Григорий с любопытством смотрит на худенького мальчика, только что пробежавшего босиком по узкому самокатному половику и опустившегося на корточки возле охапки. Ишь прыткий!
Желто-красные язычки робко поднимаются вверх, ласкаясь обвиваются вокруг сухих березовых поленьев, и вдруг яркое пламя заполняет четырехугольное отверстие печи. Мальчик внимательно наблюдает за действиями Григория - тот уверенными, точными движениями поправляет поленья, а затем запирает бушующий огонь.
- Скажи, а ты почему… печи вот топишь?
- Вот так так! А что же мне, по-вашему, делать?
Но Федя чувствует, что он нисколько не удивлен.
И действительно, Григорий хорошо понял чувства мальчика и неясную для него самого сущность этого странного вопроса:
- Уж это как исстари ведется… Вы - господа, а мы - слуги ваши… кхе-кхе…
Молодой, чернобородый, похожий на доброго разбойника, Григорий широко, во всю грудь, вздыхает и с легким оттенком досады произносит:
- Ну, а теперь, барчук, возвращайтесь-ка обратно в постельку. Мне сейчас в гостиную иттить, а вам туда никак нельзя.
Он прижимает плотнее дверцу печи и поднимается с колен, широкий в кости, сильный, плечистый. "Но ведь ему же не нравится быть слугой, - думает Федя, тоже угадавший скрытые чувства Григория, - так зачем же он соглашается? Вот и сказал бы папеньке, что не хочет больше печи топить, а хочет заниматься с мсье Сушардом по-французски…" - и сам улыбается этой глупой мысли.
Нехотя возвращается он в детскую. Миша крепко спит. Угол тонкого одеяла сполз на пол, и Федя заботливо, как старший, поправляет его. "Нет, - решает он, укладываясь, - все правильно, потому что ведь кто-то же должен топить печи? И потом - ежели Григорий заболеет, то папенька станет его лечить".
Незаметно мальчик снова засыпает. А когда просыпается, солнце уже выше перегородки. Освещенная его прямыми лучами кровать брата пуста. Испугавшись, что проспал "самое важное", Федя вскакивает и торопливо одевается, путаясь в застежках и крючках новой, сшитой специально к празднику, курточки.
Наконец он выходит в зал. Но там за еще не убранным после завтрака столом сидит одна Алена Фроловна. "Сорокапудовая" тоже принарядилась - на ней новый кисейный чепец и накрахмаленный тюлевый нагрудник, белая в горошину кофта заколота у ворота тяжелой брошью (подарок маменьки), а на черной шерстяной юбке густой строй шелковых оборок. Она бросает быстрый, пытливый взгляд на своего питомца - что это он так припозднился, уж не заболел ли? - и мягким, бережным движением проводит рукой по его лбу.
Мальчик наскоро, не проглатывая, глотает пищу. Алена Фроловна несколько минут молча наблюдает за ним, потом отодвигает в сторону его тарелку.
- Поспеешь, сударь мой, поспеешь! Говорит она насмешливо. - А ну, давай-ка по-хорошему, как следовает! Бери в левую руку хлебушек, ну!
И, несмотря на протесты Феди, она заставляет его есть "как следовает". Особенно внимательно наблюдает она за тем, чтобы он не забывал о хлебе.
- Ты, батюшка, откуси сперва хлебца, а уж потом возьми в рот кушанье… Так бог велел!
- А я покрошу хлеб в тарелку, - говорит Федя, надеясь избежать ее наставлений.
Но не тут-то было.
- Ты покрошить-то покроши, оно вкусно будет, а в руку-то все-таки возьми хлебца и употребляй, как всегда. А то грешно будет, - добавляет она и достает откуда-то из-за фартука жестяную табакерку, наклоняется к ней и так энергично чихает, что ее огромный живот колышется под фартуком.
Потом, вздохнув, быстрым движением крестит рот и опять заглядывает в Федину тарелку.
- А что я тебе скажу, сударь! - начинает она, стараясь незаметно подложить ему лишнюю ложку каши. - Лукерья, лапотница-то, ты думаешь, у себя в деревне лапти плетет? Нет, сударь милый, она в кухне сидит, господского приказа дожидается…
- Ну? - взволнованно переспрашивает Федя. - Да точно ли она приехала, нянюшка?
- Да где уж там приехала, на своих двоих, в лапоточках-то, с лишком сто верст отмахала. А что в кухне у нас сидит, так то правда истинная.
- Когда же маменька велела ее звать?
- Да как стемнеется. Вот и добро сбережем - сало-то для свечей нынче еще подорожало.
