Долбу приятели застали сидящим за своим столом и погруженным в какие-то глубокомысленные соображения. Он рассеянно пожал им руки, толкнул небрежно лежавшую перед ним рукопись Вервицкого и проговорил озабоченно:
- Черт его знает… Для первого номера и такую неудачную штуку…
- Плохо? - спросил Корнев.
- Почему дворник, - размышлял Долба, - а не точильщик или водовоз…
Он пожал плечами.
- Фартук разве… Ничего типичного; ни быта, ни идеи… так, какие-то детские картинки… Ну вот…
Долба взял рукопись и прочел наудачу:
- "Семен любил после обеда со своим другом посидеть на завалинке, где-нибудь на улице, так, чтоб был виден заход солнца. Если при этом друзья бывали выпивши, а это случалось нередко, они тихо мурлыкали себе под нос какую-нибудь однообразную песнь и меланхолично провожали глазами опускавшееся на покой солнце…" И дальше описание заходящего солнца… третье по счету.
- Да, не завлекательно, - сказал раздумчиво Корнев.
- И вдобавок неграмотно, как только может быть…
Долба засмеялся своим мелким смехом.
- Покажи.
Корнев взял рукопись и стал просматривать ее.
- Неважное блюдо, - сказал он, возвращая назад рукопись.
Долба взял опять рукопись, уставился в нее, пожал плечами и проговорил:
- Ну, черт с ним!
Он схватил карандаш и написал под заглавием "Патологический очерк".
- Валяй. По крайней мере, редакцию ни к чему не обязывает.
- Собственно, почему же патологический?
- Да потому, что поручиться за то, что не может быть такой Семен дворником, особенно когда все мы его знаем и видим каждый раз, когда приходим к автору, - Долба фыркнул, - нельзя, а с другой стороны, и не тип это… Очевидно, патологический очерк!
- Да, конечно, - согласился Корнев.
- По крайней мере, рамка литературная.
Долба отложил рукопись Вервицкого в сторону и, придвинув слегка исписанный листок, скромно проговорил, всматриваясь в глаза Корневу и Карташеву:
- Я свой фельетон начал уже…
- А… начал… интересно послушать.
- Очень интересно, - насторожился Карташев.
- Да неважно… так, черновик.
- Ну, да уж там видно будет. Читай.
Долба смущенно рассмеялся, растрепал свои волосы, мгновение помолчал и начал:
- Фельетон… Картинки общественной жизни… "Все идет по-старому от начала времени по предопределенному пути…"
- Ты что ж, не признаешь, что путь этот изменялся и способен и впредь изменяться?
- Да, пожалуй, это не совсем удачный оборот… Да это, впрочем, для начала… надо ж с чего-нибудь… Как-то это начало все равно, что вот в купанье: разделся… попробуешь лезть в воду… одной ногой, другой… так, этак… все неловко - пока, наконец, соберешься с силами: бултых сразу…
- Конечно…
- Ну-с… "Все так же мчится на своем рысаке счастливый собственник и меньше всего думает о том, что есть миллионы людей, которые позавидовали бы не то что его жизни - жизни кучера его, жизни рысака, а даже жизни его экипажа, который приедет, и его поставят в крытый сарай, а миллионы и такого сарая не имеют. Что ж? Экипаж может испортиться, а непромокаемый плащ - человеческая кожа - не боится, как известно, ни дождя, ни ветра".
Долба оторвался и, рассмеявшись, уставился в слушателей.
- Ничего… - сказал Корнев.
Карташев был занят вопросом: мог ли бы он так написать? И, подавленный мастерством пера Долбы, он похвалил:
- Очень, очень хорошо.
- Разве? - спросил Долба и весело рассмеялся.
- Ну, валяй, валяй… Любит, чтоб хвалили… - заметил недовольно Корнев.
- Ну вот… Ну ладно…
- "А между тем вторая тысяча лет истекает с того великого момента, когда на земле раздались вечные слова братства, равенства и свободы…"
Корнев усиленно загрыз ногти и перебил автора:
- Здесь, некоторым образом, игра ума…
- Ну, так ведь я уж, конечно, так, чтоб посильнее…
Дверь отворилась, и вошли Вервицкий и Берендя.
Долба положил свою рукопись и, здороваясь с пришедшими, заявил Вервицкому:
- Твоя завтра в набор… смотри.
Вервицкий посмотрел, увидел надпись, внимательно прочел и повторил с некоторым вопросом в голосе:
- Патологический?
- Значит, если буквально, - пояснил Долба, - болезненный.
- Чем же болезненный? - немного огорчился Вервицкий.
Все рассмеялись.
Берендя принялся объяснять ему.
Но Вервицкому не понравилось его объяснение, и он нетерпеливо перебил его:
- Ти-ти-ти… терпеть не могу, когда ты лезешь не в свое дело, берешься за то, чего сам не понимаешь.
- Но… позволь, почему я не понимаю?
- Да, не понимаешь - и конец. Объясни, - обратился он к Корневу.
Корнев объяснил, стараясь облечь все в такую форму, чтоб не задеть самолюбия Вервицкого.
