* * *
В 1888 году закончился срок ссылки, и Станюкович получил возможность вернуться в столицу, к своим друзьям, к любимой работе в журнале. Ссылка не сломила его - он остался верен прежним идеалам, и не удивительно, что и в Москве и в Петербурге, где жил и работал писатель в девяностые годы, он сразу сблизился с передовой, демократической интеллигенцией. Он много пишет и печатает в лучших журналах - "Вестник Европы", "Русская мысль", "Северный вестник", "Русское богатство", а с 1892 года становится вторым редактором "Русского богатства", того самого журнала, куда перешло большинство сотрудников закрытых правительством "Отечественных записок". В эти годы Станюкович создает лучшие морские рассказы и повести - "Нянька", "Побег", "Грозный адмирал", "Беспокойный адмирал", "Вокруг света на "Коршуне"" и многие другие и по-прежнему продолжает работать над "неморскими" произведениями. Это была счастливая полоса в жизни писателя - и как бы итогом ее явился справляемый литературной общественностью в декабре 1896 года юбилей Станюковича в связи с тридцатипятилетием его литературной деятельности.
Много писем и телеграмм получил писатель. Его поздравляли собратья по перу - Чехов, Гарин-Михайловский, Мачтет, Шеллер-Михайлов; редакции многих газет и журналов, студенты, гимназисты, друзья и совсем незнакомые люди - простые читатели. Ему писали из Москвы, Петербурга, Одессы, Самары, Херсона, Калуги; благодарили за морские рассказы, за "Письма знатного иностранца", за романы и повести, за то, что его "живое, одушевленное слово всегда будило общественную совесть, всегда призывало на борьбу за свободу совести и мысли", за то, что он, несмотря на преследования правительства, оставался "писателем-гражданином, служившим весь век образцом стойкости убеждений".
Станюковича радовала эта высокая оценка его литературной и общественной деятельности, но большая скромность и требовательность к себе заставили его написать письмо к устроителям юбилея: "Я не заблуждаюсь насчет своих литературных заслуг и не бывал в роли Нарцисса. Если я никогда и ни при каких обстоятельствах не служил пером тому, что считал вредным или безнравственным, то ведь это не достоинство, а примитивная обязанность всякого несколько уважающего себя литератора… Что же касается до моей деятельности как беллетриста, то она ничего выдающегося не представляет в исключительно художественном смысле, чтобы за нее чествовать… Я же как писатель был и есть, выражаясь метафорически, одним из матросов, не боящихся бурь и штормов и не покидающих корабля в опасности, но ни капитаном, ни старшим офицером, ни даже рулевым литературным не был".
Так писал Станюкович. Но читатели думали иначе, и письма, полные благодарности, любви, самых лучших пожеланий, продолжали приходить и после юбилея.
А через год с небольшим писателя постигло страшное горе: умер его шестнадцатилетний сын - сын-друг, сын - надежда и радость. Станюкович тяжело переживал эту утрату. Он метался из города в город, с места на место, даже забросил литературную работу. Ослабленный организм не выдержал, и в 1900 году врачи отправили тяжело заболевшего писателя лечиться в Крым. Возвратившись, Станюкович продолжал много работать, но болезнь отпустила его ненадолго. Осенью 1902 года, сдав последние страницы "Севастопольского мальчика" в журнал "Юный читатель", писатель с сильным мозговым переутомлением и общим нервным расстройством уехал в Италию, сначала в Рим, потом в Неаполь. Но и там, борясь с болезнью и все усиливающейся слепотой, Станюкович продолжал писать. "Мне же работать необходимо. И не могу я не работать. Только проснусь утром - мозг требует упражнения, как желудок пищи в известные часы", - говорил он друзьям, уговаривавшим его поберечь себя.
В мае 1903 года он умер и был похоронен в Неаполе.
* * *
Станюкович любил образ корабля, легко несущийся по голубой глади океана под ровным, постоянным пассатным ветром, надувающим его многоярусные паруса.
Не так ли и литературный талант его, наполнив свои паруса вечным океанским ветром, верным спутником молодости, вышел на безмерные просторы времен, сам не заметив, где перешел он таинственную грань между забвением и бессмертием, подобно тому как идущий в дальнем плавании корабль не замечает меридианов, пересекаемых им?
Более полустолетия минуло с тех пор, когда выпало перо из рук писателя, а книги его все еще живут. И все еще идет полным ветром его корабль под белыми парусами, чистыми и незапятнанными, как чиста и незапятнана была совесть этого примечательного русского писателя.
И счастливы будут те из нас, современных морских писателей, чьи книги угонятся в океане времен за этим белоснежным кораблем, несущим на палубе вечно живые образы русских матросов и офицеров.
Леонид Соболев
30 марта 1958 г.
Рассказы, очерки, повести
Отмена телесных наказаний
I
То было на рейде Гонконга.
