И хотя голоса Айсур и Виктора разительно отличались и Айсур говорила с лёгким, едва-едва заметным акцентом, даже когда в сумерках замерла летняя тишь, нельзя было понять, Айсур это сказала или Виктор.
Рота… Подъём!
– Рота… подъём!
Виктор вставал как ошалелый по тревоге. Только после контузии тяжело было, руки и ноги – будто ватные. Откуда-то он уже знал, что враг прорвал оборону и авангард дивизии уже отступает. На построение – три секунды, время пошло! Он смотрит на солдат перед ним. Понимает, что это не его подчинённые, но командование принимает. Ранение в голову позавчера даёт о себе знать. Бывают мгновения, будто он выпадает из действительности.
Пока рядовой состав готовится, Виктор спешит в штаб.
– Что случилось?
Дежурный докладывает, что батальон редислоцируется во второй эшелон для защиты складов, пока они эвакуируются. Говорить больше не положено, да и не надо. И так понятно – отступление продолжается. Грохот раздаётся за окном, страшный, громкий, как рык Левиафана. Вспышки света такие же жуткие.
– Артиллерия?
– Какая ж артиллерия-с? Гроза-с, ваше благородие, – говорит усатый офицер.
Виктор смотрит на него, шутника этакого. Правда, гроза. Хорошо, есть время выполнить задачу. В складах – боеприпасы для бойцов… фронта. Какого? Виктор не расслышал, но внимание на этом не заостряется.
– Коня мне седлали?
– Так точно-с, – отвечает дежурный по штабу. Что-то в нём не так, царские погоны вселяют смутную тревогу, всё зыбко, неправильно, не по-нашему.
Кукушка на стене прокуковала: четвёртый час ночи. Значит, противник напал до первых петухов. Вероломный зверь, ворвавшийся во тьме, напавший, пока мы спали. Впрочем, нам не привыкать, всегда так, всегда так. Нападут, когда меньше всего этого ожидаешь.
Лев Иванович постучался в окошко.
– Вы сына моего не видели? – Лев Иванович одет как бедняк, вылитый Лев Толстой: опоясан грубой верёвкой, бос. – Тут где-то бегает, наверное, заплутал. Пойду спрошу у Настасьи Прокловны. Настюшааа… – завыл, как волк…
Пристрелить, чтоб не мучился? Нет, да и рука к нагану не тянется.
Через пару минут – уже у склада. Почему-то без коня. Солдаты стоят плечом к плечу, как древние гоплиты (откуда ему известно это слово?), трёхлинейки держат, как копья.
Эвакуация затягивается.
– Да где там они завязли? Склады очистить надо! – Виктор орёт на фельдъегеря, но тот будто вжался в себя, протягивает конверт, но ответа не знает, молчит. Виктор сурово вырывает оперативное донесение из рук фельдъегеря.
– Откуда? – сурово спрашивает.
Фельдъегерь, запинаясь, отвечает:
– Ставка Верховного Божества. С-с-срочно.
Руки у Виктора белеют. Давно ему с Небес не писали. Да, в общем, что уж греха таить, никогда он оттуда весточки не получал. Виктор разворачивает бумажный квадратик, срывая сургуч, а там всего несколько слов (связь очень дорогая, а в условиях войны и вовсе с перебоями):
"Что же ты, Витюша, такую драгоценность на войну притащил? Совсем уже от любви ополоумел? У Меня другие планы на неё были. Эх ты, Витюша…"
И тут только Виктор понимает, что же на складе. Как в первый раз смотрит на него: дом как дом, сарай, с окнами. Будто ходит там кто. Он бежит к дверям, но позавчерашняя контузия даёт о себе знать. И в ушах звенит – опять гром где-то в небе.
– Гроза-с, ваше благородие.
Вспышки молнии бликуют в шитых золотом погонах Семёнова. И снаряд (очевидно, гаубичный) разрывает склад на куски, образуя на месте огромную воронку, наполненную едким дымом палёного дерева и почему-то бумаги. Неожиданно начинается дождь. Кто-то вдали запевает:
Когда б имел златые горы
– Когда б имел златые горы…
Айсур смотрит на Виктора, закрывая собой солнце яркого безоблачного летнего неба. Виктор щурится и видит, как она улыбается. Солнце образует корону вокруг её тёмных волос, спускающихся переливающимся водопадом на его плечи.
– И реки, полные вина… – Пьяный голос продолжает где-то в отдалении.
– Лёха?
Айсур почти смеётся.
– Он тебя разбудил? Опять напился. Как она с ним живёт?..
Виктор ещё пытается понять, как разрушенная его любовь материализовалась вновь, да так близко? С каких это пор Господь Бог выписывает билеты на второй шанс?
– Всё отдал бы за ласки, взоры, чтоб ты владела мной одна!
Лёша победно заканчивает. Очевидно, к нему уже на всех парах несётся Ольга Дмитриевна. Это можно понять по причитаниям, казавшимся тихими только по сравнению с песней Лёши: "Опять! Опять надрался, позорище ты моё!"
В месте их будущей (через четыре минуты) встречи можно было увидеть, как добрые и наивные глаза Лёши смотрят искренне, чисто и по-детски на жену: у Ольги Дмитриевны, напротив, глаза смотрели зло и жестоко, полные благородного мстительного гнева.
