* * *
Комната глянула на Максима сразу всей своей обстановкой, как старая знакомая. Свет лампадки ушёл в угол под образа и зашевелился на полу. И вместе с тем Максим услышал на постели сердитое покашливанье; по этому кашлю он сразу узнал отца.
- Добро пожаловать, сынок, - между тем насмешливо проговорил отец, - а ведь я так и знал, что ты не уймёшься и пожалуешь ко мне в гости.
Отец коротко рассмеялся.
- Только где это ты, сынок, научился тестом звенья выдавливать? - продолжал он. - В Сибири, или здесь, когда поджог свой замышлял? Да что же ты молчишь-то? Или и поговорить с отцом гнушаешься?
Отец замолчал.
Максим стоял у самого окна бледный, как полотно, не смея поднять на отца глаз. Отец подождал ответа.
- Впрочем, что же, - заговорил он снова, - удивительного тут ничего нет! Поджог и грабёж в соседях живут! Этого и нужно было ожидать!
Максим шевельнулся у окна.
- Я не грабитель, - сказал он и поднял на отца глаза.
Старик сидел в углу постели, в одном белье, прикрыв одеялом ноги; холодный и насмешливый взгляд блестел из-под густых бровей. Рядом с постелью на жёлтых высоких ножках стояла конторка и её вид против воли Максима особенно резко бросился ему в глаза.
- Я не грабитель, - повторил он. - Мне нужно с вами говорить, и вы меня не пускаете. Я вошёл силой. Это не грабёж!
Он робко скользнул взором по фигуре отца.
Отец поправил на ногах одеяло.
- Ну, если так, - сказал он, - садись, поговорим! Да ты не сюда, - резко крикнул он сыну, двинувшемуся было к постели, - подальше, голубок, от конторки-то; садись-ка вон, братец, там!
И он указал ему дальний угол комнаты.
Сын послушно направился туда и по дороге проворчал:
- Что же вы боитесь что ли, что я деньги из конторки возьму?
- Да ведь и не положишь! - насмешливо ответил отец.
Сын опустился на стул, снял с головы войлочную татарскую шляпу и положил се рядом с собой на пол. Затем, точно о чем-то вспомнив, он на минуту привстал и, торопливо перекрестившись на образа, снова опустился на стул.
- Вот так-то лучше, - проговорил отец, - докладывай, в чем дело.
Сын почтительно кашлянул в руку, провёл рукой по коротко остриженным волосам и сказал:
- Батюшка, мне надо 20 тысяч; не погубите, дайте; явите божескую милость.
- Ведь ты же получил выдел? - сурово спросил его отец. - Какие же ещё деньги ты у меня спрашиваешь?
Сын развёл руками.
- Что получил-то? Пять тысяч? А ведь у вас полмиллиона!
- А ты считал? - гневно перебил его отец, но тотчас же овладел собой и уже более мягко добавил:
- А кто тебе велел поджогами заниматься? Может, и нажил бы сколько-нибудь.
Максим пожал плечами.
- Одно средство было, батюшка. Ждать мне некогда было. Хотелось страховой куш сорвать.
Он умолк; отец тоже молчал, как будто что-то соображая.
- А на что тебе 20 тысяч? - наконец спросил он сына.
- Дадите, в один год полмиллиона заработаю, - уверенно произнёс сын.
- Это как?
- На подрядах при железной дороге. На мокрых выемках.
Отец проговорил:
- Слышал, слышал.
И его глаза засветились лукавством и мыслью.
- Заработаешь ли? - спросил он недоверчиво.
Максим только пожал плечом.
- Ну, допустим. Что же ты с полмиллионом делать будешь?
И отец стал укрывать одеялом ноги, приготовляясь слушать исповедь сына. Его глаза уже не блестели насмешкой и были серьёзны. Казалось, он догадывался о том, что он услышит от сына, но ему не хотелось верить этой догадке.
Максим поправился на стуле. В комнате стало тихо; только свет лампадки шевелился на полу, извиваясь как червяк. Наконец, Максим заговорил, и его голос, с первых же слов, зазвучал искренно и страстно:
- А будет у меня полмиллиона, - заговорил он, - сооружу я, батюшка, на Иртыше паровую мельницу громадных размеров. И будет эта мельница совсем особая. И самый последний подёнщик на этой мельнице, самый несчастный батрак будет в ней пайщиком. А я только управляющим от всех буду. Мы будем арендовать для посевов земли и привлечём к себе всё соседнее крестьянство. Каждый, кто хоть вершок земли засеял для мельницы, войдёт в неё пайщиком.
- Прогорите, - буркнул отец.
- Все в работе, - страстно продолжал сын, - все получают столько, сколько стоит их труд, все сильны, потому что не надорваны непосильной работой, все веселы, потому что живут в довольстве, все жаждут труда, потому что он обогащает их семьи! Можете себе представить, какая закипит у нас работа?
- Прогорите, - буркнул отец сурово и не поднимая глаз.
