* * *
После дневного отдыха Никон зашел в библиотеку. Долго бродил среди полок, трогал руками старинные книги в деревянных и кожаных переплетах, расшитых бисером и скрепленных металлическими застежками. Три из них отложил в сторонку. Потом зашел к Илье и попросил его показать монастырскую ризницу. У того сердце сжалось.
Игумен будто в воду смотрел. Чего-чего, а уж золото Никон сильнее себя любил. Вот и сейчас сначала снял со стены икону Николы Угодника в золотом окладе. За такую десять сел купишь.
- Новая или от Филиппа осталась? - заиграли глаза митрополита.
- Рассказывают, царь Борис Годунов монастырю подарил, - скривил беззубый рот игумен.
- Борис никогда не был царем! Он под носы глупым боярам собачьи хвосты бросал! - Икону вешать не стал, положил на стол. Клацк! - Та тяжелой сковородой стукнулась о столешницу.
Захотелось Никону осмотреть стоявший в углу обитый железом сундук. Илья долго возился со ржавым замком, но так и не смог открыть.
- Я сам! - не выдержал Никон. Одним рывком сорвал замок, поднял крышку. Сначала вынул панагию, всю в драгоценных камнях. От нее такой свет искрился - всю ризницу наполнил.
- Господи Всемогущий! Какие ты творишь чудеса в этой жизни! Слава тебе! - И Никон с благоговением поцеловал нагрудную иконку.
"Коршун, настоящий коршун!" - к горлу Ильи подкатил комок, он едва сдерживался, чтобы не вырвать из рук гостя драгоценную панагию.
- Много добра, Илья, прячешь. Какой год здесь игуменом?
- Четырнадцатый.
- Че-тыр-надцатый… Как раз о том и говорю! Каждый год тебе телегу золота сваливает.
- Владыка, помилуй…
Но Никон взмахнул рукой, приказывая молчать, и вынул из глубокого кармана письмо, протянул Илье.
- Прочитай-ка! От старого соседа мне нечего скрывать… В прошлую ночь мне сам боярин Юрий Алексеевич Долгорукий привез. Из Архангельска. Туда письмо из Москвы доставили…
Игумен раскрыл плотную бумагу с сургучной печатью. Перед глазами забегали строчки: "Владыка, заступник наш перед Богом, - вслух читал Илья, руки его тряслись. - Митрополит Иосиф второй месяц не встает с постели. Лицо пожелтело…".
- Ты вот где прочитай! - Никон большим пальцем показал на то место, где следовало читать.
"Ночами не сплю… Кого поставить на это место, если произойдет непоправимое?.."
Ручьем текли слезы у Ильи. Иосифа он хорошо знал, плохого слова от него не слышал. Игумен плакал навзрыд, будто обиженный ребенок.
Никон не смотрел на него. Он вытаскивал из сундука золотые ожерелья и браслеты, складывал их горкой на столе. Потом повернулся к Илье.
- Хватит, архимандрит! Слышишь меня? Успокойся. С сегодняшнего дня будешь носить этот почетный титул. Завтра перед отъездом оповещу всех об этом в соборе. Службу сам начнешь, утром, рано. Потом скажу, куда идти и что делать…
Илья промолчал. Он всё думал об умирающем Патриархе. И неожиданно, будто кто-то по уху стукнул, догадался, почему Никон дал прочитать ему это письмо. Вон куда прочит себя - вместо Иосифа!
Вытер мокрое лицо рукавом, вытащил из сундука золотой крест, с поклоном протянул владыке:
- Это, митрополит, прими от нашего монастыря… Да и всё, что тебе понравилось, тоже, - Илья взглянул на кучу на столе.
- Если уж ты такой богатый - тогда, не буду лукавить, возьму. Царю-батюшке от тебя поклонюсь подарочками да и для себя на память о проведенных у тебя хороших деньках кое-что оставлю, - по лицу Никона проворной лисой бегала хитрая улыбка.
Вышли на улицу. Никон, будто спохватившись, сказал:
- Я, архимандрит, из вашей библиотеки тоже кое-чего возьму. В подарок царю.
- Бери, бери, - Илью уже не расстроила наглая просьба. Он наслаждался данным ему саном.
Проводив гостя с подарками до самых покоев, он спросил напоследок:
- Так завтра, значит, домой собираетесь?
- Собираемся. - Никон подождал немножко и будто нехотя добавил: - Скрывающихся на острове к какому-нибудь делу приставь. Слышал, много царского леса срубили, пашут не свои земли.
Лицо Ильи побелело, в ответ ни слова не мог найти.
Никон и здесь помог:
- Об этом ты не переживай. Соседями были… Между нами ниточка всё же осталась. Ну, спокойной ночи тебе.
- И тебе увидеть хорошие сны, владыка.
Возвращаясь к себе, Илья улыбался. Что ни говори, этот день много ему дал, монастырские неурядицы сейчас отошли на задний план. Главное, он был и остается здесь хозяином.
* * *
С утра было тепло и солнечно. Но потом невесть откуда налетел ветер, застонали вековые ели вокруг монастыря, посерела морская гладь.
