- Теперь уж я не буду вас сечь, а он, вот и плеть отдам ему, - и отец отдал учителю нагайку.
- А вы-то как же? - робко спросил учитель.
- Не беспокойтесь, у меня есть другая, я себя не обижу, - возразил отец.
- Они меня, надеюсь, и без этого будут слушать, - робко заметил учитель, переминаясь на месте, и положил нагайку на стул.
- Нет, нет, возьмите; с ними без этого не обойдетесь, они уж так приучены, - перебил его отец.
Учитель взял нагайку и начал раскланиваться.
- Так вы будете учить их в комнате около церкви, об успехах каждый день говорите мне, а чистописанье приходите показывать вместе с ними.
Учитель еще раз поклонился и вышел.
На другой день мы отправились вместе с отцом в назначенную для нас комнату, куда позвали и учителя; но вместо одного явилось вдруг двое: бывший частный пристав, посаженный в острог за выпуск арестантов из своей части на разбой, взялся преподавать нам арифметику и грамматику, уверяя, что он знает секрет самого скорого изучения этих наук.
- Молитесь! - провозгласил отец, когда вошли учителя.
Мы начали креститься.
- Ну, теперь, с богом, начинайте!
Мы разместились в следующем порядке: два брата на одной стороне стола, подле арестанта, посаженного "за обман и мошенство"; я и сестра одесную и ошую пристава, выпускавшего разбойников, на другой стороне; отец на третьей.
Нужно заметить, что каждый из нас знал даже писать, а читали мы довольно бойко.
Содержавшийся "за обман и мошенство" и его ученики сразу поняли друг друга и занялись сперва чтением, потом изображением арифметических знаков и, наконец, письмом; но пристав, выпускавший разбойников, никак не мог объяснить нам, что в грамматике главное - предложение и его части: подлежащее, сказуемое, связь, определительные и дополнительные слова, хотя и подкреплял свои доводы, с одной стороны, авторитетом Греча, с другой - угрозою наказания, которому должны подвергнуться бестолковые дети. Сестра и я толковали сквозь слезы "связь", "подлежащее", "сказуемое", но ровно ничего не понимали. Видя, что предложение и его части остаются непонятными, пристав начал толковать об употреблении строчных и прописных букв, на что отец заметил ему, что дослужился до штабс-капитанского чина, а фамилию свою пишет со строчной буквы, следовательно, для детей это совершенно ненужно.
- Лишь бы писали четко да красиво, да бойко читали, да арифметику знали, потому что счеты не всегда под руками, а уж эти мудрости не для них, - заметил отец.
Пристав уступил.
Началось объяснение арифметики и ее тайн, причем сделан был легкий намек на то, что извлечение корней вовсе не такая трудная вещь, как предполагают многие: что стоит только делить и помножать, делить и помножать, отчасти складывать и вычитать, и таким образом исчерпывается вся премудрость. Не знаю, как у сестры, но у меня забегали мурашки вдоль спины, когда грифель, визжа и свистя, изобразил на доске число с крючком наверху.
"Господи! Господи! - подумал я. - Вот сколько нагаек придется получить, прежде чем извлечешь хоть половину такого корня!"
До сих пор не понимаю, зачем ему непременно хотелось учить нас корням, когда мы и четырех правил хорошенько не знали. Это он все отцу пыль в глаза пускал.
- Понимаете? - спросил нас пристав.
- Понимаем, - жалобно произнесла сестра, но так скоро, что я успел проговорить с ней только последний слог.
Дальше рассказывалось нам о дробях, именованных числах, пропорциях, отношениях и проч., причем пристав каждую такую штуку изображал на доске, а отец с любопытством произносил: "А ну-ка, дайте я взгляну".
Часа два тянулся урок; наконец отец торжественно произнес: "Довольно". Он был весьма доволен нашими успехами, почему после новой молитвы с улыбкой заметил, обращаясь к нам: "Да, хорошо-то оно хорошо… только много еще придется вас сечь, пока выучитесь"…
На крыльце нас встретила матушка и очень осталась довольна, когда узнала, что никто из нас не был наказан. Вечером нас засадили учить уроки; хотя мне и сестре не было их задано, но отец настаивал, чтобы мы повторили о корнях; и даже сам попытался изобразить что-нибудь подобное, но, по замечанию няни, "нацарапал только хвост ведьмы".
Следующий урок был на другой день. Пристав, выпустивший арестантов на разбой, не явился, и мы все четверо остались на руках посаженного "за обман и мошенство", который оказался добрейшим и смирнейшим существом. Отец явился в средине урока, спросил, как мы учимся, и, получив удовлетворительный ответ, ушел. Занятия наши с учителем ограничивались "Начатками христианского учения", арифметикой, десятью первыми страничками бестолковой грамматики Греча и чистописанием, - дальше этого мы не заблагорассудили двигаться. Учитель наш, несмотря на свою отвратительную физиономию, отлично писал, так что даже отец приходил в восторг от его почерка.
- Как, каналья, ловко пишет! - говорил отец. - Хоть бы и не эдакой роже, так и то дай бог так писать! - прибавлял он.
Каждый день вместе с учителем мы отправлялись в контору, к отцу, показать свои тетради, причем он делал различные заметки, вроде следующих: "У кого это б так пузо выпятило?" - или: "Отчего ты, Ваня, не стараешься ставить буквы в шеренгу?" - или: "Кто это написал? это ногой написано…" Раз учитель, желая разукрасить мою тетрадь, сделал на обертке ее надпись: "сия тетрадь" и т. д., причем букву с откаллиграфировал на славу. Когда пришли мы показывать свои произведения отцу, он с гневом спросил меня: "Это ты сам так испортил тетрадь?" Я сказал, что это сделал учитель. "Мальчишке только позволительно делать такие глупости!" - резко заметил отец. "Это каллиграфия", - скромно заметил учитель. "Не каллиграфия, а дурной пример… Вы хотите учить моих детей черт знает чему!" - и отец бросил тетрадь на пол.
Так тянулось время нашего учения, скучно и однообразно. Нередко отец, соскучившись такою монотонностью, допрашивал учителя: "Хорошо ли они учатся? не шалят ли? Вы скажите, ради бога, - прибавлял он, - не скрывайте от меня, ведь я им отец… Ведь вы сами знаете, что скрывать этого нельзя: хорошо, так хорошо; дурно - сечь, нечего делать…"
- Они хорошо себя ведут, ей-богу, хорошо! - божился учитель.
- То-то, хорошо ли? - недоверчиво и с грустью твердил отец. Он никак не мог представить себе, чтобы дети, приученные к нагайке, могли обойтись без нее.
Вот и лето прошло. Наступившая осень памятна для меня по двум замечательным событиям, которые спешу передать: первое - знакомство с заплечным мастером (палачом), второе - ночное посещение караульной, в которой наказывали буяна-арестанта.
Мы только что возвратились с уроков, которых, нужно заметить, было два - утренний и вечерний, как нянька, бегавшая неизвестно зачем на арестантскую кухню, сообщила нам, что заплечный мастер "лопает" там говядину. Младший мой брат и я тотчас побежали посмотреть на лопающего палача. Следующее зрелище предстало нашим невинным детским глазам.
В огромной закопченной комнате с кирпичным полом, с громадной русской печью посередине, столами и лавками по стенам, толпилось человек десять у одного из окон. На подоконнике сидел широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, с черною бородою и черными курчавыми волосами, в красной рубашке и синем жилете с металлическими пуговицами. Перед ним стояла деревянная чашка с кусками вареной говядины; ломоть хлеба, отрезанный во весь каравай, с кучкой соли на стороне, лежал на мешке из толстой холстины, помещавшемся на его коленях. Заплечный мастер (это был он) быстро уничтожал лежавшую перед ним провизию, посылая в рот огромные куски хлеба и мяса. Завтрак подходил к концу, как из толпы выделился коренастый арестант, лет двадцати пяти, с клинообразною бородкою и плутоватыми серыми узенькими глазками, вертлявый и веселый, и между ним и палачом произошел следующий разговор.
- Так как же твой Николашка? - спросил арестант палача.
- Да что Николашка? Одно слово - ученик! - отвечал тот, отправляя в рот малую толику говядины.
- А он из себя-то видный… - заметил арестант.
- Елова твоя голова! - с упреком отозвался палач. - Я ничего не говорю о том, что из себя-то он видный, а я говорю, что дело свое плохо знает: в кои-то еще веки сделается мастером, - ученик, одно слово! - И палач снова наколотил рот говядиной.
- Да ведь это дело немудреное: долго ли научиться, - заметил парень; он, видимо, старался досадить палачу противоречиями.
- Ну-ка ты, шустрый, - язвительно вскрикнул палач, - ну, на вот кнут: убей человека с трех раз…
Арестант замялся. Такое милое предложение смутило его.
- С десяти не убьешь… - важно продолжал палач.
- А ты убьешь с трех? - спросил кто-то из толпы.
- Не хошь ли? Ложись, попробую, - отвечал палач, обращаясь к любопытному.
Раздался общий смех.
- Да чего тут с вами рассуждать… Дай вон кружок с кадки!
Арестант с плутоватыми глазками отправился за кружком, а палач слез с окна и, взявши с коленей мешок, достал из него кнут.
- Клади кружок вот здесь! - палач указал на средину комнаты.
- Постой, я тебе задачу задам, - сказал арестант, проводя углем черту на кружке. - Вот попади три раза по одному месту.
- Велика задача!.. - с улыбкой заметил палач. - Смотри, ребята! - палач обратился к толпе, - попаду три раза по одному месту не глядя, - он отвернулся.
Раздался свист кнута, и черта вдавилась в кружок. Палач снова отвернулся в сторону, снова ударил - черта вошла еще глубже; за вторым - третий, и на кружке осталась глубокая борозда.
Все бросились к кружку и начали измерять глубину борозды.
- Вот у тебя на спине эдаких канав нароют, - заметил с улыбкой один арестант другому, сморщенному сухому старичку лет шестидесяти.