Когда он снова открыл глаза, понял, что все хорошо: совершенно спокоен бывший ученик великого гуру, он бодр и ничего не боится… И все же Ровоам боялся… Чего? Он боялся, как признался себе, чего-то неожиданного, чего-то, к чему нельзя подготовиться. Вдруг старый гуру не признает его, не примет? Сможет ли гуру узнать во взрослом статном мужчине того, прежнего мальчика с чуть пробивающимся пушком над верхней губой, с ломающимся голосом и набухшими сосками – признаками раннего созревания? И что еще хуже, подумал Ровоам, если вдруг гуру сменил жилье. Он давно не в тех годах, когда взбираются по таким шатким лесенкам, как эта, висящая прямо перед Ровоамом. А сам-то он, Ровоам, сможет ли подняться по ней? Не сорвется ли? Вон какая она ветхая. Вот будет смешно видеть со стороны, как он полезет вверх и его длинная одежда заполощется на ветру, мешая и без того неловким движениям. Ну а если сорвется… Да кто ж увидит его здесь? Что за бред? Здесь так пустынно, ни одной живой души…
Ладно, надо еще немного собраться с духом и начать восхождение. И вот Ровоам встал, подоткнул полы одежды, как делал не раз, когда работал в саду, в поле, на постоялых дворах. Котомку оставил внизу. Полез. И вот он уже в пещере.
– Гуру Натха, – позвал он негромко. – Ты здесь, учитель?
Тишина. Ровоам осмотрелся. В пещере глубокий сумрак. Он понял, что жилище пусто, в нем уже никто не живет, и очень давно. Рови заглянул в маленький закуток, где, как он помнил, гуру обычно спал, подстелив соломы. Там всегда было теплее… Заглянул и отпрянул. На соломе лежал человеческий скелет, едва приткрытый кусками истлевшей ткани. Несомненно, это скелет гуру Натхи. Вот и длинные седые пряди его волос, на шее – не тронутые временем деревянные бусы-четки. Знакомые четки.
Поборов брезгливость, Ровоам снял бусы. Пришлось приподнять череп, коснуться мертвой седой пряди. Бусы он надел себе на шею.
Он выбрался из пещеры и ушел из этих мест, направляясь вдоль реки на юг. А река – он хорошо знал – текла к океану. Прошлое навсегда закрылось от него плотной завесой забвения. Так он думал и решил больше не вспоминать о прежней жизни.
И все-таки прошлое постоянно напоминало о себе. Ведь он шел по той же дороге, что и восемнадцать лет назад. Он узнавал селения, где останавливался или подолгу жил. Странно, и его узнавали люди. Правда, встречали настороженно. До этой земли тоже дошло известие о казни проповедника Рови-Натхи, который, как говорили, потом исчез и будто бы вознесся на небо. А тут вдруг перед людьми тот же Рови-Натха, сильно постаревший. Не чудо ли это? Прежней оставалась его походка, осанка. И, собираясь иной раз вокруг Ровоама, люди молчали, осторожно до него дотрагивались, убеждались, что перед ними живой человек, а не привидение.
Ровоам ничего не говорил, молчал, будто лишенный дара речи. Ему нечего было теперь сказать людям. Он только кивал им, угрюмо улыбался и шел своей дорогой. Перед ним расступались, пропускали его, словно прокаженного. Да и с ним никто не заговаривал. Но пищу предлагали, оставляя где-нибудь в сторонке, в корзинах. Ровоам угощением не пренебрегал. Жить-то надо!..
А надо ли? Этот вопрос он задавал себе не раз. Для чего он живет, зачем ходит по дороге своего прошлого? Кто бы подсказал ему ответ! Сам он ответа не находил и все шел и шел, будто руководимый слепым инстинктом, словно птица какая-то, которую этот инстинкт заставляет каждый год проделывать один и тот же путь, скажем, из северных стран в теплые края и обратно.
Однажды он оказался возле деревни, где когда-то был отвергнут вместе с друзьями по приказу брахмана Нилакантхи. Теперь здесь его окликнул человек, копавший неподалеку канаву для отвода воды.
– Незнакомец, – сказал человек, выпрямляясь и отставив в сторону лопату, – не смог бы ты подойти ближе, сюда, ко мне, чтоб мне не вылезать из канавы? Я хочу поговорить с тобой кое о чем.
Ровоам впервые со дня похорон Мелхолы-грешницы нарушил молчание.
– Ну что ж, незнакомец, – в тон землекопу ответил он, – мне не трудно, подойду.
Ровоам был удивлен тем, как прозвучал его голос. Говорят, человек вообще не знает своего настоящего голоса. Вернее, знает не таким, как он звучит для других. Собственный голос показался Ровоаму совершенно чужим. Он прокашлялся. А человек в яме стоял и улыбался. Землекоп явно чему-то радовался.
И когда Ровоам приблизился и опустился на корточки, чтобы оказаться вровень, человек с лопатой уже не сдерживался.
– Да, это ты! – закричал он. – Я узнал тебя, учитель Рови-Натха! Ты снова пришел к нам!
– Ты не ошибся, человек. Я был тем, кого называли Рови-Натха.
– Почему же был? Ты все тот же. И я узнал тебя!
– А кто же ты, что говоришь так уве ренно?
