* * *
Инжеват уже несколько дней лежал в темном углу за печкой. Когда обида и боль немного отпускали, он спрашивал себя, чем все-таки так не угодил хозяину. Неужели за задержку с навозом так жестоко наказал? А в остальном он ничем не ослушался. И ничего плохого не сделал князю. Он даже и не знал его как следует, ни разу не разговаривал с ним. Лес на строительство двора он купил- не за так вывез из княжеских владений.
Ведяскин сам показывал ему, какие деревья рубить, и деньги взял… Может, он не отдал деньги князю, и тот посчитал Инжевата вором?
Инжеват думал и гадал, но никак к одной мысли не приходил. Вину свою он не знал, барину всегда угождал, работал не жалеючи себя. И, правду сказать, в Вильдеманове мало кто избежал такой барской "милости", полсела были пороты старым Куракиным. Не зря говорят: барин смеется - раб слезы льет.
В избе было душно. Инжеват хотел было приоткрыть окно, но не смог встать. Крикнул жене - та, видать, не слышала: корову доила. Зашел Тикшай, который спал в сенях, приоткрыл окно, и с улицы заструился свежий, пахнущий сырой травой воздух. Слышно было, как под крышей дома ворковали голуби. Брызжущие солнечные струи предвещали жаркий день.
- Что, болит? - в голосе Тикшая слышались жалость и злость.
- Спина-то заживет, сынок, прочнее шкура будет. А вот душа когда зарубцуется? Жизнь наша хуже собачьей, под ногами у бар валяется.
- Сами себя так унизили. Если есть князь или с лапотным ртом управляющий, тогда, выходит, перед ними ползай? Ведяскина вчера я встретил, чуть не переломал ему кривые ноги. Всё равно издевательства над людьми ему даром не пройдут. Когда-нибудь он заплатит за это.
- Ох, сынок, не лезь ты в это дело. Молодой ещё, горячий. Вот поживешь, ума наберешься - тогда другое дело, - осадил сына Инжеват, а про себя напугался услышанных гневных слов, в них было что-то такое, что угрожало его жизни. Помолчал немного, ещё тише добавил: - Ты бы, сынок, к Агафье зашел за лекарством или спросил бы, из каких трав отвар приготовить. Боюсь, кровавые рубцы от кнута все силы мои возьмут.
Тетки Агафьи, мачехиной сестры и матери Мазярго, Тикшай боялся, потому что знал: та не одобряет встреч своей дочери с ним. Один раз даже Мазярго ему сказала: "Ты, Тикшай, русским богам преклоняешься, а наши боги другие, поэтому мать и не верит тебе. Смотри, в дом к нам не заходи - водой Вирявы обольет". "Это ещё что за вода?" - посмеялся тогда Тикшай. Мазярго грустно и осуждающе посмотрела на него, покачала головой и сказала: "В дубовом лесу есть неведомое дерево, из-под корней его бьет целебный родник. Его водой мать искривленные души выпрямляет!" "Тогда, выходит, и моя душа кривая, если она думает облить меня той водой?" На это девушка ничего не ответила, только, остановившись под своими окнами, шепнула ему: "Я каждый день хожу искать целебные травы…".
Тикшай ничего не успел ответить отцу на его просьбу, как зашел дядя Прошка. На нем чистая рубаха, подпоясанная новым витым поясом, с кистями, на ногах новые лапти.
- Ты куда это собрался, не жениться? - засмеялся Инжеват, потом понял, в чем дело, виновато добавил: - Я с тобой собрался бы, да сам видишь - лежу.
- Как-нибудь уж мы сами. Да на богов надеемся, что помогут… Ну, так я пойду, - Прошка потоптался и ушел.
- Это куда он так принарядился? - удивился Тикшай. - Таким я его никогда не видел.
- Послезавтра, сынок, Озкс-день. Половина лета уже прошла - колосья все на тонких стебельках трясутся. Помолимся, возможно, Верепаз нам новую благодать подаст. Это нам нужно сделать тайно: узнают княжьи люди - хорошего от них не жди. К своему богу Христу притягивают нас. Многие эрзяне молятся уже ему, - и ещё тише добавил: - А сейчас придется уйти. В домах должны остаться одни женщины да грудные дети. Разве забыл об этом?
- Куда уйти? - нехорошо стало Тикшаю от услышанного.
- Пойдем овин уберем… - кряхтя от боли в спине, Инжеват с трудом встал с лежанки.
