Уже в "Гайдамаке" Сомов вложил в уста Гаркуши "страшную быль" о пане, знавшемся с нечистой силой, и изобразил простодушных слушателей, которые, затаив дух, принимают на веру повесть лукавого сказителя. По мысли Сомова, в образах Гаркуши я его стражей воплощены две стороны народного характера, и несходство их проявляется, между прочим, в разном отношении к чудесному. В дальнейшем народные предания, обычно демонологические - о русалках и колдунах, о ведьмах и упырях, - писатель использует в своих "небылицах". Как правило, они основаны на подлинном этнографическом и фольклорном материале, снабжены особыми примечаниями и пояснениями. Но главное для романтика Сомова - дух народа, выражающийся в его поверьях и мифологических представлениях. Потому-то в его "небылицах" народные побасенки рассказываются как бывальщина, не подвергаются скептическому анализу, предание остается преданием, хотя и облечено в одежды повествования литературного. Даже такие повести, как "Русалка" и "Киевские ведьмы", где фантастические события развертываются на фоне исторической жизни (а в "Киевских ведьмах" они совершаются не только в определенном месте - "Киеве златоглавом", но и приурочены к конкретному моменту национально-освободительной борьбы XVII в., описанному в точном соответствии со свидетельствами исторического источника, на который опирался Сомов, - рукописной "Истории Руссов"), рассказаны как бы с позиций народного сознания. Заметим, что Пушкину, который в балладе "Гусар" по-своему рассказал о ночном путешествии героя на шабаш киевских ведьм, достаточно было вложить сказ в уста побывавшего на Лысой горе очевидца-москаля, чтобы под напором ухарства и непобедимого здравого смысла русского служивого драматическое и поэтическое предание зазвучало "небылицей". Однако молодому Гоголю в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" ближе был сомовский подход к украинской демонологии. Созвучие цели, к которой стремился Сомов и которой дано было достигнуть автору "Вечеров", сделало то, что если первыми из фантастических своих повестей, как и "Гайдамаком", Порфирий Байский подготовил выступление Рудого Панька, то в позднейших он испытал воздействие могучей индивидуальности своего последователя.
Другой характер носят малороссийские "были", с которыми мы уже знакомы по "Гайдамаку". В последующих повестях этого рода Сомов обращается к современной жизни Украины, взятой в бытовом, будничном ее аспекте, но отражающей отдельные стороны национального сознания и культуры. Особое место среди "былей" занимает "Юродивый". Для образа героя повести, бродяги Василя, не прошло бесследно знакомство Сомова со сметливым и сведущим королевским нищим Эди Охилтри из романа Вальтера Скотта "Антикварий". Но сходство фабульных ситуаций не отменяет сути: Василь - нищий южнорусский, первое отражение в нашей литературе мира калик перехожих с их духовными стихами и своеобразным красноречием. И другое: пренебрегающий мирскими благами юродивый выступает в повести носителем народноэтических идеалов правды и справедливости. К теме этой, которой принадлежало в русской литературе большое будущее, Сомов обратился, еще не зная, по-видимому, пушкинского "Бориса Годунова", в это время уже оконченного, но за исключением отдельных сцен, не напечатанного и известного лишь в ближайшем окружении поэта.
Сильной и яркой бытописью, овеянной на этот раз мягким юмором, отмечены "Сказки о кладах". В отзыве о "Невском альманахе на 1830 год", где впервые была напечатана повесть, Пушкин оценил ее как "лучшее из произведений Байского, доныне известных". В "Сказках о кладах" нашла своеобразный выход тяга Сомова к "большому" повествованию. Но строится оно по старинке, самый замысел предполагал обращение к приему экстенсивного "нанизывания" разных сказаний: по собственному признанию автора, целью его было "собрать сколько можно более народных преданий и поверий". Однако в "Сказках о кладах", как и в других "былях" Сомова, поверья звучат совсем не так, как в "небылицах". Они становятся важным средством характеристики персонажей рассказа, будь то простодушные носители веры в чудесное, предприимчивый плут, который использует ее в своих целях, или выражающий не чуждую элементов дидактики точку зрения автора "просвещенный" герой.
