Он рассчитывал, делал то огромные шаги, то семенил, но встречный мужчина чуть не сбивал его с ног, разбивал все расчёты, и выходило нечётное число.
Иванов Павел выбирал самые отдалённые улицы, останавливался у окон магазинов, шёл всё тише и тише, и когда, наконец, против воли, против желания, всё же подошёл к дому, пал духом окончательно:
- Высекут!
И он принялся ходить взад и вперёд около своего дома. Зажгли фонари, и дворник Терентий в шубе вышел на дежурство.
Он заметил барчука, шагавшего взад и вперёд по тротуару, и сказал:
- Что, вихры, бродишь? Опять набедокурил? - и, помолчав, добавил: - Из 16 номера барчука тоже драть нынче будут. Горничная за розгами прибегала. Надо и для тебя связать. Так уж на вас метла и выйдет.
От этих неутешительных слов стало на сердце у Иванова Павла ещё хуже.
Пробежала в лавочку горничная, заметила барчука и, вернувшись, сказала барыне:
- А маленький барин по протувару ходют!
- Приведи его домой!
Горничная выбежала на подъезд и весело крикнула:
- Павел Семеныч! Идите, вас барыня кличут. Скореича идите! Чего вы, как вам сто лет! Скореича! Ну, будут дела! - сказала она ему на лестнице, и Иванов Павел неутешно заплакал.
Он разделся и стоял в передней, стоял и ревел.
- Иди-ка, иди-ка сюда! - сказала мама. - Ты что ж это, полуночник? Ты бы до полуночи домой не приходил. Иди сюда. Что там ещё?..
И только что Иванов Павел переступил порог гостиной, мать дала ему пощёчину.
- Мамочка, не буду! Ой, мамочка, не буду! - завопил Иванов Павел.
- Хорошо, хорошо, мы это потом поговорим. Чем ещё порадуешь? Что принёс?..
- Ох, мамочка… Мне неправильно…
- Давай записочку-то, давай!
Мать прочла записочку, сжала губы, посмотрела на Иванова Павла, как на какую-то гадину, помолчала и спросила:
- Что ж мне теперь с тобой делать прикажешь? А?
- Мамочка, я не буду…
- Что с тобой делать?..
И Иванов Павел почувствовал жгучую боль в ухе, завертелся, заежился, как береста на огне.
- Мамочка, милая…
- Хорошо, хорошо. Мы с тобой потом поговорим! Потом… - зловещим тоном проговорила мать.
"Потом. Не сейчас будут!" полегчало на душе у Иванова Павла.
- Пойди в кухню, умой харю-то! На кого ты похож?
Иванов Павел пошёл в кухню умываться.
Кухарка Аксинья возилась у плиты, разогревая для него обед, увидала и сказала:
- Дранцы - поранцы, ногам смотр?
Иванов промолчал и мылся.
- Зачем дихтанты не пишешь?! - наставительно заметила кухарка.
Иванова Павла взорвало:
- И вовсе не за диктант, а по латыни! Дура! Дура ты, дура!
- А ты не дурач постарше себя. Я же тебя держать буду, как маменька стегать станет. А тебя подержу! Я тебя так подержу! - поддразнила кухарка.
Иванову Павлу хотелось на неё броситься с кулаками, но он удержался.
Хотелось попросить:
- Аксиньюшка, милая, недолго держи!
Но он тоже удержался.
- Пускай убивают. Ещё лучше!
И, глотая пополам со слезами холодное кушанье, Иванов Павел представлял себе, как он уж помер под розгами, и его похоронили, и все сидят на поминках и едят, как вот он теперь, и мать рвёт на себе волосы и кричит:
- Это я, я убила его! Очнись, мой Паша, очнись, мой дорогой, мой бесценный!
Как рыдала она, когда у него была скарлатина.
И Иванову Павлу стало жаль и себя, и матери, и всех, и он горько-горько заплакал.
- Ага! Кончил обедать? Ну-с? - послышался голос матери.
Иванов Павел вскочил горошком.
- Мамочка! Мамочка! Я сначала приготовлю уроки!
- Хорошо! Хорошо! Готовь, готовь уроки!
Иванов сел за уроки и принялся переписывать всё, что только можно было переписать. Потом он всё выучил, что можно было выучить, и особенно громко твердил латинские слова:
- Увидят, что я стараюсь!
Чай пить он не пошёл, боясь, чтоб не воспользовались чайным перерывом.
Наконец, ни переписывать ни читать было нечего. Спина и грудь ныли. Иванов Павел встал и начал ходить по комнате.
- Барыня спрашивают: кончили, мол? - появилась в дверях горничная.
- Нет! Нет! - испуганно забормотал Иванов Павел, снова сел за книги и принялся читать примеры для переводов:
"- Войска царицы победили конницу варваров. - В глубоких пещерах таятся львы. - Пожары часто уничтожают целые города".
