Первый номер "Современника", вышедший в свет в апреле 1836 г., был значительным фактом в литературной биографии Гоголя. Гоголь выступил здесь не только как писатель-беллетрист ("Коляской" и "Утром чиновника", которое цензура переименовала в "Утро делового человека"), но и как критик, статьей на ответственную тему "О движении журнальной литературы в 1834–1835 гг." (напечатанной без подписи). Смелый голос Гоголя, резко осудивший "литературное безверие и литературное невежество" большей части современных ему журналов и, прежде всего, популярной "Библиотеки для Чтения" Сенковского, вызвал горячий сочувственный отклик в рецензии Белинского и ожесточенные нападки реакционной и обывательски-беспринципной прессы. Война была объявлена; с этих пор и Сенковский и Булгарин начинают систематическую травлю Гоголя. Пушкин на поднявшийся шум реагировал не сразу. В конце концов он решил выступить под маской тверского помещика А. Б. с полуиронической защитой Сенковского от некоторых, как раз наименее существенных пунктов гоголевских нападок, а от себя, как издателя, прибавил только разъяснение, что статья "О журнальной литературе" не есть программа "Современника". Разделяя все основные гоголевские оценки, Пушкин не считал нужным затягивать журнальную полемику; полемика вообще не входила в задачи его журнала иначе, как в тонкой и прикрытой форме. Для дальнейших отношений Гоголя к "Современнику" пушкинский ответ решающего значения иметь, однако, не мог уже потому, что четырьмя месяцами раньше Гоголь уехал за границу и постоянным сотрудником журнала всё равно переставал быть. "Нос" и "Петербургские записки 1836 года" были напечатаны уже в его отсутствие.
Статья в "Современнике" восстановила против Гоголя журналы, задетые в этой статье непосредственно. Но через неделю после выхода в свет книжки - 19 апреля 1836 года - Гоголь стал виновником уже настоящей бури и не в одних литературных кругах - как автор поставленного в этот день на петербургской Александринской сцене "Ревизора".
Гениальная литературная новизна "Ревизора" (даже в первой его, далеко еще не совершенной редакции), неразлучная с большой социально-политической остротой и актуальностью, ошеломила современников. На стороне Гоголя было всё передовое в литературе и в жизни; политическая и литературная реакция либо открыто боролась с Гоголем, либо делала вид, что ничего не произошло, что "Ревизор" - всего лишь безобидный и забавный фарс, а обличение взяточников вполне соответствует видам самого правительства.
Но значение "Ревизора", конечно, несводимо было к обличению единичных злоупотреблений. Обличал злоупотребления - в тесных рамках классической комедии - еще Капнист (в "Ябеде"); причем герои Капниста были гораздо более преступны, чем герои Гоголя с их "борзыми щенками" и прочими "грешками". Замечательная новизна "Ревизора" в том и заключалась, что здесь выступило наружу всё, что "ежеминутно перед очами", что стало бытовым явлением, что по мнению обывателей "самим богом устроено" и удивляет разве "волтерьянцев". "Герои мои вовсе не злодеи" - писал впоследствии Гоголь о героях "Мертвых душ": "прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателей". Это определение полностью применимо и к "Ревизору". Впечатление от него было тем сильнее и для вдумчивого зрителя тем страшнее, что показаны не театральные злодеи, а "нормальные" пошляки, показано не исключительное, а типичное. "В "Ревизоре" - вспоминал Гоголь позже - я решился собрать в одну кучу всё дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем". ("Авторская исповедь"). Таким образом, в "Ревизоре" осуществилась мечта Гоголя о комедии "с правдой и злостью", о комедии общественной.
"Смешной анекдот", подсказанный Пушкиным, вдвойне помог гоголевским заданиям. Мотив "ошибки" чиновников и переполоха в уездном городе помог прежде всего раскрыть целую систему социального поведения, - систему, основанную на безделье, самоуправстве, подкупе, насилии. Всё будничное, бытовое на минуту осветилось ярким светом; прояснились попутно и отдельные характеры, и личные свойства каждого, хотя эти личные свойства являются лишь деталями общей картины. С другой стороны сюжет, основанный на "комедии ошибок", предопределил создание центрального характера - невольного виновника переполоха, пустейшего, наделенного "легкостью в мыслях необыкновенной" "елистратишки" Хлестакова. Гоголь недаром дорожил этим своим созданием и всячески разъяснял его своеобразие, его отличие от традиционных комедийных образов: значение Хлестакова вышло далеко за пределы своего времени, своей социальной и национальной среды. В этом образе петербургского чиновника 30-х годов раскрылось специфическое явление "хлестаковщины", неизвестное до Гоголя в мировой литературе, - явление, которому суждена была еще долгая историческая жизнь. Здесь впервые Гоголь достиг той силы типического обобщения, которая ставит его как художника рядом с великими создателями Фальстафа и Тартюфа. Гоголь продолжал итти по этому пути, создавая не менее значительные обобщения в "Мертвых душах" и одновременно тщательно дорабатывал образ Хлестакова, как и весь вообще текст комедии.
"Ревизор", при содействии Жуковского, благополучно миновал цензурные препятствия; цензор Ольдекоп изложил его содержание, как невиннейшие похождения Хлестакова; Николай I также ничего не понял в комедии (или сделал вид, что не понял); он хохотал на представлении; актеры и сам автор даже получили подарки. Но в широких бюрократических кругах и в реакционной литературе беспримерный еще на русской сцене обличительный реализм Гоголя вызвал самый резкий отпор. Реакционная критика сделала всё возможное для того, чтобы дискредитировать комедию, изобразить ее грязной, неправдоподобной, - и разве что забавной. Вне печати резче всего высказался в этом смысле (в письме к Загоскину) озлобленный бюрократ-реакционер Вигель, сказав, что "Гоголь - это юная Россия во всей ее наглости и цинизме". Все эти и многие подобные отзывы произвели угнетающее впечатление на Гоголя. Ему стало казаться, что против него восстали "все сословия"; Щепкину он прямо пишет: "все против меня". Это впечатление было глубоко неверно. Ряд сочувственных голосов в защиту "Ревизора" раздался в печати, сильная поддержка ему была обеспечена и в широких кругах той самой "юной России", против которой злобствовали Вигели и Булгарины: здесь Гоголя считали лучшей надеждой литературы.
Прямым последствием ложного впечатления "все против меня" - было решение Гоголя уехать из России. "Еду за границу - пишет он 10 мая Погодину, - там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины. Пророку нет славы в отчизне". В этих настроениях 6 июня 1836 г. Гоголь, вместе со своим старым товарищем А. Данилевским, уезжает из России с тем, чтобы долго в нее не возвращаться.