- Колония наша разрастётся, - продолжал сын с увлечением на всём лице. - Из одной мельницы выросло пять. Они захватили в свой район целую область. Всё крестьянство и купечество вошли к нам пайщиками; мы всё делаем машинами. У нас своя железная дорога и пароходы. У нас училища, больницы, читальни и богадельни для стариков. Мы страшно богаты; вычислить наши обороты трудно. Мы ведём торговлю с иноземными царствами и зовём нашу фирму Великим Городом Справедливости…
- Прогорите, прогорите, - шептал отец страстно, как будто пытаясь заглушить что-то, вспыхнувшее помимо его воли в сердце.
- Незакатное солнце справедливости, - говорил Максим с просветлённым лицом, - загорится над нашим городом, и я… и я, - восклицал он, - когда увижу это светлое солнышко, я прощу себе свой поджог, и ужас, и грязь, и всё. Я с малых лет ни в чем, нигде, никогда не видал справедливости. Она пригрезилась мне только раз во сне, светлая и чистая, и виноват ли я, батюшка, что я иду к ней, иду, чтобы увидеть её небесную красу въявь…
Внезапно Максим замолчал. Отец сильно ударил себя кулаком по коленке и грозно крикнул:
- Довольно!
Затем он измерил глазами сына и насмешливо спросил:
- А много ли ты жалованья за своё управление получать будешь? Тысяч шесть в год? Что же, для каторжника и это кусок!
Максим не отвечал ни слова. Отец снова измерил его глазами и снова сердито вскрикнул:
- Прогорите вы с вашей справедливостью! Слышишь? Прогорите! Никогда этого не бывало и не будет!
Он минуту помолчал и добавил:
- На десять коров непременно одна доильщица нужна, потому что эти коровы всё равно всё своё молоко даром по полям растеряют. Заруби ты это у себя на носу!
Он снова заглянул в глаза сына и снова сердито крикнул:
- Нельзя этого!
- Можно, - прошептал Максим, бледнея и опуская глаза.
- Нельзя, нельзя, - крикнул старик, - бред это, лихорадка, сумасшествие.
- Можно, - прошептал сын, склоняя голову.
Это возражение сильно взбесило отца. Внезапно он поднялся с постели и пошёл к сыну, грозно ступая во мраке обутыми в носки ногами. Сын увидел его гигантскую фигуру с лицом, искажённым гневом, и им снова овладела безотчётная робость. Он тихо сполз со стула и опустился на колени, весь как бы съёжившись и не смея поднять на отца глаз. Между тем отец приблизился к нему и, склоняясь над ним, с диким жестом, словно готовясь схватить его за шиворот, он зашептал ему в уши:
- Нельзя, нельзя, нельзя!
Максим долго стоял на коленях, по-прежнему ёжась всем телом. И вдруг он поднялся на ноги во весь рост. Он был много ниже отца, но теперь отцу показалось, что он равен ему.
- Можно, - проговорил он, сверкнув глазами, и всё его лицо озарилось смелостью.
Отец брезгливо шевельнул усами, повернулся к нему спиной и пошёл к своей постели, грузно ступая по полу.
- Упрямая собака, - говорил он по дороге, - когда же я выбью из тебя эту дурь?
Он снова уселся на постели, прикрыв одеялом ноги. Его грудь тяжело дышала. Сын тоже почтительно опустился на стул. Его колени всё ещё вздрагивали, и глаза светились в полумраке. В комнате снова стало тихо. Только свет лампадки по-прежнему шевелился на полу, как червяк.
- А что, если я дам тебе эти пятьсот тысяч для той картиночки? - внезапно спросил отец. - А? Что если дам, коли ты действительно так уж крепко веришь в неё?
- Верю, батюшка, верю, - прошептал сын, простирая к отцу руки.
Он увидел на лице отца выражение, которое раньше он не видел на нем никогда, и это наполнило его трепетом.
Старик сидел неподвижно, устремив взор куда-то вбок, и всё его лицо было как бы освещено видением, представившимся его воображению. С минуту он сидел так, точно боясь шевельнуться, чтобы не испугать дивного видения. Сын снова сполз с своего стула и стал на колени. Надежда зашевелилась в его сердце.
- Батюшка, дай, - сказал он, ломая руки. - Дай хоть двадцать, - шептал он, - и через год я возвращу тебе тридцать, сорок, пятьдесят.
Не глядя на сына, отец проговорил, всё ещё как бы созерцая видение:
- Что если дам, но на условии: коль прогоришь, плюну тебе в лицо всенародно, при всём купечестве и дворянстве, и назову обманщиком, лжецом и пустомелей?
- Хоть убейте, - прошептал сын с мольбой на всём лице. Он всё ещё стоял на коленях.
Но старик внезапно опомнился, точно стряхнул с себя тяжесть. Его взор снова блеснул холодно и насмешливо.
- Не дам, - сурово сказал он. - Не дам, уходи. Ерунда это; простокваша; сказка о белом бычке! Сам-то ты говорильная мельница гигантских размеров!
Слова эти как кнутом хлестнули Максима. Внезапно он поднялся на ноги, измерил отца взглядом таким же насмешливым и холодным и пошёл к своему стулу с выражением удалой развязности. Казалось, он понял, что сердце старика закрылось, как сундук с деньгами, и уже не отопрётся более ни под каким заклинанием. Максим развязно уселся на стул, закинул нога на ногу и насмешливо сказал: