После нескольких незначительных вопросов от меня отобрали подписку о невыезде из города и вручили моему конвойному бумагу о моем освобождении. Очутившись в своем каземате и собирая свои вещи, я испытывал очень странное чувство, похожее на печаль. Прощаясь с тюремными стенами, невольно чувствовалось, что тут проведены три недели жизни, - три недели, которые не воротить больше. Вообще мысли о невозвратности времени внушают грустное чувство. Мне почему-то в это время припомнились глупые стишки: "Глагол времен - металла звон", и я начал припоминать имя изобретателя часов с боем, чтобы наполнить чем-нибудь ощутительную пустоту в мыслях.
IX
В КОТОРОЙ СОФЬЯ ВАСИЛЬЕВНА И ОВЕРИН ПОЯВЛЯЮТСЯ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Воротившись домой, я встретил первым Савелья, который несказанно обрадовался моему освобождению из-под ареста, хотя тут же не забыл сообщить, что Сенька в мое отсутствие большею частью пропадал неизвестно где и оставлял его, Савелья, как без рук. Сестры не было дома, и я прошел к себе в комнату. Там лежало письмо от Андрея с заграничным штемпелем. Он извещал, что принужден был уехать, без моего ведома, за границу. Как удалось ему благополучно выбраться из отечества, он об этом благоразумно умалчивал, и я не мог его не похвалить за это. Когда я дочитал письмо, заключавшееся рассказом, что в Германии брат, не зная немецкого языка, счел за лучшее притвориться совсем немым и, к великому скандалу благодушных немцев, ездил по железным дорогам без билета, на правах убогого человека, - когда я дочитал и обернулся, за моей спиной стоял Савелий, очень интересовавшийся судьбою Андрея. Он как старый слуга позволял себе некоторые вольности при обращении с нами и теперь очень сладко улыбался, желая что-то меня спросить.
- Другому государю Андрей Николаич передались? - сказал он наконец. - Лизавета Николавна говорили, что они за границу уехали.
- Да.
- И их, значит, теперь оттуда не выдадут?
- Да. Где Лизавета Николавна?
- Оне у Софьи Васильевны, Софья Васильевна нездоровы. Лизавета Николавна еще вчера ушли туда с Натальей; там и ночуют.
- Не знаешь, сильно она нездорова?
- Должно, сильно-с. Оне в этой напасти (Савелий, конечно, подразумевал под этим деликатным выражением тюрьму, в которой и сам посидел за барские грехи) тоже были, так ее оттуда по болезни и выпустили. Больно строг этот генерал. Как меня допрашивали, так я видел Владимира Александрыча: весь трясется, даже плачет, бедный.
Мне надоела эта нелепая фамильярная болтовня обрадовавшегося чему-то сдуру старика, и я крикнул на него, что он лучше бы делал, если бы чище держал в мое отсутствие комнату. В комнате у меня действительно лежали целые слои пыли: вероятно, Савелий думал, что я ворочусь из тюрьмы нескоро.
Старик спохватился, куда завела его глупая радость, покраснел и начал неловко соваться из угла в угол. Я оставил его рассеивать свое смущение с щетками и метелками в руках и вышел в залу, где застал Савушку-управляющего. Он позировался перед зеркалом, корчил рожи и выделывал очень хитрые выверты всем своим телом.
- Вы можете теперь ехать в деревню, - громко сказал ему я.
Зала и все комнаты смотрели такими печально-пустыми, что мой голос очень странно раздался даже в моих собственных ушах. Савушка вздрогнул и, кажется, немного испугался.
- Слушаю-с, - пробормотал он, по-лакейски вытягиваясь в струнку.
В воротах мне попался кучер, ехавший в телеге за моими вещами, и я пожалел, зачем ему не велел заложить лошадь для себя. Я очень торопился и чуть не бегом пробежал с полверсты, пока встретил извозчика.
В квартире Софьи Васильевны была глубокая тишина, и мой стук в дверь отдался звучнее, чем я желал.
- Можно войти? - спросил я.
- Войдите, - глухо отвечал голос сестры.
Я вошел. Ширмы были отодвинуты, и мне прежде всего бросилась в глаза белая постель, столик с лекарствами, медный таз, стоявший у изголовья, и запах можжевельного дыма в комнате. Сестра сидела у постели; руки ее свесились к полу, и она какими-то безумными глазами смотрела на Софью Васильевну, которая неподвижно лежала на спине. Беспорядок, царствовавший в комнате больной, спущенные сторы, запах можжевельника и отчаянная поза Лизы поразили меня. Не здороваясь с сестрой, я подошел к постели и взглянул на Софью Васильевну. Полуоткрытые стеклянные глаза ввалились, нижняя челюсть отвисла, рот был открыт, губы черны - нет сомнения, это был труп. Я приложил руку ко лбу: лоб был холоден.
- Она умерла, - сказал я.
- Да, - не двигаясь, тихо отвечала Лиза, точно она боялась разбудить покойницу.
Я поспешно накинул одеяло на лицо Софьи Васильевны и отвернулся.
