- Это занятно, насколько мы видим то, что желаем видеть, и понимаем то, что ищется нами. Как в греческих трагиках римляне и романские народы XVII-го века усмотрели только три единства, XVIII-й век - раскатистые тирады и освободительные идеи, романтики - подвиги высокого героизма и наш век - острый оттенок первобытности и Клингеровскую осиянность далей… Ваня слушал, осматривая еще залитую вечерним солнцем комнату: по стенам - полки до потолка с непереплетенными книгами, книги на столах и стульях, клетку с дроздом, параличного котенка на кожаном диване и в углу небольшую голову Антиноя, стоящую одиноко, как пенаты этого обиталища. Даниил Иванович, в войлочных туфлях, хлопотал о чае, вытаскивая из железной печки сыр и масло в бумажках, и котенок, не поворачивая головы, следил зелеными глазами за движениями своего хозяина. "И откуда мы взяли, что он старый, когда он совсем молодой", думал Ваня, с удивлением разглядывая лысую голову маленького грека.
- В XV-м веке у итальянцев уже прочно установился взгляд на дружбу Ахилла с Патроклом и Ореста с Пиладом как на содомскую любовь, между тем у Гомера нет прямых указаний на это. - Что ж, итальянцы это придумали сами?
- Нет, они были правы, но дело в том, что только циничное отношение к какой бы то ни было любви делает ее развратом. Нравственно или безнравственно я поступаю, когда я чихаю, стираю пыль со стола, глажу котенка? И, однако, эти же поступки могут быть преступны, если, например, скажем, я чиханьем предупреждаю убийцу о времени, удобном для убийства, и так далее. Хладнокровно, без злобы совершающий убийство лишает это действие всякой этической окраски, кроме мистического общенья убийцы и жертвы, любовников, матери и ребенка.
Совсем стемнело, и в окно еле виднелись крыши домов и вдали Исаакий на грязновато-розовом небе, заволакиваемом дымом. Ваня стал собираться домой; котенок заковылял на своих искалеченных передних лапках, потревоженный с Ваниной фуражки, на которой он спал.
- Вот вы, верно, добрый, Даниил Иванович: разных калек прибираете.
- Он мне нравится, и мне приятно его у себя иметь. Если делать то, что доставляет удовольствие, значит быть добрым, то я - такой.
- Скажите, пожалуйста, Смуров, - говорил Даниил Иванович, на прощанье пожимая Ванину руку, - вы сами по себе надумали прийти ко мне за греческими разговорами?
- Да, т. е. мысль эту мне дал, пожалуй, и другой человек.
- Кто же, если это не секрет?
- Нет, отчего же? Только вы его не знаете.
- А может быть?
- Некто Штруп.
- Ларион Дмитриевич?
- Разве вы его знаете?
- И даже очень, - ответил грек, светя Ване на лестнице лампой. В закрытой каюте финляндского пароходика никого не было, но Ната, боявшаяся сквозняков и флюсов, повела всю компанию именно сюда.
- Совсем, совсем нет дач! - говорила уставшая Анна Николаевна.
- Везде такая скверность: дыры, дует!
- На дачах всегда дует, - чего же вы ожидали? Не в первый раз живете!
- Хочешь? - предложил Кока свой раскрытый серебряный портсигар с голой дамой Бобе.
- Не потому на даче прескверно, что там скверно, а потому, что чувствуешь себя на бивуаках, временно проживающим, и не установлена жизнь, а в городе всегда знаешь, что надо в какое время делать.
- А если б ты жил всегда на даче, зиму и лето?
- Тогда бы не было скверно; я бы установил программу.
- Правда, - подхватила Анна Николаевна, - на время не хочется и устраиваться. Например, позапрошлое лето оклеили новыми обоями, - так все чистенькими и пришлось подарить хозяину, не сдирать же их!
- Что ж ты жалеешь, что их не вымазала? Ната с гримасой смотрела через стекло на горящие при закате окна дворцов и золотисто-розовые, широко и гладко расходящиеся волны.
- И потом народу масса, все друг про друга знают, что готовят, что прислуге платят.
- Вообще гадость!..
- Зачем же ты едешь?
- Как зачем? Куда же деваться? В городе, что ли, оставаться?
- Ну так что ж? По крайней мере, когда солнце, можно ходить по теневой стороне.
- Вечно дядя Костя выдумает.
