и учишь всем премудростям.
Алексей Михайлович любил соколиную охоту, соколов холили и нежили по его приказанию. Птицами занимались специально нанятые пятьдесят сокольничих. Начальник над ними - Афанасий Матюшкин - имел дом в Москве, но из Коломны, Измайлова или Чертанова, царских вотчин, где держали птиц, не вылезал. Если сам не мог поехать, своего помощника, Семена Дмитриева, посылал. Тот строже хозяина следил за содержанием и обучением соколов. Чуть что не по его - побьет до полусмерти.
Что и говорить: птицы лучше своих слуг жили. Их почитали как ангелов небесных. Кормили только свежей дичью - жирными голубями. Голубей тех не в Подмосковье ловили, тем более - не в Москве. Там столько болезней и заразы водилось. Привозили их из Мещеры или с берегов чистейшей Суры.
Соколов в руки сам Государь брал. А о его здоровье заботились не только лекари, челядь дворцовая, но и церковные служители от Патриарха до простого причетчика.
Алексей Михайлович со своей свитой и стрельцами добрался до Чертанова лишь к полудню. Рядом с ним в просторном возке, запряженном шестью рысаками, сидели Борис Иванович Морозов и два князя - Одоевский и Трубецкой.
После осенних дождей и зимних оттепелей дорога вся в ямах и ухабах. Возок мотался туда-сюда, часто тонул по самую ступицу в грязи.
Наконец прибыли. Запели на всю округу колокола. Деревенские жители от мало до велика вышли на дорогу встречать Государя. Увидев царский поезд, пали на колени, сняв шапки. Возок с двух сторон был плотно закрыт конными стрельцами: попробуй подойди…
Остановились во дворце, построенном прошедшей зимой. К приезду царя готовились основательно. Зарезали теленка, двух свиней, в лесу завалили лося. В специальном пристрое-кухне суетились который уж день опытные стряпухи, собранные со всей округи. Они жарили-парили, солили-коптили, пекли пироги и варили сладости.
Царь и его свита по красной ковровой дорожке прошли к высокому крыльцу, поднялись в большую горницу.
Пока Алексею Михайловичу показывали наверху покои - теплую комнату с огромной мягкой постелью и множеством скамеек и скамеечек, обитых красным бархатом, - внизу уставляли столы и скамьи для царского пира. Во главе стола водрузили большое резное кресло: садись, Государь, ешь-пей и приказы отдавай!
Из широкого окна Алексей Михайлович хозяйским оком глянул во двор. Дубовый частокол крепок и надежен. Издалека видны заостренные наверху бревна, точно пики идущих на приступ воинов. Ворота охраняются стрельцами. По ту сторону ворот глазела толпа народа. Дальше никому ходу нет. Стрельцы знают, кого пропускать, кого нет. В стороне от терема из свежеспиленных бревен сложены амбары, хлева для скота, жилой дом работников. Невытоптанные свободные островки двора покрылись пробивающейся, словно куриный гребешок, первой травкой. От ветра она подрагивает и переливается изумрудами. На опушенных нежной листвой березах галдят грачи - строят себе гнезда. Даже отсюда, из горницы, слышны их гортанные, раздраженные голоса.
Переодевшись и умывшись с дороги при помощи молчаливого проворного слуги, Алексей Михайлович спустился вниз. Маленькое круглое лицо его освещала улыбка. Довольный, он уселся в уютное кресло. За ним к столу последовали остальные. По правую руку царя сел Морозов, по левую - Трубецкой и Одоевский.
- Что, свояк, понравилось ли тебе здесь? - обратился Алексей Михайлович к Морозову.
- Место, Государь, хорошее, дышится вольно. Только далековато от Кремля… Сколько тряслись по ухабам, думал, кишки вытрясу.
- Начнем охотиться, всё плохое забудешь…
Алексей Михайлович засмеялся весело и хлопнул в ладоши. Слуги стали выносить в зал подносы со снедью. Матюшкин, стоя за плечом Государя, налил ему, а затем и ближним боярам вина из корчаги. Царь поднял свою чарку и прислонил ее сначала не к морозовской, а к матюшкинской, говоря:
- За удачную охоту! Ты, Афанасий, не подведи, уж постарайся за ради нас!
- Это дело, Государь, не в моих руках, - смело молвил в ответ главный сокольничий. - Господь пошлет погожий денек, и охота сладится. За это уж головой ручаюсь.