5
Попробуемте, например, зайти вот в эту крестьянскую кузницу, которая дымится на соседнем пригорке близ дороги. Зайдемте поговорить с крестьянами, посмотреть на работу, на труд, узнать, сколько он дает доходу, и т. д. У низенькой квадратной двери кузницы собралось несколько крестьян. Одни из них ждут своих подков, своих лемешей; другие пришли, так же как и вы, постоять, посмотреть, поговорить. До тех пор покуда мы не приходили, у всех шел и деловой и шутливый разговор: и о работе говорили они, и о податях, и пошутили над молодым парнем, только что женившимся, и пожалели Ивана мельника, у которого такой-то мужик совсем отбил жену. В это время приходим мы с вами. Нам не нужно ни лемешей, ни подков; мы пришли так, как и два-три другие крестьянина, стоящие здесь же. Но, увы! с нашим приходом баляканье прекращается: "что вы тут понимаете? это не ваше дело". Пристать к разговору, который только что шел, нам нет возможности. Нам "ничего не нужно" - стало быть, и разговаривать с нами не о чем.
Никогда никому из находящихся в этой кучке не придет в голову, что вам "хочется" или "надо" просто поговорить об обыкновенных житейских вещах; никто и не думает подозревать в вас какой-нибудь интерес к личному делу крестьянки никто и не думает интересоваться вашим личным барским делом. Что ж с вами делать? "Угостите, барин, кузнецов-то! Право слово!" Другими словами: "Что пришел-то? Хоть полштофа с тебя, шатущего, разгрызть…" Или еще хуже: "Митрофан, представь штучку - барин тебе поднесет! добер барин-то!" - "Уж да-абер!" - хором подтверждают другие присутствующие, явно играющие комедию и решительно не желающие видеть в вас человека. "Барин! Что ж у него в голове? Верно какой-нибудь вздор! Представь ему, Митрофан, штучку - все нам по стаканчику". Не подозревая в вас никаких серьезных желаний, компания непременно "для вас" (если только надеется достигнуть результата в виде водки) начинает глупый скоромный разговор, и вы видите, что этот разговор именно для вас, для барина, которого интересует только "разная мерзотина". Ничего подобного никто из них не позволит себе с своим братом-крестьянином, который бы точно так же пришел и сел у двери кузницы на камушке. Потом, со временем, вы добьетесь от них человеческих отношений, если сумеете понадобиться им без заказов и без денег. Но на это надо много времени и труда, а так, с первого раза, без заказу и покупки у вас нет никакой связи. Пошли вы по деревне - это вы за бабами, за девками. Говорить с вами можно, только надеясь на угощение, и только сальности и глупости. Переставая быть заказчиком и покупателем, барин, просто как человек, способен только на пустые желания и на пустые поступки, словом - на что-нибудь такое, что не придет в голову ни одному крещеному человеку: вот первое впечатление, производимое на мужика барином, когда он подходит к нему "просто так", как "человек к человеку".
Эта черта крестьянского взгляда на барина ужасно горько отозвалась на третьей формации владельцев барского дома, последовавших за проевшим все случайным барином, или, вернее, простым "едоком". Возвращаясь к истории великана, мы должны упомянуть о том, что желание его "всучить" свои объедки какому-нибудь дураку (буквальное выражение) исполнилось как нельзя лучше. Среди нарожденного барским домом народа не все были червонные валеты и рты: были люди и другого типа, которые, не страдая ненасытностью аппетитов желудка, не менее сильно страдали умственной жаждой. Именно страдали, болели: трудно быть здоровому, родившись в этой жирной тюрьме. Эти люди - им же несть числа - поняли, что в положении русского барина нету дела, нету жизни; что ее надо искать в труде, вблизи нищеты и невежества. Хорошая народная и именно русская черта русской души, не находившей никаких резонов для своей привилегированности, сказывалась в этом направлении мысли потомков барства. И вот началось движение "господ" в объятия "мужиков". С одним из таких-то людей и познакомился случайно великан в губернском городе, где-то в трактире. Расписал ему свои объедки в человеческом и минералогическом смысле - и всучил… Живет он теперь тихо в Москве с маменькой, старой старухой, и маленькой девочкой от последней жены и бога благодарит, что не погиб. Не та участь постигла барина, не хотевшего быть барином, - участь, постигшая не одного из людей, руководимых таким же нежеланием барствовать и не могших с этим барством разделаться. Да, никто из них не хотел быть барином, но все-таки барином оставался.
Впрочем, интеллигентным людям, стремящимся к деревне, нами будет посвящено несколько особых очерков, где читатель найдет более подробный рассказ о барине едва очерченного теперь типа.
6
Волостное правление и кабак, лежащие по левую сторону моста, уже не производят такого веселого впечатления, как лавка и господский дом. Вокруг и внутри этих строений царит, особливо в кабаке, мужик, и, вступая в его царство, необходимо позабыть о всяком разнообразии. Впрочем, чтобы переход от легковесных впечатлений господского дома к тяжеловесным впечатлениям деревни не был слишком резок и труден, мы постараемся облегчить его известной постепенностью.