Лукерья - бывшая кормилица младшего брата Андрюши. Уже не молодая, но всегда веселая и ясная, с тихими глазами, она удивительно хорошо рассказывает сказки. Входя в комнаты, Лукерья обычно первым делом крестится на иконы, затем степенно, низким поясным поклоном, здоровается с хозяйкой дома и по очереди целует всех детей. Федя особенно любит ее сказки, и потому она целует его крепче, чем других, а он буквально виснет на ее шее - так мила ему эта сильная, здоровая, ясноглазая женщина. Развязав узелок с деревенскими гостинцами и поровну разделив их между детьми, Лукерья усаживается в огромное сафьяновое кресло - самое почтенное место в зале - и ровно, певуче, но с особой, присущей только ей, выразительностью рассказывает про жар-птицу, про Еруслана Лазаревича, про злого Змея Горыныча… Дети размещаются кто где, маленькая Верочка чаще всего в том же кресле - она свободно помещается в нем рядом с Лукерьей. Федя опускается на пестрый коврик, специально положенный Аленой Фроловной на полу у кресла. Он может часами сидеть в неосвещенном зале и, прижавшись к коленям Лукерьи, вслушиваться в переливы ее мягкого грудного голоса.
- Ты что э это, батюшка, задумался? Пора - уж и гости давно собрались, и братец ждет не дождется. Да и у меня, старухи, дел по горло.
- А? - переспрашивает Федя, словно просыпаясь.
Затем торопливо доедает кашу и запивает ее сладким молоком. Наконец-то завтрак окончен! Алена Фроловна оправляет на нем курточку и отпускает в гостиную - поздороваться с гостями.
В небольшой гостиной - два окна на улицу и два во двор - необычно многолюдно: здесь собрались почти все родные и близкие знакомые Достоевских.
На почетном месте, у окна, сидит дедушка Федор Тимофеевич - отец матери. Это высокий старик лет шестидесяти пяти с нарезанным морщинами круглым лицом и спрятанной под седыми усами улыбкой. Около дедушки неизменная тетенька Александра Федоровна Куманина, его старшая дочь, - из родных она наиболее близка Достоевским и крестила у них всех детей. Она похожа на сестру, но черты лица у нее тверже, резче, в нем начисто отсутствует то обаятельное простодушие, которое так характерно для всегда веселого и улыбающегося лица маменьки. Ее муж, Александр Алексеевич Куманин, - самый богатый человек из родни Достоевских. Невысокий, полный, с приветливым, но лукавым выражением вытянутого, яйцевидного лица, он ведет тихий разговор с Михаилом Федоровичем - родным братом маменьки, главным приказчиком лучшего магазина сукон на Ильинке.
Все это родные со стороны матери; у отца, семнадцатилетним юношей порвавшего со своей семьей, в Москве нет ни одного близкого по крови человека, да и вообще Федя никогда не знал родственников со стороны отца.
Кроме родных есть здесь и просто знакомые - почти все сослуживцы отца по Мариинской больнице. А в самом дальнем углу комнаты одиноко жмется к стенке случайный знакомый - художник Попов. Выполненные им пастелью несколько лет назад портреты отца и матери висят здесь же, в гостиной, в простенках между окнами. Искоса, но неотрывно следит он за всеми движениями маменьки, и слабая улыбка иногда пробегает по его бескровным губам. Федя знает, что этот большой, красивый человек "пропадает" из-за своей приверженности к вину, но даже и не подозревает, что эта несчастная приверженность - следствие другой, еще более сильной, но безнадежной приверженности - к маменьке.
Так же особняком держится и старая подруга маменьки Ольга Дмитриевна Умнова с сыном Ванечкой. Она некрасива и к тому же бедно и просто одета, однако ее грустная и робкая улыбка невыразимо привлекательна. Своего сына Ванечку, годом старше Миши, она обожает. Это замкнутый, молчаливый ребенок, он отворачивается и от матери и от гостей и все время смотрит куда-то в угол. Федя и Миша уважают его за гордость, за начитанность и часто играют с ним в больничном саду. В играх он не резв, но изобретателен и предприимчив.
Гости разбились на группы, до Феди доносятся обрывки разговоров - о ценах, о покрое платьев, о новых способах лечения недавно напугавшей всю Москву холеры. Маменька - оживленная, нарядная, с разноцветными лентами на чепчике - переходит от группы к группе и всюду легко, непринужденно, с ослепительной улыбкой вставляет и свое словечко. Ах, как Федя ее любит!
- Вот и мой средний, прошу любить и жаловать, - говорит она гостям, и все на секунду умолкают и оборачиваются к мальчику; тот мучительно, до самых корней волос, краснеет и, неловко пряча глаза, кланяется… Он весь внутренне сжался, не слышит обращенных к нему приветственных слов и думает только о том, как бы поскорее спрятаться, отбежать в сторонку, перестать быть объектом внимания гостей. Маменька с понимающей, чуть грустной улыбкой наблюдает за ним - она хорошо знает эту дикую, необоримую застенчивость. "Неужели он унаследует и другие черты отца - его жестокую подозрительность и мрачную угрюмость?" - думает она тревожно.
Но вот Федя вздыхает свободно - он вырвался из-под прицела взглядов и укрылся возле Ванечки Умнова. Тотчас к ним присоединяется Миша, - спокойно, ничуть не смущаясь, пересекает он комнату.
Мальчики уже переглядываются, намереваясь улизнуть, как вдруг в комнате появляется отец. Несмотря на праздник, он, как обычно, занят в больнице и забежал на минутку - позавтракать и поздороваться с гостями. На нем черный фрак, белый жилет и белый галстук. На груди - ордена св. Анны и св. Владимира.