И ему представилось, как весь их дом охвачен огнём. Нет, лучше на город напали неприятели, в их доме все заперлись. Но он, как древний грек Эфиальт, показывает неприятелям тайную дорогу по чёрной лестнице. Неприятели врываются. Всех избивают, и он впереди неприятелей…
- Пойтить к дворнику, сказать, чтоб надёргал! - словно про себя сказала горничная, проходя через детскую и шурша юбками.
"А Глашке кол в живот, - первой!" думал Иванов Павел. И вот он избивает всех, всех. Все умоляют его о пощаде, ползают у его ног. Но он неумолим. Какие пытки он им выдумывает. "С кухарки сдерите кожу. Глашку на кол". Иванов Павел даже содрогается. Ему становится их даже жаль. "Просто прикажу убить." А маму… Маму я спасаю… "Вот, - говорю, - мама"…
В эту минуту откуда-то издали, из-за стен послышался какой-то визг. Детский голос орал, вопил что-то.
Иванов Павел прислушался, замер, и голова у него ушла в плечи.
- Слышишь? - спросила мать, появляясь в детской. - В 16 номере порют. Так же орать будешь.
"И мать убить!" решил Иванов Павел.
Кухарка прошла в комнаты.
- Спросить, скоро, что ли-ча? - на ходу обронила она.
"А Аксинью!.. Ух, Аксинью!.."
- Маменька сказали, что нынче довольно. Каких уроков не доучите, завтра доучите! - объявила горничная. - Барыня сейчас сюда идут. Пойтить позвать Аксинью! У-у, бесстыдник!
Иванов Павел бросился перед вошедшей матерью на колени.
- Мама, милая, не сейчас! Дай Богу помолиться!
- Перед смертью не надышишься! - улыбнулась мать. - Молись, молись!.. Да ты бы сначала разделся.
Но Иванов Павел раздеваться не стал. Он стал на колени и долго-долго истово молился на икону, делая земные поклоны и шепча как можно громче, чтоб слышно было в соседней комнате:
- Господи, помилуй милую маму! Господи, защити, спаси и помилуй милую маму!
"Слышит она, как я за неё, или не слышит?" думал Иванов Павел и возвышал голос всё больше и больше.
А в дверях детской стояла Аксинья и приговаривала:
- Ишь кувыркается! Закувыркался, брат!
И горничная, войдя в детскую, нарочно громко сказала:
- Куда розги-то положить? Ах, нынче хороши! На редкость!
Иванову Павлу стало нестерпимо. Он вскочил.
Вошла мать.
- Раздевайся. Ложись.
- Мамочка! - вопил Иванов Павел. - Мамочка, не буду! Мамочка, милая, ты увидишь, - не буду!
- Раздевайся. Ложись.
- Мамочка!..
Иванов Павел ползал перед матерью на коленях, ловил её платье, целовал, но старался не приближаться слишком, чтобы его не поймали и не ущемили головы между колен. Эту систему Иванов Павел ненавидел больше других.
- Глаша, раздень барина!
- Мамочка, я сам…
И Иванов Павел принялся раздеваться медленно-медленно.
- Глаша…
- Мамочка, я сам.
Иванов Павел был готов.
- Ложись!
- Мамочка, ты меня не больно?.. Мамочка, ты меня недолго? - задыхаясь, говорил он, стараясь поймать руку, которая его сейчас будет сечь.
- Нечего, брат, нечего уговариваться. Ложись…
- Мамочка…
- Положить тебя?
- Мамочка, я сам.
- Аксинья!
- Мамочка, не надо, чтоб Аксинья держала! Я сам буду держаться!
- Аксинья!
И он почувствовал, как Аксинья взяла его за худенькие ноги, и сейчас же вслед за этим жгучую боль.
- У-ай! - взвизгнул мальчик, схватился руками, почувствовал жгучую боль в руках, отдёрнул их, опять схватился, опять отдёрнул.
- Глаша, держи руки.
- А-а-ай! - как зарезанный завопил мальчик, чувствуя полную беспомощность.
- Учись! Учись! Учись! - приговаривала мать.
- Мамочка, не буду! Мамочка, не буду! - вопил Иванов Павел.
- Не дерись, не шуми! Не шуми, не дерись! Не шуми! Не шуми!..
- Мамочка, я не шумел… Мамочка, я не шумел…
И он чувствовал, что умирает…
В постели пахло сухими берёзовыми листьями. Красная лампадка мигала перед образом. В сумраке слышались стихающие рыдания.
И грудь Иванова Павла была полна слёз. Болело и саднело. А по душе расплывалось спокойствие.
- Кончено. Случилось. Больше нечего бояться.
И тихо всхлипывая, заснул бедный мальчик, и снилось ему во сне, что он предводитель команчей и на голову разбивает всех белых.
За что надругались над человеческим телом и над маленькой человеческой душой?