Два писаря волостного правления, то есть один писарь, а другой его помощник, оба парни ражие, молодые, которыми мы начинаем знакомство с мужицкою жизнью деревни, своим наивным - как наивны молодые толстые дворняжки - видом, наверное, произведут на читателя благоприятное впечатление. Посмотрите, с какою беспечностью валяются они по лавкам, сытно, до отвала пообедав у учителя (за четыре рубля педагог ухитряется кормить их на убой и еще иметь "пользу"!). Дело происходит в довольно большой комнате волостного присутствия. На стене портрет государя, в простенке между окон, выходящих на большую дорогу, две-три кружки для сбора пожертвований на разные благотворительные учреждения, с печатными при них воззваниями; у одного из окон - стол с пером, бумагами, чернильницей. Солнце - двухчасовое, жгучее солнце - так и "жарит" в оба окна, наполняя комнату страшной жарой и полчищами мух. Но здоровенных парней это не беспокоит. Один, лежа на узенькой лавке, подставил солнцу спину и только покряхтывал от удовольствия; а другой, на такой же узенькой лавочке, ухитрился залечь на спине, задрав разутые ноги к печному отдушнику. Оба они без сюртуков и без жилетов. Долгое время не происходит никакого разговора, и не слышно ничего, кроме пыхтения, выражающего стремление отдуться от тяжкого бремени еды.
- А что, - с расстановкой и полусонно произносит, наконец, писарь (человек, лежащий на спине): - что у вас… в Болтушкине… как насчет этого дела?..
- Насчет товару-то? - ленивейшим тоном переспрашивает помощник (лежащий ничком) и распускает ноги, тоже босые, по обеим сторонам лавки.
- Само собой…
- У нас в Болтушкине - сколько хочешь…
Он потягивается, выгибая спину, как кот.
- Ну?!
- Ну вот, стану я врать. Сколько хочешь, столько и есть…
- Какую угодно?
Помощник, помолчав секунду, дает ответ, так сказать, среднего направления, необычайно лениво говоря:
- А то что же!.. Вот там… разговаривать!.. Это у вас тут всё тридцать, да сорок, да полтинник… У нас в Болтушкине этого нет… Шалишь, брат!.. У нас этого баловства нет… Знак подал - и готово.
- Какой знак?
- Аль не знаешь? Маленький ребенок, что ли, ты?.. Какой знак? - ну мигнешь, пройдешься мимо, кашлем дашь знать… мало ли есть предметов…
- И готово?
- А то что же еще разговаривать-то?.. Много будешь разговаривать, так это очень для них жирно…
Все это произнесено беспечнейшим жирным хрипом, приближающимся к звукам простуженного горла.
- А кто в Болтушкине писарем?
- Аль разлакомился?.. Хе-е, брат!..
- Хе-хе-хе… Ей-ей, переведусь в Болтушкино!..
- Хе-хе-хе… Ишь ты кот сибирский какой!.. Поди переведись… Утрут тебе нос-то там… Хе-хе-хе… Я шукну одно слово, поглядим, ухватишь ли…
- Отчего ж я-то не ухвачу? Ты хватал, а я нет?
- Я другое дело… я знаю сноровку.
- И я знаю.
- Нет, не знаешь…
- Ан вот знаю.
- Ну хорошо. Отвечай, как надо поступать, чтобы всякую заинтересовать?
- Деревенскую или благородную?..
- Все одно, сплошь…
Писарь молчит, взволнованный разрешением этой задачи.
- И не знаешь… а я знаю!
Помощник при этом садится.
- Ну как же, чем?..
- Чем! - так я тебе и сказал…
- Нет, пожалуйста, скажи!..
Писарь тоже вскакивает с лавки.
- Вот дурака нашел! стану я секреты открывать…
- И всех?..
- Всех до единой… Хоть графиня, хоть что…
Писарь бросается к помощнику и начинает его умолять.
- Ну, голубчик, ну, Ваня… скажи… я тебе…
- Нечего, нечего вас баловать!
Писарь принимается тормошить помощника, и оба они начинают бороться посреди комнаты. Долго шуршат их босые ноги по деревянному, покрытому высушенной солнцем грязью полу; долго раздается то там, то сям грохот отскочившей лавки или стола, на которые налетают эти юные силачи. В борьбе они забыли разговор, растрепались, раскраснелись - любо смотреть на парней. Ломая друг друга то на одну, то на другую сторону, они только покряхтывают, не теряя веселого расположения духа. Ткнутый кулаком в брюхо, писарь отскакивает в сторону, потирая больное место, - и бой оканчивается.
- Я, брат, - говорит помощник самоуверенно: - и не таких свертывал в комок…
- Эка! в живот-то пхнул…
- И ты пхай! Чего же? Ну-ко, пхни-ко меня… На! Отскочу я или нет?
- Давай!
- На.
Помощник выпячивается вперед.
- Ну пхай!
Писарь действует ехидно, из-под низу, так что и помощник отлетает в сторону.
- Нешто так можно, свинья ты этакая!
- Я ненарошно…