Между тем беспорядки становились серьезнее и серьезнее. Крестьяне почти везде отказались работать; кроме того, прошел слух, что дворяне скрывают настоящий манифест, в котором желающим предлагается выселиться на какую-то отменно плодородную землю, подаренную государем. Где эта земля - никто не знал, но тем не менее целые селения неожиданно собирались и выезжали куда глаза глядят. Становые приезжали в пустые деревни и, изумленные этим сюрпризом, отправляли за странниками в погоню, но очень редко возвращали совратившихся на путь добродетели без особого скандала, вроде поголовной порки или внушения казачьими нагайками. Об Оверине крестьяне думали, что он тоже был в заговоре с прочими дворянами, но побоялся бога и, ради спасения своей души, решился открыть злокозненные замыслы своих товарищей. Слыша в речах Оверина такие слова: "Вас обманывали, против вас всегда был гнусный заговор, вступитесь за свои законные права" и проч., они еще более убеждались в своих предположениях относительно оратора. Влияние Оверина становилось очень ощутительным, и начальство догадалось наконец употребить все усилия, чтобы изловить его.
* * *
Наконец Оверина поймали, причем старик, его спутник, ранил из пистолета одного казака, и тот, не помня себя от гнева, убил на месте оверинского спутника. Оверин продолжал сопротивляться до того, что откусил палец одному казаку уже в то время, как его вязали. В город его привезли ночью под строгим караулом…
- Погубил себя ни за грош! - сокрушался Малинин. - И для чего это он все затеял?!
- Однако ж его комедия будет иметь, кажется, трагическую развязку, - сказал раз Андрей.
- Не будет ли это уроком для других комедий? - намекнул я.
- Да-а, - задумчиво сказал Андрей, - и другие комедии близятся к развязке. К эпилогу, кажется, все сойдемся в одном месте.
Он указал в окно на видневшуюся вдали башню.
VIII
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ДЕЛА
В Петербурге начались университетские "истории"; предусмотрительное р-ское начальство решило, что и мы не должны отставать от столичного города, и тотчас же озаботилось принять меры к устройству "историй", наподобие петербургских.
Прежде всего в университете, без всякого повода, заколотили двери в курильную комнату, затем около главного подъезда расставили полицейских.
В университет, с городской стороны, на которой жили почти все студенты, нужно было проходить через небольшой мостик. В одно прекрасное утро мы с Новицким, отправившись зачем-то в университет, были задержаны на этом мосту. Будочники, стоявшие на одном краю мостика, не пропускали к университету даже кухарок и чиновниц, шедших на рынок, находившийся за университетом. Мы остановились; никто ничего не понимал, но все ждали, что будочники скоро освободят вход.
- Что такое? - с недоумением спрашивали друг друга.
Я полагал, что это какое-нибудь недоразумение и что во всяком случае через минуту мост должен освободиться. Но недоразумения никакого не было. Мы прождали с полчаса и когда начальство увидело, что толпа достаточно велика для того, чтобы можно было заключить о ее неблагонамеренности, явились жандармы.
- Расходитесь, извольте расходиться!
Но разойтись не было никакой возможности. Единственный выход оставался - через перила мостика - в воду, куда и начали прыгать благоразумнейшие из толпы. Поднялись крики, визг, толкотня и давка невыразимые… Мне нельзя было двинуться: что-то свистнуло в воздухе, и я слышал, как Новицкий яростно закричал какое-то ругательство. Крик этот, кажется, был сигналом к еще большей сумятице…
Я решительно безумел во всей этой бессмыслице, но мне как-то инстинктивно удалось добраться до перил моста, и я, не рассуждая о последствиях, соскочил в воду. Речка была очень мелка, и я сильно ушиб себе ногу о каменистое дно.
Множество людей, бросившихся подобно мне с моста, несмотря на ощутительный холод, брели, по колено в воде, вдоль по течению речки, не смея выйти на берег, который строго охранялся. Я побрел за другими, едва дыша от бессильного гнева. Холодная вода жгла мои ноги, сапоги скользили по галькам, которыми было усыпано дно, и мы подвигались вперед очень медленно, торопясь и спотыкаясь на каждом шагу…
Нечего и говорить, в каком состоянии духа я вышел на берег, сел на извозчика и приехал домой. Мне не хотелось даже ни с кем видеться; я переменил белье, запер дверь на замок и лег в постель. Я крепко стиснул зубы, зажмурил глаза и укрылся одеялом, стараясь задавить в себе беспокойные мысли. Но они насильно лезли в мою голову.
Не помня себя от гнева, я скоро встал и начал писать о случившемся в Петербург… С величайшим жаром я испачкал большой лист почтовой бумаги, но, начавши перечитывать, сообразил всю нелепость моего предприятия и изорвал письмо.
После этого я начал ходить по комнате, будучи не в состоянии никак обнять бездну зла и глупости последних обстоятельств.
Своими размышлениями я увлекся до того, что отправился было к обеду в халате, но вовремя опомнился и велел подать себе что-нибудь в комнату, сказав, что я нездоров.
- Дома брат? - спросил я Савелья, когда он явился накрывать на стол.
- Нет-с, они в театре, с Софьей Васильевной…
- Когда придет Андрей Николаич, скажи, что мне нужно с ним поговорить, - сказал я, не совсем понимая что говорю и делаю.
Мне на минуту даже стало почему-то досадно, что брат в настоящую торжественную минуту присутствует, на репетиции какого-нибудь водевиля.
К обеду я почти не касался и велел его поскорее убрать.
Оставшись снова один, я на всякий случай начал разбирать свои бумаги…
Часов в двенадцать меня разбудил Сенька с зажженной свечкой в руке.
- Барин, Андрей Николаич велели вас разбудить… за ними пришли-с! - пробормотал он, бросив свечу на столик у кровати, и убежал куда-то.
Я вскочил и начал одеваться. Андрей постучал мне в стену. В его комнате происходил великий стук, шум и шарканье.
- Прощай. Может, не увидимся, - крикнул мне он.
Одевшись второпях, я вышел в залу. Там на столах горели зажженные свечи, в суматохе расставленные по разным местам, так что вовсе не освещали комнаты. Савелий, бледный от страха, торчал у дверей. Два полицейских лениво и осторожно ходили из угла в угол, отдельно друг от друга.
- Иззините, что обеспокоил, - встретил меня полицейский, вытаскивая какую-то бумагу (оказалось, что Стульцев донес подробно обо всем, куда следует). - Сделано распоряжение о вашем арестовании. Я имею честь говорить, кажется, с господином Андреем Негоревым старшим.
- Он сейчас выйдет. Вероятно, есть приказ и о моем аресте? - как только мог холодно, спросил я.
- Да-с, и вашей сестрицы… Вы господин Негорев второй?
- Вот, господа, теперь можете пожаловать, если угодно, в мою комнату: я одета, - весело проговорила Лиза, отворяя дверь.
- Мы должны сделать обыск, - в виде извинения проговорил полицейский.
- Я могу присутствовать при обыске?
- Можете.
Мы прошли в комнату сестры, полицейский офицер попросил ключи от комода и шкафа, и началось бесцеремонное разрыванье вещей и книг. Сестра, вероятно, не ожидала, что ее арестуют, да я и сам не мог этого предвидеть, и потому все ее бумаги, не исключая и писем Оверина, попали в руки полиции. Их сложили в портфель, обвязали шнуром и заставили Лизу запечатать своей печатью. После этого полицейский на клочке бумаги, припечатанной к портфелю, попросил написать Лизу: "Бумаги в сем портфеле, запечатанные моей печатью, которая находится при мне, принадлежат мне".
- К чему это, я и так не отопрусь, - сказала Лиза, которая, по-видимому, не только не смущалась своим арестом, но еще радовалась ему.
- Нет-с, уж, пожалуйста, напишите и печать возьмите с собой в карман…
Лиза, смеясь, исполнила это требование и спрятала печать в карман.
- Ну, теперь все кончено? - спросила она.
- Да-с. Теперь пойдемте к господину Андрею Негореву…
- И мне можно? - опросила сестра.
- Сделайте одолжение…
- Monsieur Негорев! - крикнул один полицейский, пробуя запертую на замок дверь Андреевой комнаты.
Ответа не было.
- Он спит, потому что убежден в своей невинности, - насмешливо сказала Лиза и громко захохотала.
- Он ушел! - вскричал полицейский и начал стучать ногою в дверь.
- Что это значит? - в раздумье проговорил другой незнакомец. - Он не мог уйти. Вы знаете наверно, что ваш брат ночует сегодня дома?
- Мы за ним не следим, - дерзко ответила Лиза. В это время, как черт из табакерки с пружиной, выскочил откуда-то в коридоре солдат и крикнул:
- Лаврентьева подняли при смерти! Должно - они ушли.
В комнате послышался стук; кто-то спрыгнул с подоконника на пол.
- Здесь никого нет, ваше благородие, - сказал грубый голос за дверью.
Лиза залилась умышленно громким, бесцеремонным хохотом.
- Вот сюрприз-то! - восклицала она.
Обшарили сад и все окрестности, покуда догадались спросить у будочника, стоявшего на углу улицы. Оказалось, что мимо его прошли две женщины, пьяный лакей и какой-то молодой человек высокого роста, который свистал и, казалось, прогуливался. По всем приметам, это был Андрей. Солдата, которого предполагали убитым, привели в чувство, и он рассказал, что видел Андрея, выскочившего из окна, но, прежде чем мог закричать, получил удар в голову, от которого впал в беспамятство.
- Теперь нам можно отправиться, - сказал полицейский, взявшись за фуражку.