В жаркое солнечное воскресенье, перед обедней, команда корвета была выстроена во фронт. Капитан корвета в мундире и орденах, веселый и довольный, подошел к фронту и, поздоровавшись с матросами, торжественно-радостным голосом поздравил их с царской милостью - с отменой телесных наказаний. И вслед за тем он прочитал среди глубокой тишины только что полученный из России приказ.
Матросы прослушали чтение в напряженном внимании.
- Надеюсь, ребята, вы оправдаете доверие государя императора и будете такими же молодцами, как и были! - проговорил, окончив чтение, командир, который еще до официального уничтожения телесных наказаний запретил их у себя на корвете.
- Рады стараться, вашескобродие! - дружно гаркнули в ответ матросы, как один человек.
Команда спустилась вниз к обедне. После обедни был благодарственный молебен.
Несколько дней среди матросов шли оживленные толки. Нечего и говорить, что темой бесед был прочитанный капитаном приказ. Некоторые старики матросы относились к нему с недоверием. В самом деле, что-то уж очень диковинно было. Вдруг нельзя пороть!
- Ты, Василей, понял, что вчерась читали? - спрашивал на другой день после обеда старый баковый матрос Григорий Шип своего приятеля Василия Архипова.
- Не очень, чтобы понял… Быдто и невдомек… Болтают что-то пустое ребята.
- Спина-то матросская ноне застрахована, вот оно что, братец ты мой!
- Врешь! - отвечал Архипов и хотел было ложиться отдыхать.
- То-то не вру… Уши-то у меня есть. Небось слышал, как капитан бумагу читал, что из Расеи запрет на линьки вышел… Шабаш, мол, брат. Стоп-машина!
- Пустое! - опять возразил Архипов, старый пьяница матрос, прослуживший во флоте около двадцати лет и не допускавший даже мысли, что можно обойтись без линьков.
- Экий ты Фома неверный… Ну у господ спроси…
Архипов скептически улыбнулся и только рукой махнул.
Однако немного погодя подошел к проходившему молодому мичману и спросил:
- Правда, ваше благородие, что Гришка мелет, быдто нонече нельзя пороть?
Молодой офицер стал добросовестно объяснять приказ, и старый матрос слушал его в безмолвном изумлении, видимо пораженный и сбитый с толку, но когда мичман дошел до штрафных, для которых телесное наказание отменено не было, - красное загорелое лицо Архипова снова приняло свое обычное выражение какого-то простодушного скептицизма не без оттенка лукавства.
Он поблагодарил офицера и на вопрос того: "Понял ли?" - отвечал: "Вполне отлично понял, ваше благородие", - и, когда офицер отошел, заметил товарищу с тонкой усмешкой:
- Не верь ты эфтому ничему, Гришка… Право, не верь…
- Тебе, что ли, дураку, верить? - осердился Шип.
- Дурак-то выходишь ты, а не я…
- Это как же?
- А так же! Пущай бумага вышла, а будет нужно выдрать, выдерут! - тоном глубокого убеждения говорил Архипов. - Теперче ты марса-фала вовремя не отдал или, примерно, сгрубил… Ну как тебя не выдрать как Сидорову козу? Или опять же, рассуди сам, умная голова, что с тобой делать, ежели ты пьян напился и пропил казенную вещь? Ведь не в Сибирь же… Разденут, да и всыплют…
- Врешь… В "темную" посадят.
- Какие еще выдумал "темные"? - насмешливо кинул Архипов.
- Карцырь, значит, такой будет…
- Карцырь?! - переспросил Архипов.
- Да, брат… Вчерась старший офицер наказывал его ладить. И сказывал Плентий плотник: "Будет этто каморка в трюме темная и узенькая; не повернуться, говорит, в ей". Ты пьян напился или в другом проштрафился - и сиди там один на хлебе и воде… Это заместо порки…
- Заместо порки?
- Да.
С усмешкой поглядел Архипов на товарища и с победоносным видом сказал:
- А ежели двадцать матросов наказать надо? Тогда как с карцырем?
Шип задумался.
"В самом деле, как тогда?"
- Говорю тебе, Гришка, не верь… Бумага бумагой, а выпороть надо - выпорют… Переведут в штрафные и исполосуют спину… Тогда ведь можно?..
- Штрафных можно…
- То-то оно и есть. А то еще карцыри выдумал. Нешто ребенки мы, што ли?.. Без линька, братец, никак невозможно.
- А у нас на "конверте"… Небось капитан не приказал.
- Не приказал! До первого случая…
- Ну, это ты, Василий, врешь… У нас никого еще не пороли, а уж плаваем мы год…
- Командир такой… чудной… Этакого я, признаться, отродясь не видывал… А другие… сам знаешь… Без эстого во флоте нельзя! Однако давай, братец, отдыхать!.. Что зря болтать… Нам все равно недолго околачиваться… Вернемся в Расею, в чистую уйдем!.. - проговорил Архипов, видимо не желая продолжать пустяковый, по его мнению, разговор.
И оба они растянулись у орудия.