– Лёша, Лёша, как же тебя, дитё такое, земля носит? – спросила Айсур совсем не у Лёши, а у Виктора. Они лежали в плавательных костюмах на лежаках на пляже. Стояла жара, в реке купались дети.
– Иногда земля его подводит и как бы искривляется в самом неожиданном месте. Не всегда Лёша справляется с таким вероломством. – Виктор старался не забыть странный сон. Вместе с тем он взгляда не мог оторвать от Айсур. И хотя воздух плавился от полуденного летнего зноя и смотреть было тяжело, Виктор смотрел не моргая.
– Они ушли, – тихо произнесла Айсур и прилегла на лежак. Она надела солнцезащитные очки и посмотрела на солнце. Раскалённый шар светил, не уставая, вот уже миллионы лет.
– Пойду я окунусь.
Пока Виктор шёл к реке, в мыслях возникали картины из сна. Воронка, телеграмма. Холодная речная вода поглотила его, но не его мысли. Он доплыл до другого берега, а потом вернулся назад. Где-то поблизости загорала Айсур. Радостно шалили и кричали дети.
Виктор задумался о том, как же это – нести ответственность за маленьких созданий, таких хрупких и уязвимых. Он хотел бы, чтобы Айсур была рядом с ним, когда они шалят. Так, кажется, надёжнее. Да нет! Он просто хотел бы, чтобы Айсур была с ним. И почему "бы"? Он просто хочет Айсур рядом, вот и всё. И, даже зная, что Айсур хочет того же… Задача, кажется, неразрешимая: как ей об этом сказать? Как?
Неделя выдалась жаркая
Неделя выдалась жаркая. Вообще, Лев Иванович отмечал, что с каждым годом лето всё теплее и теплее. На это Настасья Прокловна говорила, что Лев Иванович просто старый ворчун. Но в эту неделю даже она, кажется, признавала, что Лев Иванович прав. Но всё равно находила возможность его подколоть.
– Это ты, Лёва, накликал. Как в прошлом году хорошо было!
Лев Иванович улыбался по-старчески, с прищуром, и внутри радовался, что жена признавала его правоту.
В воскресенье Хвостырин организовал дачслёт. Он сам придумал этот неологизм и немного даже им гордился. Первый дачслёт он провёл в прошлом году, но совсем под завязку сезона, когда уже и не было, считай, никого. Второй раз он решил выбрать самый горячий сезон – в начале лета. Чего Хвостырин не предусмотрел, так это жары. Лев Иванович пытался спросить, вежливо и тактично, как обычно он говорил с неинтеллигентными людьми: можно ли не приходить на дачслёт, но Хвостырин был непреклонен.
– Лев Иванович, как же так? Как же так?! Да без вас наш коллектив перестаёт быть тем самым коллективом, который мы так любим и в котором мы так… состоим. – Красиво говорить было заветной мечтой Хвостырина. Но до конца времён эта мечта так и осталась невоплощённой.
В общем, Лев Иванович понял, что на двенадцать часов дня в воскресенье планировать ему, как и всем жителям Вершков, ничего нельзя.
Дачслёт не предполагал каких-либо развлекательных мероприятий и этим отличался от культпросветских вечеров Хвостырина с артистами из Москвы. Основная (и единственная) часть программы состояла из бесед. Хвостырин по-своему понимал ещё не высказанную максиму Сент-Экзюпери, что общение – самое большая роскошь, и решил всё это дело подогнать под идеологически правильную основу. Короче, как всегда, говорили ни о чём, а дачницы скучали. Дачники, правда, тоже скучали. Не скучал один Хвостырин.
– …И разве может быть что-то более важное и интересное для нашего коллектива, чем подобные мероприятия, когда все мы, все вместе, собираемся и обсуждаем насущные проблемы! Нет, конечно, вы можете всегда прийти ко мне, всё обсудим и так, но здесь-то, здесь-то обсуждать будем не мы с вами вдвоём, кулуарно, так сказать, а будет обсуждать кол-лек-тив! А это уже что-то!
Это и было что-то. Слушать Хвостырина было решительно невозможно. Даже Ольга Дмитриевна, посетившая не одно ответственное собрание, с трудом переносила жару, эту бесконечную речь и, самое главное, этого оратора. Лёша мирно клевал носом. Зачем-то Хвостырин позвал на дачслёт Марью Иосифовну, и она, надеясь найти новых клиентов, пришла, но уже сильно пожалела. Здесь никому не хотелось молока: все мечтали о том, чтобы всё это закончилось – и как можно быстрее!
Виктор смотрел на Хвостырина и слушал, но не слышал, что он говорил. Ситуация представилась ему совсем в другом свете.
"Тысяча лет истории, – думалось ему, – войны, революции, победы, открытия. Сотни поколений. Князья, битвы, восстания. Декабристы, поэты, пушки. Философы, писатели, художники. Мы приняли Бога и отказались от Него. Страна, которая никогда не проигрывает, стала зародышем нового мира. Мы – на самом острие развития истории. Отказались от слепых поводырей и пошли – но за кем? Мы поверили в собственную силу, в себя так, как верить в себя нельзя. И сейчас, на пороге новой эры мы оказались беспомощны перед единственным врагом внутри нас – собственным ничтожеством. Этого врага не уничтожить, он поглощает нас изнутри. Вот он!"