- Что за нелепость, - говорил Новицкий, - неужели ты в самом деле будешь с ним стреляться?
- Конечно, буду. Что ж тут удивительного?
- Коли ему охота драться - взял бы поколотил его хорошенько, а то еще церемонии какие-то выдумали! - презрительно сказал Новицкий.
- Надо же ему дать средство смыть, так сказать, оскорбление…
- Зачем? ведь он стоил плюхи - нечего ее и смывать, ее ничем не смоешь…
- Ну, словом, ты не хочешь быть свидетелем?
- Нет. Из-за того, что подлецу не нравится оплеуха, я не хочу таскаться по судам, да и тебе не советую.
- Ну, нечего толковать, значит! Прощай!
- Куда же ты, посиди - успеешь еще.
- Надо же найти человека…
- Да вон человек лежит, - кивнул Новицкий на Оверина. - Он теперь вычисляет круг обращения исторических событий в России. Он пойдет.
- Что это нос-то у него разбит? - спросил я.
- Нос пал жертвой, или не пал, а еще падет - жертвой раннего вставания. Не хотите ли посмотреть наш будильник?
Новицкий поднял с полу довольно тяжелый кулек с бельем и всяким другим хламом и начал объяснять устройство оверинского будильника. На стене, пониже часовой гири, были прибиты крючок и дощечка, прилаженная так, что, как только гиря становилась на нее и начинала надавливать, с крючка срывалась веревка и на голову Оверина падал почти с потолка кулек со всем его имуществом: тремя парами белья, сапогами и парой платья.
- Для чего это у него в руках палка? - спросил я.
- Это чтобы меньше двигаться и как можно меньше тратить фосфора в физических движениях, а больше сберегать его для умственной работы.
- А вам, должно быть, здесь весело! - сказал я.
- В особенности вечером, когда начинается пристройка будильника и развешивание свечей и простынь сообразно с законами отражения лучей. Но и день имеет свои приятности. Мы непрестанно заняты разными глубокими соображениями. Колбасы, например, какую, кажется, могут дать пищу для ума? Но мы и их не оставили без внимания. Прежде мы питались колбасами, а теперь сообразили, что лучше всего брать пример с первобытных людей: пить невареные яйца и есть сырую говядину. Вон…
Новицкий открыл шкаф. Там на блюде лежал огромный кусок сырой говядины. Из-под нижней полки выглядывало лукошко с яйцами.
- Днем мы занимаемся стряпней либиховского бульона (вон серная кислота) и для опыта кормим этим питательным веществом кошек и едим сами: кошки издыхают, а мы бегаем поминутно зачем-то в кухню. Чаю мы не пьем - он раздражает мозг, и кофе также. Пьем молоко пополам с шампанским: выходит очень хорошо. За обедами и вообще за едой, чтобы было не скучно, мы передаем друг другу свои открытия и изобретения по разным отраслям наук и искусств. Так, например, мы недавно выдумали целую новую науку - "Историческую алгебру", и теперь занимаемся ее разработкой. Это трудная наука: в ней есть дворянство в квадрате и интеграл народной зависти, но мы не смущаемся трудностями - уповаем на бога, и по его бесконечной благости наши вычисления всегда венчаются успехом: получается, что дворянство равно нулю.
Стоя с Новицким у шкафа, мы долго не замечали, что Оверин сидит на диване, улыбается и внимательно слушает Семена.
- Что вы слушаете этого филистера, - смеясь, сказал Оверин, - через пять лет он будет в бане мыться с Анной на шее.
- В свободные минуты мы занимаемся дружескими спорами о филистерах и энтузиастах, но, впрочем, по множеству занятий, не успели еще привести к концу ни один, из этих споров, - проговорил Новицкий, продолжая свой очерк оверинских похождений.
- Сергей Степаныч! вот какое дело - дуэль, - начал Андрей, но Оверин остановил его.
- Что ж вы, думали, что я совсем рехнулся или сплю, что ничего не слышу? - смеясь, сказал он. - Я все слышал. Слышал, как филистеры не хотят таскаться по судам из-за исключительного случая… Хочешь, я буду твоим секундантом?
Андрей с восторгом схватил Оверина за плечи и начал трясги его. Последний энергическим толчком выразил свое неудовольствие.
- Ну, без медвежьих нежностей, - проговорил он.
- Черт возьми, какой секундант! Он стоит двенадцати секундантов!
- Примет ли только его противная сторона? - усумнился Новицкий.
- Ничего, когда мы отчистим с него меловую кожуру, он будет довольно близким подобием человека, - засмеялся Андрей и опять начал трясти Оверина. - Как твой сапожник?
- Сапожник умер от пьянства, - холодно известил Оверин, отстраняя от себя ласки Андрея.
- И он перенес этот удар как ни в чем не бывало! Даже ни слезинки о друге. Так непрочны человеческие чувства! - сказал Новицкий.