* * *
После ухода мужчин Проска затопила печь. На сухих березовых поленьях огонь плясал десятками языков. Женщина не тянула время - поспешила в подвал. Вскоре вернулась оттуда с двумя глиняными горшками. В одном несла белую муку, а в другом - пшено. Развязала фартук, оттуда скатился на стол шар сливочного масла. С полки достала сшитые вчера холщовые мешочки и начала наполнять их мукой и пшеном. В каждый насыпала по три фунта. На моление решила не ходить, поэтому свою долю не положила.
Наполнила мешки, вытащила две тесемочки разных цветов. Белой завязала мешочек с мукой, желтой - где была крупа. Шар сливочного масла положила рядом с ведром холодной воды - так дольше не растает.
Дрова, треская, горели, обжигали всю кухню жаром. Пора уже чугуны со щами и кашей ставить. Проска подняла ухват, и как раз в это время постучали в дверь. "Смотри-ка, ранней зарей сборы начались", - удивилась женщина, сама быстро зажгла лучину, спустила с плеч рубаху, до пояса голой осталась. Стыдно, да ничего не поделаешь, таков обычай. У нее, как у всякой нерожавшей женщины, спелые упругие груди с маленькими аккуратными сосками. Проска прикрыла их руками и вздрогнула всем телом, когда в дверь вонзили нож и мужской грубоватый голос пропел:
- Хранительница дома Юртава, даруй этому роду счастье и долгую жизнь!
Кто-то тяжело, будто медведь, вошел в сени, и заскрипели половицы. Проска повернулась боком, скосила взгляд: у порога с двумя лукошками стоял Киуш Чавкин. Бесстыдный он человек. Многих женщин прошел и давно ластился к ней.
Проска попятилась назад, к столу, на ощупь нашла приготовленные мешочки, развязала их и снова попятилась, теперь уже к пуредею.
- Говори, не стесняйся! - засмеялся громко Киуш.
Проска друг за другом встряхнула мешочки, завязки быстро бросила на шесток, чтобы не попали в мужские руки. Попадут - Юртава беду нашлет. Вспомнила о масле. "Вот безмозглая! - поругала она себя в мыслях. - Как сейчас его доставать?" Пришлось ей повернуться к Киушу лицом. Они встретились взглядами. На нее смотрели не мужские, а голодные глаза бродячего кота. Проска нагнулась за маслом, груди ее встрепенулись двумя испуганными голубками.
- Криволобый, не стыдно тебе смотреть? Я, чай, замужняя женщина, - разозлилась она, и лицо ее маковым цветом запылало. Схватила масло и, не прикрывая груди, с размаху бросила его в большое лукошко, будто камень в собаку.
- Оно и в муке не испортится! - во весь рот расплылся Киуш и, подскочив, ущипнул женщину за сосок. Та от острой боли аж подпрыгнула.
- Я тебя всё равно в овин унесу! - пуредей приподнял тяжелое лукошко и, скрипнув дверью, громыхая, вышел. Из сеней вновь раздался его голос: - Меду и денег для покупки быка ты не дала - за ними через неделю зайду…
Проска быстро натянула рубаху, трясущимися руками стала искать завязки запона. Потом приоткрыла оконную дыру, заткнутую подушкой, посмотрела на улицу. Перед домом стояли четыре повозки и четыре мужика. Телеги были уставлены разного размера кадушками. После обхода села мужчины отвезут их в Репештю варить пиво и брагу.
Киуш высыпал всё взятое у Проски в большие кадушки и с пустым лукошком направился в соседний дом. Проска вернулась к печке, завязки кинула в пламя - пусть горят, все обиды уйдут из дома. Потом в раздумье дотронулась до своей груди. И неожиданно из глубины души поднялась злость на Инжевата, который был старше ее на двадцать лет. "Месяцами не спит со мной, а я всё мужней женой себя считаю. Хоть под кривоногого Прошку ложись! - от этих мыслей даже слезы на глазах выступили. И, будто в грех вошла, стала молится: - Прости меня, Юртава, глупую бабу! Хочется счастья, а жизнь, как вода в песок, уходит".
Только пылающий огонь печи услышал ее сокровенные слова. Разве он поймет человеческую душу? Да с печки спрыгнула кошка, присела около нее на широкую лавку, капризно замяукала.
- Эту, бешеную, не обманешь, - вслух застонала Проска, глядя в кошачьи глаза. Они были такими же, как и у Киуша, желто-зелеными искрами сверкали.
Зажгло в груди у женщины так сильно, будто пламя печи заполыхало и там.