– Присмотрись, учитель, – не унимаясь в радости, продолжал человек с лопатой, а правильнее все же сказать – уже без лопаты, ибо он отбросил ее прочь и поспешил выбраться наверх.
Ровоам встал. Оба они оказались почти одного роста. Человек прямо сиял от радости. Был он молод, крепок телом. Ровоам все еще недоумевал, не понимая причины его восторга.
– Присмотрись-ка получше, учитель Рови-Натха… Ну, помнишь ли корзину с едой, которую мальчик в чужой рубахе до пят притащил для вас троих, пришедших в деревню? С тобой тогда было два товарища, а жителям запретили выходить тебе навстречу… А потом мальчик пошел вместе с вами…
Ровоам, не дав ему договорить, крепко обхватил человека за плечи и закричал:
– Виш! Ты – Виш! Ну конечно же Виш – и никто другой!
Едва ли радость Ровоама была меньшей. Они обнялись, троекратно расцеловались и не могли отпустить друг друга.
– Знал, что когда-нибудь встречу тебя, Рови-Натха, – говорил Виш и плакал.
Ровоам предложил спуститься к реке, посидеть на берегу и рассказать друг другу о себе и своей жизни за прошлые годы. Вышли к реке, отыскали укромное место, уселись было, но Виш вдруг вскочил и сказал, что скоро вернется, пусть, мол, Рови-Натха подождет.
– Если приведешь с собой людей, – крикнул вдогонку Ровоам, – меня здесь не найдешь!
Виш услышал его, задержался на мгновение, кивнул и умчался. Вернулся не с пустыми руками – с корзиной, полной всякой еды:
– Вот, Рови-Натха, по-моему, это то, что сейчас нужнее всего.
И он присел на камешек, сам первым начав есть. Ровоам тоже взял лепешку, потом пригоршню фиников.
– Почему ты не хотел, чтобы я привел людей? – спросил Виш, не переставая жевать.
– Людей не хочу видеть… Вернее, я больше не хочу их тревожить, сеять сомнения в их умах. Пусть живут, как хотят, как могут, как им будет позволено другими людьми. После того, что со мной случилось, да и не только после того… Нет, Виш, я больше не учу людей. Ни плохому, ни хорошему. Ни правде, ни лжи. Сил нет. Весь азарт истрачен. Да и не нахожу я смысла в том, чтобы что-то еще проповедовать. Если осел упирается всеми четырьмя ногами, его не заставишь идти. Тогда оставь его, и он сам пойдет, по своей ослиной воле. Пойдет, куда нужно ему. А вернее всего, он и сам не знает, куда ему нужно. Так и у людей. Лжи они верят, правде – нет. Зовешь их, рассказываешь, в какую жизнь их зовешь, они согласно кивают – да, мол, учитель, хорошую жизнь нам сулишь, – а идут все равно туда, где им привычнее, легче и куда идут все. Или вот… люди гонятся за богатством. А к чему оно им, сами не знают. Хорошо, когда то, что нажил, при тебе. Ты хозяин нажитому. Когда же оно вдали от тебя, ты раб своего добра и богатства. Ты боишься его лишиться, жизнь твоя проходит в беспокойстве. Я говорил людям, повторяя сказанное не мною: скорее верблюд пройдет в игольное ушко, чем богатый попадет в рай… Ты не думай, Виш, будто рай существует. Про рай нужно понимать так: спокойная, без опасений утратить богатство, без боязни наказания за грехи жизнь – это рай, то есть райская жизнь. И прямо здесь, на земле, сейчас, а не потом, после смерти. Там, после смерти, нет ничего. Там только разложение вещества, из которого состоит человек. Порядок один – сперва жизнь, потом смерть. Наоборот не бывает. После смерти не может опять быть жизни одного и того же существа. Глупые люди! Они хотят жить после смерти. Пепел, остающийся после людей, нельзя считать жизнью. Жизнь человека после смерти, как ни нелепо это звучит, есть жизнь его детей, его потомков. Это как бы его продолжение. Да и это неверно. Дети всегда получаются другими, а не копиями родителей… Знаешь, особенно рьяно надеются и хотят еще жить после смерти люди богатые. Еще бы! Они желают до бесконечности наслаждаться своим богатством… На самом деле, согласись со мной, Виш, у богатого жизнь далеко не райская… Нет, милый мой, люди меня не понимали, хотя и делали вид, что поняли и будут жить по моему учению. И опять скажу: больше всех виноваты богатые, они подают остальным плохой пример. Видел ли ты, Виш, когда-нибудь, чтобы богатый человек считался в своих поступках с другими, ну, скажем, с удобством других? Нет, не мог ты такое видеть, потому что богач никогда не считается с тем, как о нем думают, какая молва о нем идет. Делает он только так, как ему надо. Хм!.. Недавно еще раз видел я такую картину… Много подобного видел, а недавно – еще раз… Приехали богатые на своих колесницах и повозках к постоялому двору, в харчевню, должно быть, пожаловали подкрепиться. Поставили колесницы где попало: в саду, примяв кусты красивых роз; на подъездную дорогу, загромоздив ее; на тропу, где проходит много людей… Им-то все трын-трава, все нипочем, богатым-то… Ну что с этим поделать?.. Ах, Виш, устал я от мира, от людей. Особенно потому, что я-то к ним с добром, а они со мной сделали такое… Лучше не вспоминать.