- Эти хоть вышли, а ваши учителя там, в кабаке, пьяные лежат, - злобно покусился сострить я, но ничего не вышло.
Увидев, что я сержусь, попав в затруднительное положение, и выпутываюсь из него с такой неловкостью, Андрей пришел в восторг и долго не мог успокоиться от смеха. Наконец, когда мы вошли в городской сад и брат остановился перед торговкой с яблоками, хохот его несколько унялся. Закупив яблоков, мы направились к валу, но на одной аллее совершенно неожиданно наткнулись на Володю и Альбина Игнатьевича, который шел, помахивая тросточкой, с такой сосредоточенной задумчивостью, как будто обдумывал убийство восьми человек с целью грабежа или подыскивал рифму на слово "окунь". Сзади их выплывала авантажная Катерина Григорьевна, томно навалившись своими телесами на руку какого-то гвардейского офицера. За ее спиной вдали виднелся блестящий крест на красной ленте, шагавший вершочными шажками вслед за своей полновесной половиной. Старик надел какую-то серую высокую шляпу, которая составляла ровно треть его роста и придавала ему очень смешной вид.
Встреча была весьма неприятная. Я невольно поклонился Володе; он холодно ответил мне, едва прикоснувшись к козырьку своей фуражки.
- Уйдем от них, черт их возьми, - шепнул мне Андрей, толкая меня в бок.
Но уйти не было никакой возможности: я раскланивался уже с Катериной Григорьевной и стариком Шрамом.
- Здравствуйте, дети! - томно проговорила Катерина Григорьевна, не останавливая своего церемониального плавания бок о бок с элегантным гвардейцем, который, защемив в глазу стеклышко, улыбался самым загадочным образом. - Идите к Володе, - совсем, по-видимому, истомившись, прогнусела Катерина Григорьевна, точно она стояла перед любимым тираном и в истоме страсти приглашала его поразить себя кинжалом в грудь.
Делать было нечего; мы с Андреем пошли к Володе. Альбин Игнатьевич каким-то странным движением руки выдвинул меня вперед и пошел рядом с Андреем.
- Вы и убежали сегодня, - заговорил Альбин Игнатьевич, помахивая своей тросточкой.
- Я ушел, - сказал брат.
- Нет, вы убежали, как непослушный. Это стыдно, - настойчиво сказал Альбин Игнатьевич и замолк, дожидаясь от брата ответа.
- Вы ушибете носом тросточку… нос тросточкой, - засмеялся Андрей.
- Очень глупо, - заметил Альбин Игнатьевич. - Где вы воспитывались?
- А вы где? Вон ваш гувернер хочет с вами поздороваться, - весело сказал Андрей, указывая на свинью, которая чесалась рылом о решетку сада.
- Тупо, - объявил Альбин Игнатьевич, разыгрывая презрительное равнодушие.
- Вас, я думаю, иногда повертывает в сторону, если ветер дует сбоку и задевает за нос, - хохотал Андрей. - Знаете, вы на кого теперь походите?
- И не желаю знать.
- На ту птицу, которая носом долбит деревья. Вам тоже можно долбить дерево носом…
- Плоско, - решил Альбин Игнатьевич.
- В особенности после обеда, когда нос у вас бывает красный, как огонь.
- Тупо и пошло.
Вероятно, скоро у Альбина Игнатьевича истощился бы весь запас эпитетов к недоброкачественности острот: "тупо", "плоско", "глупо", "пошло" уже были истрачены, и оставались только "площадно", "дубовато" и еще два-три слова, когда Катерина Григорьевна позвала Альбина Игнатьевича и прекратила его любопытную беседу с Андреем.
- Проводите детей домой. Пусть они пьют чай, - в изнеможении сказала она.
Когда я слышал в детстве гнусявый голос Катерины Григорьевны, не видя ее, мне казалось, что она говорит со ступеней трона: не говорит, а изрекает великие истины. Альбину Игнатьевичу казалось, вероятно, то же самое, и его уши и кожа на лбу всегда приходили в движение при первых носовых звуках Катерины Григорьевны. В этот раз, как и всегда, готовый точно исполнять ее приказания, он собрал нас в кучку и повел вон из сада. Во всю дорогу мы не сказали ни слова. Я ломал голову, с чего бы начать разговор с Володей, Андрей ел яблоки, и, так как Альбин Игнатьевич не трогал его больше, он шел совершенно спокойно.
Вовремя явилась Катерина Григорьевна с своим офицером и тотчас же спровадила нас в детскую играть в лото. Лото, однако ж, у нас не составилось, так как Андрей начал дурачиться и тащить меня домой. Мне хотелось есть: в пансионе я уже привык обедать в полдень, и перспектива голодать у Шрамов до шести часов была так непривлекательна, что я скоро сдался на призыв брата и начал прощаться.
- Вы попадете на виселицу, - мрачно сказал Альбин Игнатьевич, прощаясь с Андреем.
- А вас носом прибьют к барке, как летучую мышь, и вы будете плавать в воде! - захохотал Андрей.
- До свиданья-с, - презрительно проговорил Володя, не подавая нам руки.
Мы вышли и отправились через залу прощаться с Катериной Григорьевной.
- Ужасные дураки эти Шрамы; я их терпеть не могу, - шепотом заявил мне Андрей, когда мы подходили к кабинету Катерины Григорьевны.
Никогда не запиравшаяся дверь ее кабинета неожиданно оказалась запертою, и из притвора торчал даже кусок драпировки. Андрей попробовал ручку, посмотрел в замочную скважину и отскочил.
- Посмотри-ка, посмотри, - торопливо сказал он.
Я нагнулся и увидел самую соблазнительную картину нежных объятий двух страстных любовников. Я увлекся зрелищем и был не совсем доволен, когда Андрей оттолкнул меня и начал смотреть сам.
- Ах вы, мерзавцы! о-о-о! - заорал вдруг он и начал бить в дверь ногами и руками.
Этот гром произведен был так неожиданно, что я окончательно потерялся и бросился бежать, не сознавая, что я делаю. Андрей догнал меня в передней, схватил свою амуницию и бросился вниз по лестнице, с грохотом волоча по ступеням свой тесак. Я последовал за ним, и мы вылетели на двор, как сумасшедшие. Разговаривать было некогда, и, тяжело переводя дыхание, мы молча начали одеваться во дворе.
- Пойдем, - сказал Андрей, подпоясав тесак.
За нами точно гнались злые собаки; мы выбежали на улицу и заговорили не прежде, как отойдя от дома Шрамов шагов на сто и вполне удостоверившись, что за нами нет никакой погони.
- Будут помнить, - впопыхах пробормотал Андрей.
- Теперь нам больше нельзя ходить к ним, - сказал я.
- Ну, и черт с ними!
- Вот ты что наделал!
- Зачем она изменяет мужу! - с негодованием воскликнул Андрей. - Я вот еще скажу это самому старику, чтобы он отдул этого молодчика…
Самонадеянный тон Андрея мне не понравился, и я сказал, что хотя всякого военного нетрудно отдуть, но, вероятно, Шрам не будет марать рук обо всякого офицеришку. Это невинное замечание вызвало со стороны Андрея град ругательств, и мы расстались с ним, взаимно поклявшись не встречаться никогда более.
VI
ОВЕРИН КАК МИРЯНИН И ЕГО ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ
Наступила зима. Воспитанники стали реже выходить на двор; в пансионе сделалось еще сумрачнее, еще скучнее. Обыкновенно после обеда, до пяти часов, когда начиналось приготовление уроков к завтрашнему дню, давалось время для отдыха, которое каждый мог употребить по своему усмотрению. Каких-нибудь книг, кроме учебных, не было, - следовательно, чтением заняться было нельзя, а отдых сам по себе уже исключал всякое занятие учебными руководствами, и я, несмотря на свое пламенное желание изучить французский язык, считал кощунством зубрить слова в часы, назначенные для отдохновения. Это были очень скучные часы. Одни ходили без всякой цели по коридору, другие шатались в зале и рассматривали давно знакомые портреты генералов двенадцатого года, развешанные по стенам; третьи толпились в сторожке около печи, где Оверин топил олово и лил из него разные фигурки, в которых хотел изобразить какую-то художественную небрежность. Тут же два или три воспитанника строгали перочинными ножами лучину, сами не зная, с какой целью делают они это. На вопросы любопытных они отвечали: "Да так, ничего". Все дожидались чая. Для чая обыкновенно нагревались два ведерных самовара, которые ставились на двух концах обеденного стола. Чай пили очень немногие богачи, имеющие свои чайники, чашки, блюдца и ложечки. Прочим выдавалось по ломтю черного хлеба и предоставлялось право смотреть, как пьют чай другие.
Праздность - мать всех пороков. Скучные и праздные часы нашего отдыха внушили Сколкову очень счастливую мысль. Однажды, пользуясь отсутствием Адама Ильича, он предложил сыграть комедию. Некоторые из воспитанников видали много раз, как солдаты в казармах на святках разыгрывают царя Максимилиана, и помнили почти все слова действующих лиц этой краткой, но выразительной пьесы. Предложение Сколкова было принято с восторгом. Роли были розданы сообразно с потребностями актеров, и вчинателю этого дела - Сколкову досталась по всей справедливости главная роль царя Максимилиана. В рекреационной зале, увешанной портретами генералов, сподвижников Александра I, и лишенной всякой мебели, поставили посреди полу надзирательское кресло; роздали актерам, смотря по надобности, по одной или по две подпорки от окон вместо оружия и сделали другие необходимые приготовления. Зрители заняли свои места, входные двери заперли, и представление началось. Актеры помещались в коридоре и по мере потребности могли входить в дверь. Первым явился Сколков и, махая подпоркой, начал выкрикивать какую-то рифмованную нескладицу. От вдохновения он раскраснелся, низ куртки поднялся у него кверху, и белая рубашка вылезла довольно широким карнизом на его животе.
- Не для меня ли сей трон сооружен? - воскликнул он, указывая подпоркой на кресло. - Сяду я на сей трон, надену на голову корону - всему миру в оборону, а не в урону, возьму скипетр и державу - всему миру во славу.