- Сапожник не был филистером. Ему хотелось пить, и он пил, презирая все, даже смерть, а не только суды и приличия, - с убеждением объявил Оверин.
- У тебя есть какое-нибудь платье, кроме этого? - спросил Андрей.
- Есть, - ответил за него Новицкий. - Он теперь богат. Мы до сих пор не знали, да и он не знал, что владеет двумя стами душ и кругленьким капитальцем. Поздравьте. Его уж ввели во владение.
- Никто не введет и не вводил никогда, - обиделся Оверин.
- Положим, крестьян вы бросили, а деньги-то все-таки ведь взяли? - сказал Новицкий.
Оверин смутился.
- Да… - в затруднении проговорил он, - конечно… Необходимость. Что же бы я стал есть, если б не взял?
- Я не говорю, что не надо было брать: хорошо сделали, что взяли, а то бы сидели без либиховского бульона. Но, видите ли, в чем дело: люди отдают деньги на проценты, а мы, как Бальзаминов, сообразили, что тридцати тысяч хватит на шестьдесят лет, по пятисот рублей в год, и отдали их на хранение.
- А вы думали, я обрадуюсь тридцати тысячам и сделаюсь ростовщиком?
- Но, однако, нам пора отправляться, - сказал я, так как разговор о росте процентов, который Оверин находил делом неестественным и бессовестным, грозил затянуться надолго.
- Пора, пора, - подтвердил Андрей. - Завтра я заеду за тобой рано утром.
Андрей объяснил Оверину главные условия дуэли, и мы воротились домой.
Вечером, когда стало смеркаться и я положил книгу, дожидаясь, скоро ли Савелий принесет свечи, меня взяло нетерпение - посмотреть, что делает брат. Я не ожидал застать его в том беспокойстве, которое заставляет жечь компрометирующие бумаги или писать предсмертные письма, но все-таки думал, что ему теперь не очень весело. Ввиду близкой вероятности умереть присмиреет самый резвый человек.
Я вошел. Он сидел й писал. "Душу свою выкладывает на случай смерти", - подумал я. Но ни чуть не бывало. Андрей, размышляя о дуэли, случайно припомнил, что Стульцев помогал клеветать Володе и не может остаться безнаказанным. По этому случаю ему пришла в голову блестящая мысль, и он писал теперь любовное письмо к своей жертве от имени какой-то незнакомки, которая назначала Стульцеву свидание около дома купца Голубева, где недавно поймали поджигателя. В то же время Андрей дружеским анонимным письмом извещал Голубева, что его дом около шести часов намерен поджечь человек, прилично одетый, в синих очках, с русой эспаньолкой и проч. Брат приходил в восторг, воображая, как молодцы Голубева свяжут Стульцева и поведут на съезжую.
- Вспомни, что завтра в это время тебя, может быть, не будет в живых! - сказал я, недовольный его неуместной веселостью.
- Что ж такое! Все мы смертны.
Человек горит, как свечка;
Ветер дунул - он погас, -
не плакать же мне от этого!
Брат уселся доканчивать письмо к Стульцеву, а я воротился к себе в комнату, даже немного рассерженный беспардонным легкомыслием Андрея.
Утром меня разбудили брат и Оверин. Оверин был одет франтом (само собой разумеется, не без участия Андрея) и протянул мне руку, не сняв палевой перчатки, которую он, кажется, не замечал. Голубой галстух с золотой застежкой съехал у него набок, а вместо него посередине манишки ползла узенькая дамская часовая цепочка. Он тотчас же заметил мне, что на левом боку спать вредно и что, кроме того, следовало бы отодвинуть кровать от стены.
Был уже десятый час в исходе. Я торопливо оделся, и мы пошли в сад. Там мы сели с Овериным на скамейку, выбрав местом дуэли маленькую площадку, находящуюся прямо против нас, между деревьев. Андрей обвязал платком ствол дерева и выстрелил до десяти раз, не попавши ни разу в платок.
- Дурно стреляю, - сказал он.
- Дрожит рука? - спросил Оверин.
- Да, - недовольным тоном сказал Андрей, - убивать человека нельзя так же хладнокровно, как воробья.
- Это предрассудок. Ни у кого нет больше одной жизни, и для всех она одинаково дорога. Прекращать ее у воробья не меньше тяжело, чем у человека, - задумчиво сказал Оверин.
Я вспомнил, что Шрам с своими свидетелями может пройти в комнаты, думая отыскать нас там, и поспешил туда, но на половине дороги встретил их, идущих ко мне навстречу. Володя был немного бледен, но важно спокоен. Он, не здороваясь ни с кем, снял свой реглан, положил его на землю и с небрежной холодностью сказал: "Я думаю, это место удобно; потрудитесь отмерить шаги".
Офицер отмерил двенадцать шагов и положил вместо барьера свою шинель.
- Ну-с, - сказал Андрей, - становитесь-ка, почтеннейший.
Володя презрительно взглянул на него. Андрей стал на свое место и вытянул вперед руку с пистолетом.