- Что ж ты сидишь тут? - сказал я сестре, окончательно потерявшись и не зная, что я делаю и говорю. - Надо позвать людей. Где Наталья? Лиза, где Наталья?
Я начал трясти сестру за плечо; она была точно сонная. Затруднение мое достигло крайних пределов, и я решительно потерялся. К счастию, в это время в дверь вошла Наталья со склянкой какого-то лекарства; она ходила в аптеку.
- Она умерла, - сказал я, - лекарство не нужно.
"Если умерла, конечно, не нужно: всякий знает, что мертвые не пьют лекарства - это плеоназм",- ни с того ни с сего подумал я,
- Господи! - вскричала Наталья, поставив склянку и начиная креститься. - Надо воды, - по-христиански, - ох, господи!
Наталья, очевидно, приготовилась выразить свое соболезнование слезами и уже начала куксить. Мне не понравилось ее выражение по-христиански, как будто выражавшее подозрение, что я дурной христианин.
- Делай по-христиански, только без причитанья, - строго сказал я ей и в ту же минуту почувствовал, что сделал глупость.
"Может быть, она в самом деле сочувствует, - думалось мне, - но все-таки слезы тут ни при чем. Однако ж я не у места холоден".
- Позови кого-нибудь помочь тебе, - проговорил я и тотчас же стал думать, что еще глупее замазывать ласками свою строгость.
Наталья засуетилась. Сестра продолжала сидеть, неподвижно глядя на труп. Я подошел к окну, чтобы скрыть от них свою неловкость. Но и там я не нашел покоя; меня почему-то смущала Наталья, и мне хотелось сказать ей что-нибудь.
- Наталья, - сказал я, - закрой глаза и подвяжи платком челюсть.
"Вот глупость-то! Кому закрой глаза? себе? Покойнице. А ты сам боялся закрыть ей глаза?" - продолжали беспокоить меня мои собственные мысли, и я укусил себе до крови губу. На стене, прямо против меня было приколото булавкой к обоям расписание Софьи Васильевны. "Эту булавку не так давно держали те проворные пальцы, которые сгниют теперь через шесть дней". И отвратительное чувство, известное под названием страха и тоски, овладело мной.
"Какой сегодня день? Четверг, - соображал я. - Два часа. В четверг, в два часа (я посмотрел в расписание) Софья Васильевна должна читать русские журналы. А она умерла и не читает, не может - и не будет читать никогда больше".
Эти простые, понятные вещи наводили на меня невыразимо тоскливые думы о том, что когда-нибудь и мне не понадобятся ни русские, ни иностранные журналы.
- Барин, вы бы вышли, мы будем обмывать покойницу, - тихо сказала мне Наталья.
Я, ничего не понимая, пошел к дверям. Труп, закрытый одеялом, лежал на прежнем месте. Подле кровати стояло корыто и суетилась хозяйка-чиновница; сестра по-прежнему сидела неподвижно. Я взял ее за руку; рука у ней шевелилась, как у сонной, повинуясь только закону тяготения.
- Лизанька, голубчик, пойдем отсюда, - сказал я.
Она молчала. Я обнял ее за талию, поднял со стула, и она машинально вышла за мной из комнаты. Мне было жаль сестру, я поднял ее голову за подбородок и нежно поцеловал.
- Полно, голубушка, успокойся.
Лизу тронула эта нежность; она крепко обняла меня и начала рыдать. Я осторожно свел ее в комнату хозяйки и посадил на диван. Почему-то мне показалось очень полезным заставить ее выпить стакан воды и натереть виски уксусом; она исполнила это весьма покорно, заметив только, что вода чем-то пахнет. Возня с Лизой очень помогла мне оправиться от замешательства и принять свой настоящий, нормальный вид.
- Как она умерла странно! - задумчиво сказала сестра, когда совсем успокоилась и перестала плакать. - Все говорила со мной о посторонних вещах, вдруг замолчала и начала стонать. Потом так скоро, как здоровая, повернулась на спину и сказала: "У него безнравственные мысли". Я спросила, про кого она это говорит, но она только глубоко вздохнула. Я посмотрела, а уж у ней отвисла нижняя челюсть. Как скоро!
- Чахоточные всегда так умирают, - сказал я. - У тебя красные глаза: ты, верно, не спала ночь; поедем домой - теперь ей твои услуги бесполезны.
- Да, - согласилась Лиза, отирая платком заплаканные глаза.
- Наталья! - крикнул я, но она не явилась, и я сам отправился в комнату покойницы.
Приотворив дверь, я только мельком видел маленькое, сухое тело Софьи Васильевны, над которым Наталья, в бурнусе и головном платке (в том виде, в каком пришла из аптеки), совершала вместе с хозяйкой, по-видимому, какой-то обряд, но вся эта картина стоит теперь перед моими глазами, и мне слышится запах гнили, еловых веток и ладана. При виде белого маленького трупа мне пришел почему-то в голову вопрос о седалище умственных способностей. "Китайцы думают, что разум заключается в животе", - мелькнуло у меня в голове, но тут я сообразил все неприличие своего положения перед голым трупом женщины и крикнул Наталью.
Она вышла ко мне все еще в бурнусе и платке, повязанном на голову.