Подобное же столкновение разных повествовательных стихий - стихии чудесного и контрастирующей с ней прозаически бытовой, иронической - легко проследить и в произведениях Сомова из русской жизни. Народнопоэтическая фантастика и тут сохраняет для автора свою притягательную силу. Но обрабатывая русские поверья, Сомов с помощью искусной литературной рамки неизменно включал мир народных преданий и фантастических представлений в более широкий культурный контекст. В "Оборотне" народная фантастика "остранена" интонациями и деталями рассказа, вложенного в уста человека, не принадлежащего к крестьянской среде. Свою "сказку" он начинает обращением к "любезному читателю", полемическими выпадами по адресу романтической литературы и современной журнальной критики, а кончает "Эпилогом", ироническая концовка которого отсылает привычного к литературным "поучениям" читателя к традиционному басенному сюжету. Все это очень напоминает структуру написанного годом позднее пушкинского "Домика в Коломне". В "Кикиморе" крестьянин обращает свой сказ о домовой нечисти к слушателю-барину, а тот не только сам не верит в чудеса, но и пытается (хоть и без успеха) заронить искры сомнения в душу расскаэчика. Тем самым повесть превращается в картину столкновения двух типов сознания, наивного и просвещенного.
Но как Порфирий Байский кроме "былей" писал "небылицы", так Сомов складывал и "русские сказки". Он свободно варьировал в них летописные, сказочные, былинные мотивы, использовал народные пословицы в поговорки, дополняя подлинно фольклорную основу собственным вымыслом. В сказках Сомова - об Укроме-табунщике, об Иване, купецком сыне, о дурачке Елесе ("В поле съезжаются, родом не считаются") - бросается в глаза интерес автора к героическим сторонам народного характера, причем вершителем подвига оказывается у Сомова Иван русской сказки, о котором никто не знал, не слыхал, пока не пришла беда - лихие ли половцы или лесное чудовище. По своему героика-патриотическому пафосу к этим сказкам непосредственно примыкает лирическая миниатюра "Алкид в колыбели", где Сомов, продолжая линию гражданской патетики декабристской поры и предвосхищая лирические пророчества Гоголя, призывает Россию идти "прямым путем, путем просвещения истинного, гражданственности нешаткой", к предназначенному ей великому будущему.
Опыты фольклорных стилизаций Сомова, принципиально отличные от поэтических сказок Пушкина, были учтены В. И. Далем в его творчестве сказочника, развернувшемся в 1830-е гг.
Одна из важных заслуг Сомова-прозаика связана с третьей линией, изначально существовавшей в повествовательном его творчестве. Речь идет о вкладе писателя в создание русской беллетристики. Эпоха 1820-1830-х гг. не только поставила перед литературой задачу освоения повествовательных жанров, отвечающих запросам наиболее передовой, мыслящей части общества. Она потребовала развития н таких форм романа, повести, рассказа, которые ставили перед собой более скромную цель - дать современный, живой и занимательный материал для удовлетворения повседневных потребностей широкой читающей публики. Как участник почти всех популярных журналов и альманахов 1820-1830-х гг., а позднее - ближайший сотрудник Дельвига и редактор "Литературной газеты", Сомов прекрасно понимал, что без прозы не обойдется ныне ни одно издание; как внимательный наблюдатель русской жизни, он знал, что потребностью времени было обновление остававшегося неизменным с начала века репертуара массового чтения. Нужна была такая беллетристика, которая, занимая и развлекая читателя, не прививала бы ему дурного литературного вкуса, незаметно и ненавязчиво обогащала бы его познаниями, несла в себе благотворное воспитательное начало. Одним из первых в русской прозе образцов такой беллетристики стали сомовские "рассказы путешественника". В основу их легли разнообразные впечатления, которыми обогатила писателя поездка на Запад. Наиболее примечательной особенностью рассказов этого несобранного цикла является стремление проследить связь "малой", частной жизни героев и "большой", исторической жизни. Так, в "Вывеске" сквозь рассказ гсроя-"волосочесателя" о смене модных причесок просматривается движение истории от эпохи Людовика XVI через бури революции к империи Наполеона I. А в "Почтовом доме в Шато-Тьерри" повесть о судьбе любящих героев - французского офицера и немецкой глухонемой девушки - сплетается воедино с историей потрясений, которые перевернули вековой уклад жизни.
В начале 1830-х гг. Сомов-прозаик ищет путей к обновлению своей повествовательной манеры, и не случайно. Время, когда на Руси повести были "в диковинку", миновало. Но главное не в этом. В 1831 г. пушкинский круг писателей, к которому не без оснований причислял себя Сомов, взволнованно обсуждал только что вышедшие в свет "Повести Белкина" и "Вечера на хуторе близ Диканьки". Сомов был достаточно опытным повествователем и проницательным критиком, чтобы оценить уроки своих гениальных современников и осознать, как важно в этик условиях найти собственный путь в искусстве повествования.