- Во всяком случае тебе я ничего дурного не сделаю. Если бы даже в будущем все так устроилось, как я мечтаю, я бы, пожалуй, тебя одного оставил, как общего молельщика. Мы бы дела делали, а ты бы сидел где-нибудь, молился бы и всех жалел. Это, конечно, вздор, никакой пользы от этого не произошло бы, но и вреда не было бы.
- А покуда пойдем, я тебя провожу.
Но Николай непременно сам хотел проводить Павла. Было около четырех часов. Снег прошел, и маленькая, по-зимнему плоская луна еле светила. Павлу не хотелось домой, тем более что он знал, что Родион Павлович еще не вернулся. Остановившись у каких-то ворот на Загородном, он сказал:
- Ну вот, спасибо тебе, Коля. Я домой не пойду, зайду сюда.
- Куда же ты сюда зайдешь?
- Тут у меня один знакомый живет.
- Какой же это знакомый, что к нему можно в четыре часа утра визит делать?
- Он очень рано встает, вообще мало спит. Вот если бы ты хотел оставить на свете одного молитвенника, единственного, одного за всех, то уж лучше было бы выбрать его, а не меня.
- А кто же он такой?
- Маленький монашек при здешней часовне.
- Может быть, и мне можно зайти с тобой посмотреть на будущего молитвенника? - спросил Николай, ломаясь.
Павел остро посмотрел на детские черты Зайцева и произнес:
- Идем, пожалуй!
Глава десятая
Когда Павел входил в квартиру Матвея Петровича Миусова, он застал только Любу, которая сидела в своем катальном кресле с книгой в руках и смеялась про себя злым смешком. Она уже десять лет не вставала с этого кресла, так как у нее отнялись ноги после пожара, когда они еще жили на Коломенской. Никакие доктора не помогали, а по знахарям и святым местам она сама отказалась ездить.
- Ничего, поживу и так. Меньше буду ходить - меньше людей видеть. Я всегда злюсь, когда их вижу, уж очень я зла. Наверное, меня Бог за это и наказал. И наказал, и помог, потому что меньше мне причин теперь сердиться.
Но это Любе только казалось, что ее озлобление против несправедливых, глупых и злых людей уменьшилось от ее болезни. Она и книги любила такие, где осмеиваются, бичуются и посрамляются тупые, пустые и ненавидимые персонажи. Чаще всего она читала Теккерея, сама про себя смеясь и восхищаясь. За чтением она почти все забывала, так что книга отводила ее и от печальной калеченной жизни и от горячих, озлобленных мыслей.
И теперь она, казалось, не слышала, как Павел вошел в комнату.
- Родион Павлович, Люба, у вас? Читающая подняла неспешно от книги свое лицо. Оно у нее было маленькое, гораздо старше своих восемнадцати лет, похожее на галчонка, и к нему очень не шла медленность поворотов.
- Ах, это вы, Павлушка? Здравствуйте. Что вы нас совсем забыли? Ведь вы с ногами, могли бы нас и навестить.
- Родион Павлович, Люба, у вас?
- Да, он у Матвея Петровича.
Лицо Любы, подобревшее было при виде Павла, сделалось серьезным и чужим, и, опустив черные выпуклые глаза, она медленно начала:
- Что вам, Павлушка, дался этот Миусов? Самый обыкновенный и пустой кутила. В нем почти нет ничего человеческого - одно тело. И потом, врет, обманывает, вертится… Как он обращается с матерью! Как он к вам относится! Я не знаю, какие у него дела с отцом, но не думаю, чтоб это были хорошие дела. Отец мой ведь тоже нехороший, и я его тоже не люблю. И главное, ведь все знают друг про друга, что дряни, и не смеют не только сказать, подумать этого, потому что сами такие же и считают, что так и нужно. Все - трусы, трусы. Боже! Боже мой! пошли ты молнию с неба, чтобы все пожгла и очистила!
Глаза Любы, поднявшись, пронзительно заблестели, и она сжала свои сухие кулачки, будто в них была испепеляющая молния. Помолчав, она начала еще медленнее, разбитым голосом:
- Мне трудно говорить… Я ни с кем не говорю. Когда я с тобою говорю, Павел, я просто вслух думаю. Я - калека, мне каждый год за десять лет считается. Люди ищут богатства, власти, любви, а мне этого не надо. Если бы у меня ноги действовали, я бы ногой все это отшвырнула. Я хочу правды и справедливости! А справедливым был бы для всего мира каратель без жалости. Огненным помелом всех бы вымести!
- Тебе бы, Люба, с Колей Зайцевым поговорить!
- А кто этот Коля? - спросила девушка, медленно наводя взгляд на Павла.
- Один знакомый есть у меня хулиган. Такой же, как и ты, неистовый.
- Хулиган? что ж такое? а что неистовый, это хорошо. Теперь люди даже во зле не неистовы. Так, какая-то гадость пареная.
- Ты, Люба, любишь мало.
