Павел не поспел сообразить, он ли это закричал, или кто-нибудь другой, отчего он летит на землю, отчего фырканье, топот, другие крики и тупой удар в затылок. Он снова стал соображать, когда увидел около себя господина в шубе и меховой шапке, толпу любопытных и лошадь, которую держали под уздцы дворники.
- Попробуйте встать, - проговорил господин в шапке.
Павел встал.
- Я был уверен, что нет серьезных повреждений. Он только получил сотрясение и испугался. Садитесь в мой экипаж, я живу в двух шагах отсюда. Вы успокоитесь, и мои лошади свезут вас, куда вам нужно.
Господин помог Павлу подняться в коляску, дал околоточному визитную карточку и велел кучеру ехать.
Действительно, менее чем через две минуты они уже входили в подъезд, причем улица Павлу была незнакома.
Только проведя Павла в гостиную, хозяин заговорил с ним:
- Вам сейчас нужно выпить чаю с коньяком. Это - ничего, что вы не пьете, теперь это нужно сделать. Вы просто испугались и озябли. Я очень извиняюсь за неосторожность кучера, но вы сами шли так задумавшись, что не слышали окриков. О вас никто не будет беспокоиться дома?
- Нет. Я просто так шел. Меня никто не ждал, а дома обо мне беспокоиться не будут. Я шел по одному делу.
- Как же это вы просто так шли по одному делу?
- Так. Мне нужно было сделать одно дело, а как его сделать - я не знал. Я думал, что Бог приведет меня туда, куда нужно.
- А Бог вас привел ко мне?
- Оказывается! - сказал Павел и улыбнулся.
Коньяк жег ему рот, и мысли о Родионе Павловиче снова наполнили ему голову.
- А вы уверены, что Бог привел вас именно туда, куда нужно?
- Когда веришь, любишь и хочешь, - то как же иначе?
- Часто совершенно простым сплетениям случайностей мы склонны приписывать некоторую целесообразность. Это, конечно, обман довольно невинный, но тем не менее - самообман.
- Разве вы не верите в Бога?
- Как вы смешно спрашиваете! Если хотите, я в него верую, но думаю, что ему ни до меня, ни до вас нет никакого дела.
- Как ему нет дела?! Без его воли, без любви к нему, вы думаете, может распуститься малейший цветок? Я знаю, какими прекрасными, красивыми делаются люди, когда исполняют его волю! Они сияют… Вы не видели этого, нет?
И Павел даже схватил за рукав хозяина, как будто не спрашивая, а настаивая, чтобы тот поверил его словам. Часы пробили семь, пора было уходить, но хозяин все удерживал Павла, находя, что тот снова разволновался.
- Что же, вы думаете, что Бог вам поможет сделать и то дело, по которому вы шли, не зная куда?
- Уверен.
- Такая уверенность доставит вам много разочарований, но, может быть, облегчит вашу жизнь. Наш разговор так странен, что хочется сделать его еще страннее. Все - случайно. Вероятно, мы с вами больше никогда не увидимся, может быть, вы не откажетесь объяснить мне в общих чертах, в чем ваше дело. Может быть, я могу помочь вам!..
- Мне просто нужны деньги, и не для меня.
- Сколько?
- Рублей четыреста.
- Хотите, я вам дам их?
- Этого не может быть!
- Я вас спрашиваю: хотите, я вам дам их?
- Этого не может быть!
- Отчего вы так мало веруете?
- Этого не может быть! Зачем вы будете давать мне деньги?
- Может быть, я хочу хоть на минуту сделаться таким прекрасным, как люди, делающие добро, и посмотрю на себя в зеркало, насколько я похорошею.
- Зачем так надо мной смеяться? зачем так мучить меня?
- Пройдемте в кабинет. Я вам напишу сейчас чек, и вы завтра получите.
Павлу казалось, что он во сне видит, как хозяин доставал чековую книжку и аккуратно выводил сумму и подпись.
- Боже мой, Боже мой! Неужели это правда? - подумал Павел и вдруг воскликнул:
- Откуда у вас это?
- Что вас удивляет? Это - портрет моей близкой знакомой. Вы хотите его разглядеть поближе?
И хозяин передал Павлу фотографию молодой несколько полной брюнетки, стоявшую у него на столе.
- Да, да, это - она! Ольга Семеновна Верейская!
- Вы угадали. Разве и вы ее знаете? Может быть, простите, вы для нее и деньги достаете?
- Нет, я достаю деньги не для нее, но для очень близкого ей человека.
- Вот видите, как прекрасно! всегда приятнее оказать услугу людям знакомым.
И он передал Павлу чек. Чек был на четыреста рублей и подписан "Илларион Дмитриевич Верейский". Павел положил бумагу на стол и сказал:
- Я у вас не возьму этих денег. Вы же муж Ольги Семеновны.
- Да. Ну и что же из этого? Тем более вам нужно взять.
- Это невозможно! Вы сами понимаете, что это невозможно. Я сам не знаю, что я делаю, теперь поздно… мне ничего не надо! - Вам надо добыть эти деньги для человека, который вам очень близок, и который настолько был в вас уверен, что послал вас, почти ребенка, доставать ему эти деньги.