За монастырскими стенами тоже неспокойно. Скрипят где-то двери, грохает тес на крыше, во дворе - ни одной живой души.
Несколько человек собрались в старой церкви. Открывали гроб Филиппа. Сначала каменную крышку подняли.
Тяжелыми были каменные плиты, толстыми, в длину с аршин, ширина не меньше. Подняли - под ними гроб. Дубовый.
- Не к добру всё это. Грех великий тревожить покойника. Потом все беды на монастырь свалятся, - не удержался один старец.
- Делайте, что приказал вам! - Глаза Хованского налились кровью, как у разъяренного быка.
Больше никто не посмел перечить. Никон стоял среди стрельцов с окаменелым сердцем. Не вздрогнул даже, и лицо его не выражало ничего.
- Вскрывайте, вскрывайте, что разинули рты! - крикнул князь. - Просьбу царя и волю Божью исполняете!
Четыре монаха хотели поднять дубовую крышку, но та деревянными гвоздями была прибита, не смогли вытащить. Протянули им топор. Мирон поддел крышку, раздался треск.
- Тише, тише…
- Со стороны изголовья придерживайте, руками, возможно, возьмем…
- И после смерти покоя нет, - донесся до Никона шепот.
Подняли крышку, а затем истлевший саван.
От причитаний вздрогнула церковь, все завопили на разные голоса. Это продолжалось долго. Никон первым пришел в себя и, возвысив голос, начал служить панихиду. К мощам обращался, как к живому. Как только ни нарекал покойного: святым угодником, бесконечным терпителем мук, чистейшим митрополитом…
Потом зачитал грамоту царя, адресованную святому: "Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда, чтобы разрешить согрешение прадеда нашего царя Иоанна, совершенное против тебя нерассудно, завистию и несдержанием ярости… Потому и преклоняю колени перед тобой, негрешного, да оставиши согрешение его своим пришествием…".
Когда Никон дочитал покаяние царя, все присутствующие облегченно вздохнули. Раз над святым не хотят надругаться, а, наоборот, молят его о прощении, то дело другое. Тем более препятствовать воле царя нет возможности. Стрельцы все монастырские дороги загородили, охраняют их зорче своих глаз.
Как только Никон закончил читать, мощи "облачили" в митрополичью ризу, и князь Хованский дал команду стрельцам. Гроб заколотили, подняли на плечи и с молитвой "Святый Боже" двинулись к пристани. Недовольных по пути отпихивали, теснили лошадьми в сторону.
Когда гроб был водворен на судно, Мирон, бывший сторож мощей, бешеным кутенком бегал по морскому берегу, скулил, прося Никона взять его с собой.
Владыка, сидя в мягком кресле на корме, будто и не слышал его. С улыбкой он смотрел на Арсения Грека, который был тут же, среди стрельцов, в стрелецкой одежде. Его привезли сюда тайно, ночью, когда монастырь крепко спал.
- Ну, с Богом, в путь! - По знаку Никона спустили весла на воду. И четыре судна с поднятыми парусами друг за другом повернули загнутые носы в сторону моря.
- Смотрите-ка, смотрите-ка, что оставил он нам! - вытирая дождем льющиеся слезы, закричал вдруг архимандрит Илья.
Монахи, обозленные на своего настоятеля, оставили его одного на берегу. Тяжело шагая, все двигались к горе. Но тут обернулись на крик. С серой морской глади, покрытой вечерним туманом, на них смотрели черные тени огромных колоколов.
- Это к беде! - нарушил кто-то молчаливое оцепенение.
"К бе-де! К бе-де! К бе-де!" - поплыл над округой звон колоколов Преображенского собора.
Вздрогнув, загудели в ответ вековые ели на вершине горы.
Глава третья
Иосиф дышал тяжело, будто на груди у него лежал большой камень. Глаза впали, синий сплюснутый нос высох, как редька. Патриарх уходил из жизни тихо, как и жил. Только иногда взмахивал тонкими руками, словно просил что-то. Что - один только он знал. Казанский митрополит Корнилий спросил его - больной промолчал.
Царь Алексей Михайлович приказал во всех московских церквах читать молебны за здравие и продление жизни святейшего. Молились от малого до старого, все, у кого хватало сил преклонять колени перед алтарем. Но это не помогало. Патриарху не становилось лучше. Тогда приказали бить в колокола.
На колокольню в Чудовом монастыре в полночь, когда только зажглись звезды, стал подниматься звонарь Павел, молодой криволапый монах. Колокольня была старая, полуразрушенная. Сквозь кирпичи зияли отверстия. Ветер врывался в эти дыры и пугающе гудел.
- Господи Иисусе, Господи Иисусе, - испуганно шептал звонарь, с трудом одолевая скользкие заснеженные лестницы. После каждого его шага на припорошенных снегом ступеньках оставались два кривых следа: у парня косолапость - таким родился.
- Господи Иисусе, - стонал звонарь и покрасневшими, будто гусиные лапы, руками, хватался за обледенелые перила, боясь поскользнуться. Посинелые губы шептали привычные слова молитвы.
Павел всем сердцем беспокоился за Патриарха - тихая, очень тихая жизнь была при нем: ни войн, ни битв не знали…