- А кого мне любить? за что? Я сердце свое закаляю, пусть оно ростков не пускает, зато твердо, чисто и пламенно будет, как алмаз, чтобы никто с нечистой совестью на него глядеть не мог. Так, из рук в руки Богу его передам. Скажу: "Смотри, отец, что я со своим сердцем сделала".
- Холодно это все, Люба, и жестоко, а я бы хотел быть у Христа за пазухой: там и тепло, и человечно, и со всячинкой.
- Я знаю, Павел, что ты человек запечный, но ты и не меняйся, ты таким и хорош. От тебя, как от печки, всем тепло, кто бы ни подошел, а мне нужно быть мечом, шпагой! острая, длинная, и на конце - огонек синенький!
- Но ты, Люба, мучаешься, а я люблю и радуюсь.
- Нужно же кому-нибудь мучиться! я этим не тягощусь. Я отгоняю и развеваю, ты - привлекаешь и соединяешь. Я воров гоню, а ты добрых гостей угощаешь, но в одной мы божьей гостинице.
И Люба опять закрыла глаза, будто ослабела, хотя руки ее так и остались сжатыми, не разжимаясь. Павел взял одну из них, разжал своею и тихо молвил:
- Не надо так держать руки, Люба; нужно быть щедрой.
- Конечно, Родион Павлович, я ничего не говорю про вашу щедрость, которая другим могла бы показаться расточительностью, я вам не судья, но дело в том, что вы меня не убедили, да если бы и убедили, то в настоящую минуту у меня таких денег нет.
Так проговорил, входя в комнату, отец Любы, обращаясь к шедшему впереди него Родиону Павловичу.
- Я всегда рад с вами беседовать, Матвей Петрович, но дело в том, что в настоящее время я очень тороплюсь, и мне очень жалко, что мои слова оказались неубедительными. Эти минуты я мог бы употребить с лучшим для себя результатом.
- Мне самому очень жаль, что все так вышло, но, право, я ничего не могу поделать.
- Вы, Родион Павлович, у отца денег просили? - неожиданно спросила Люба, как-то странно оживившись.
- Вы отгадали, Любовь Матвеевна, и не подумайте, что я хотел скрывать это от вас. Но я полагал, что такие дела вас не интересуют.
- И папа вам отказал?
- Да, Матвей Петрович сам теперь не при деньгах.
- Нет, нет, ничего нет! хоть все карманы выверните, - подтвердил и Матвей Петрович.
- Ты бы, папа, лучше так не храбрился! - и Люба быстро, как обезьяна, запустила руку в боковой карман отца и раскрыла бумажник, из которого вылетело ей на колени штук восемь сторублевок. Матвей Петрович забормотал:
- Люба, Люба, что ты делаешь? экая шалунья! я и сам забыл про эти бумажки!
- Не бойся, папа; Родион Павлович их не возьмет, он человек благородный, а мы ему их не дадим. Или, может быть, вы меня будете убеждать, что они вам нужны?
- Я, к сожалению, не могу приводить вам тех же доводов, что вашему папаше. Я вам, как девушке, не могу их говорить. Одно знайте, что деньги мне нужны до зарезу, и вы сами слышали, Матвей Петрович при вас говорил, что, если бы у него были, он мне их дал бы. Он просто позабыл про эти деньги.
Люба осторожно складывала бумажки в четыре раза, помещая их обратно в бумажник, наконец сказала тихо и просто:
- Матвей Петрович дал бы вам их, а я не дам.
- Воля ваша.
- Конечно, моя воля. Миусов вдруг заволновался.
- Я вообще не понимаю, что значит вся эта сцена. Это - подстроенное издевательство, или что? Я давно замечал, Любовь Матвеевна, что вы меня ненавидите, но никогда не предполагал, что до такой степени. Может быть, вы позволите теперь спросить, чем я заслужил такое отношение?
- А какого отношения вы заслуживаете?
- Вы не обижайтесь, Родион Павлович, на Любу: она у меня страшная причудница.
- Я вижу тут больше, чем причуду.
- И я тоже, - подтвердила Люба.
- Какие вы все, господа, горячие и несговорчивые.
- А разве ты, папа, хочешь отдать эти деньги Миусову?
- Да разве с тобой сговоришься?
- Дело в том, что ты вовсе этого и не хочешь.
- И упрямая ты, Любовь, у меня, как осел.
Лицо Любы раскраснелось, стало злым и почти привлекательным. Павел подошел к ней близко и тихо сказал:
- Я вас, Люба, никогда такой не видал!
- И, слава Богу, что не видели. Знаете что, Павел? Уходите поскорее и уводите Родиона Павловича.
- Ах, Павел, и ты здесь? откуда ты взялся? - спросил Миусов, будто только сейчас заметил мальчика.
- Идемте, Родион Павлович, вам нужно торопиться, а деньги, которые вам нужны, у меня в кармане.
- Вы только раньше спросите, откуда он достал эти деньги. Вот что вы спросите! - закричала Люба им вслед.