- Он меня не посылал. Это неправда! А в вас говорит ревность!
- Отлично. Если вы не возьмете этих денег, я завтра пошлю их господину Миусову; ведь вы его имеете в виду? Так что вот и подумайте.
Ларион Дмитриевич подошел к продолговатому зеркалу и как бы про себя заметил:
- Я не наблюдаю никакой перемены в моей наружности, а между тем, я как будто сделал доброе дело.
- Это потому, что вы его сделали не с тем чувством и не с тою целью, с какой нужно.
- А с какою же?
- Я не знаю.
Отступая от зеркала, Верейский снова сказал:
- Так как же: вы беретесь передать эти деньги, конечно, не говоря, откуда они, господину Миусову? Они все равно будут ему пересланы. Вы бы меня избавили от лишних хлопот, и, кроме того, я был бы вполне уверен, что мое инкогнито не откроется.
- Хорошо, я это сделаю.
Глава восьмая
Уже давно кончили работу, и все мастерицы, старшие и младшие, ушли спать, а Валентина с Устиньей ждали Анны Ивановны, ушедшей куда-то по делам. Так как зажжена была только одна слабая лампочка без колпака, то в комнате было тускло, темновато и неуютно. Валентина почему-то даже лежала одетая на кровати, а другая сидела в ногах, слушая, что та говорила, и слова были какие-то тусклые, неуютные и скучные, хотя говорила Валентина, по-видимому, о любви.
- Я ничего не говорю, Валя, ты моложе меня, но даже я это чувствую. Очень трудно с телом бороться, да я не знаю, и нужно ли. Ведь это такие пустяки, а на то, чтоб себя удерживать, уходят силы. Ведь их можно бы и на что-нибудь лучшее определить. Весь грех, вся тяжесть в том, чтобы считать это за что-то важное, за середину, а ты так смотри, будто на тебя болезнь нашла, ну, оспа, что ли, а потом прошла, и нет ее, что ж об ней думать? И потом, если человек здоровый и соблюдает себя, он словно безумным делается. Ему кажется, что будто он все время об одном заботится, как бы соблюсти себя, а на самом деле все дни, все часы, все минуты он мыслит о том, от чего соблюсти себя желает. Значит, силен был соблазн у преподобного Мартиньяна, что он в два года сто шестьдесят городов обежал, от женщин спасаясь, и все из головы их не мог выкинуть. Уж лучше тогда сделай - и позабудь; вот ты и покойна.
- Я не знаю, Устя. Вот я - молодая и здоровая, кажется, а тело у меня спит, ничего не просит. А между тем, я не могу тебе рассказать, как я его люблю! Когда Павел начнет говорить, так сердце у меня падает, падает… и холодно станет, будто в подполье проваливаешься… Наверное, я его душой люблю, Устя.
- Ну, а когда ты думаешь о нем . . . . . . . . . . . . . . . тебе не хочется, . . . . . . . . . . . . . . . чтоб он тебя целовал, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Знаешь, когда пить очень хочется, и чай пьешь горячий, так будто внутри есть такая точка . . . . . . . . что обжечь нужно. Обожжешь - и хорошо станет. Так и тут. А потом все косточки ломит, хорошо ломит. Будто побил кто тебя, или горячка начинается… Этого ты не думаешь?
- Устя, милая… не надо, не надо!
- Да ты не стыдись, скажи мне. Чего меня стыдиться! ведь думаешь?..
- Ну, думаю. Ну и что же?
- Вот тут-то грех и есть - думать-то . . . . . .
- Ой, Устинья, ты что-то мне не то говоришь.
- А будешь думать - все к этим думам и привяжется. Покажется тогда тебе, что ты любишь того человека, душу ему отдашь, колдовать начнешь, от Бога для него откажешься, а на самом деле ты о нем только думаешь, да и не о нем, о ком-то думаешь; он только под руку подвернулся…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- А как же в романах все описывают?
- Да потому что не понимают, потому и описывают. Еще, слов боятся: вместо одного другое ставят.
- Вот ты говоришь, что думать - грех, а зачем же ты мне все это рассказываешь?
- Потому что мне жалко тебя, Валя.
- Когда ты вот так говоришь, мне страшно делается, а сама жду, не дождусь, когда ты говорить начнешь. Ты ведь, Устинья, ветреница, скольких ты любила, тебе все нипочем, а мне, кроме Родиона Павловича, никого не надо, лучше в старых девках проживу.
- Был у нас на деревне такой мужик, все говорил: "Зажарь мне, баба, фазана. Ничего, кроме него, не хочу. Лучше с голоду помру, а кроме фазана, ничего есть не буду".
- Ну и что же? - Да что, - наверное, с голоду помер. Откуда фазана достать? Если бы этот мужик святой был, тогда мог бы хорохориться, а он был просто так, дурак привередливый.
- Ну уж ты там как хочешь со своим мужиком, а я своей любви не отдам, так и умру с нею. Ведь ты подумай, Устя, что я сделала! Ведь я к мужу этой Ольги Семеновны, к доктору Верейскому ходила… упрашивала его с женой помириться!
- Ну что ж он тебе сказал?