- Мама, - вдруг обернулась Ната, - поедем, голубчик, на Волгу: там есть небольшие города, Плес, Васильсурск, где можно очень недорого устроиться. Варвара Николаевна Шпейер говорила… Они в Плесе жили целой компанией, знаете, там Левитан еще жил; в Угличе тоже они жили.
- Ну из Углича-то их, кажется, вытурили, - отозвался Кока.
- Ну и вытурили, ну и что же? А нас не вытурят! Им, конечно, хозяева сказали: "Вас целая компания, барышни, кавалеры, наш город тихий, никто не ездит, мы боимся: вы уж извините, а квартирку очищайте". Подъезжали к Александровскому саду; в нижние окна пристани виделась ярко освещенная кухня, поваренок, весь в белом, за чисткой рыбы, пылающая плита в глубине.
- Тетя, я пройду отсюда к Лариону Дмитриевичу, - сказал Ваня.
- Что же, иди; вот тоже товарища нашел! - ворчала Анна Николаевна.
- Разве он дурной человек?
- Не про то говорю, что дурной, а что не товарищ.
- Я с ним английским занимаюсь.
- Все пустяки, лучше бы уроки готовил…
- Нет, я все-таки, тетя, знаете, пойду.
- Да иди, кто тебя держит?
- Целуйся со своим Штрупом, - добавила Ната.
- Ну, и буду, ну, и буду, и никому нет до этого дела.
- Положим, - начал было Боба, но Ваня прервал его, налетая на. Нату:
- Ты бы и не прочь с ним целоваться, да он сам не хочет, потому что ты - рыжая лягушка, потому что ты - дура! Да!
- Иван, прекрати! - раздался голос Алексея Васильевича.
- Что ж они на меня взъелись? Что они меня не пускают? Разве я маленький? Завтра же напишу дяде Коле!..
- Иван, прекрати, - тоном выше возгласил Алексей Васильевич.
- Такой мальчишка, поросенок, смеет так вести себя! - волновалась Анна Николаевна.
- И Штруп на тебе никогда не женится, не женится, не женится! - вне себя выпаливал Ваня. Ната сразу стихла и, почти спокойная, тихо сказала:
- А на Иде Гольберг женится?
- Не знаю, - тоже тихо и просто ответил Ваня, - вряд ли, я думаю, - добавил он почти ласково.
- Вот еще начали разговоры! - прикрикнула Анна Николаевна.
- Что ты, веришь, что ли, этому мальчишке?
- Может быть, и верю, - буркнула Ната, повернувшись к окну.
- Ты, Иван, не думай, что они такие дурочки, как хотят казаться, - уговаривал Боба Ваню: - они радехоньки, что через тебя могут еще иметь сношения со Штрупом и сведения о Гольберг; только, если ты расположен действительно к Лариону Дмитриевичу, ты будь осторожней, не выдавай себя головой.
- В чем же я себя выдаю? - удивился Ваня.
- Так скоро мои советы впрок пошли?! - рассмеялся Боба и пошагал на пристань. Когда Ваня входил в квартиру Штрупа, он услыхал пенье и фортепьяно. Он тихо прошел в кабинет налево от передней, не входя в гостиную, и стал слушать. Незнакомый ему мужской голос пел: - Вечерний сумрак над теплым морем, Огни маяков на потемневшем небе, Запах вербены при конце пира, Свежее утро после долгих бдений, Прогулка в аллеях весеннего сада, Крики и смех купающихся женщин, Священные павлины у храма Юноны, Продавцы фиалок, гранат и лимонов, Воркуют голуби, светит солнце, - Когда увижу тебя, родимый город! И фортепьяно низкими аккордами, как густым туманом, окутало томительные фразы голоса. Начался перебойный разговор мужских голосов, и Ваня вышел в залу. Как он любил эту зеленоватую просторную комнату, оглашаемую звуками Рамо и Дебюсси, и этих друзей Штрупа, так непохожих на людей, встречаемых у Казанских; эти споры; эти поздние ужины, мужчин с вином и легким разговором; этот кабинет с книгами до потолка, где они читали Марлоу и Суинберна, эту спальню с умывальным прибором, где по ярко-зеленому фону плясали гирляндой темнокрасные фавны; эту столовую, всю в красной меди; эти рассказы об Италии, Египте, Индии; эти восторги от всякой острой красоты всех стран и всех времен; эти прогулки на острова; эти смущающие, но влекущие рассуждения; эту улыбку на некрасивом лице; этот запах peau d'Espagne', веющий тлением; эти худые, сильные пальцы в перстнях, башмаки на необыкновенно толстой подошве - как он любил все это, не понимая, но смутно увлеченный.