Вервицкий стоял, засунув руки в карманы, расставил ноги и слушал, смотря внимательно в пол.
В передаче Корнева ничего обидного для его авторского самолюбия не оказалось, и он проговорил удовлетворенно:
- Теперь понимаю… А то ти-ти-ти, ти-ти-ти, и ни черта.
- Я… я… тебе то же самое говорил, с тою разницею, что не принял твоего самолюбия, что ли…
- Ерунда… - перебил его Вервицкий, - опять ерунда…
- Да… да… какая же ерунда?
И Берендя нежно приложил пальцы к своей груди.
- А вот такая, - ответил упрямо Вервицкий.
- Ты… ты… сердишься, Гораций, значит, ты не прав, - сказал Берендя.
Вервицкий передразнил его и заключил:
- Выдернет ни к селу ни к городу и рад.
Затем, не удостаивая больше вниманием своего друга, он обратился к Долбе:
- Ты что ж, уже читал мое сочинение?
- Прочел.
- Ну что, как?
Несмотря на грубоватую решительность, в голосе Вервицкого слышались тайная тревога и страх.
- Да ведь что ж? Небольшая вещица… Да ничего.
- Я ведь ее так, между прочим, и написал, - объяснил Вервицкий. - Ну ничего, так ничего: и то добре и то в шмак… Э, и ты написал. Ну, покажи, покажи…
В это время пришли Семенов и Рыльский.
Вервицкий, схватив рукопись Долбы, уселся к окну и принялся читать ее с таким решительным и вдумчивым видом, с каким только когда-либо автор читал новую вещь своего собрата.
Началось обсуждение тем.
- Ты на чем же остановился? - обратился Долба к Карташеву, когда до него дошла очередь.
- Я, собственно, еще ни на чем не остановился.
- Что-нибудь историческое? - посмотрел Долба на Корнева.
- Отчего, собственно, историческое? - насторожился Карташев.
- Ну, что хочешь…
- Научное разве что-нибудь, - нерешительно произнес Карташев.
- Что ж из научного? - спросил Корнев. - Я думаю, этот отдел нам не по плечу… Какую научную статью мы можем написать?
- Отчего ж? - сказал Долба. - Популяризацию, например, Фохта, Молешота, Бюхнера.
- Их в русском переводе нет: по Писареву разве.
- Ну, это уж будет популяризация популяризации, - ответил огорченно Карташев.
- Я беру на себя, - заявил Корнев, - отдел критики… собственно, конечно, не критики, а сжатое изложение и некоторые соображения по части текущей литературы.
- Ну, что ж, отлично… Это красивый отдел, и у тебя выйдет. Ну, останавливайся и ты на чем-нибудь…
- Нет, я ничего не буду писать, - сказал Карташев, отчего-то вдруг обидевшись.
- Да ты чего? Ну, пиши научное…
- Нет, да я… нет.
- Послушай: да ты, может быть, критический отдел хотел… так бери, пожалуйста.
- Нет, нет…
- Да пиши… Ведь в критическом отделе могут и двое работать. Собственно даже, я думаю, для большего интереса можно и полемику устроить: один написал, а кто-нибудь, может быть, возражать станет.
- Это хорошо, - повеселел Карташев. - Ну, так вот, ты и пиши, а я тебе возражать в следующем номере буду…
- Да, может, и не придется?
- Наверно, придется.
Все рассмеялись.
- А теперь я вот что возьму, - продолжал Карташев. - Я напишу о вреде классического образования.
- С какой стороны?
- Со всех… Во-первых, теоретически докажу.
- То-то теоретически, - вставил Рыльский, - а то практически…
Все рассмеялись.
- Ты напиши, - дал совет Корнев, - что практически неудобно классическое образование в том отношении, что есть иногда опасность умереть от смеха. И знаешь: маленькую иллюстрацию к этому… Картинки…
Карташеву было обидно, что его тему вышучивают.
- Шутить так шутить, а серьезно говорить - так и давайте. Одно дело - наш Дмитрий Петрович… ничего общего здесь нет с общей постановкой классического образования.
- Да нет… тема благодарная, - согласился Корнев.
Но как он ни старался проговорить это серьезно, в голосе его чувствовалась подозрительная нотка, и Рыльский подхватил ее:
- И я тебе советую, когда уж все там изложишь, что хочешь, - привести, как последний аргумент, такой: из всех времен только у самих классиков не было классиков, а между тем они-то и являются идеалом.
- Сиречь, - перебил Долба, - надо, двигаясь вперед, стать передом не к заду…
- Я ничего не буду писать, - обиделся окончательно Карташев.
Бросили шутки, и все начали урезонивать его.
- Да ничего не хочу, - упрямо твердил он. - Не буду. Вышутили, вышутили, и пиши. Не буду.
- Послушай, ну, что ты в самом деле… Ну что ж, нельзя, значит, пошутить? Далай-лама ты, что ли?
- Не далай-лай…
Карташев как ни был обижен, но не мог не рассмеяться тому, что не мог выговорить: далай-лама.