Незнакомка поднялась на холмик.
- Какой ты смешной, - заговорила она с снисходительным сожалением, усаживаясь рядом с ним на траве. - Это ты, верно, оттого, что еще со мной незнаком. Вот узнаешь меня, тогда перестанешь бояться. А я не боюсь никого.
Она говорила это с беспечной ясностью, и мальчик услышал, как она бросила к себе в передник груду цветов.
- Где вы взяли цветы? - спросил он.
- Там, - мотнула она головой, указывая назад.
- На лугу?
- Нет, там.
- Значит, в роще. А какие это цветы?
- Разве ты не знаешь цветов?.. Ах, какой ты странный… право, ты очень странный…
Мальчик взял в руку цветок. Его пальцы быстро и легко тронули листья и венчик.
- Это лютик, - сказал он, - а вот это фиалка.
Потом он захотел тем же способом ознакомиться и со своею собеседницею: взяв левою рукою девочку за плечо, он правой стал ощупывать ее волосы, потом веки и быстро пробежал пальцами по лицу, кое-где останавливаясь и внимательно изучая незнакомые черты.
Все это было сделано так неожиданно и быстро, что девочка, пораженная удивлением, не могла сказать ни слова; она только глядела на него широко открытыми глазами, в которых отражалось чувство, близкое к ужасу. Только теперь она заметила, что в лице ее нового знакомого есть что-то необычайное. Бледные и тонкие черты застыли на выражении напряженного внимания, как-то не гармонировавшего с его неподвижным взглядом. Глаза мальчика глядели куда-то, без всякого отношения к тому, что он делал, и в них странно переливался отблеск закатывавшегося солнца. Все это показалось девочке на одну минуту просто тяжелым кошмаром.
Высвободив свое плечо из руки мальчика, она вдруг вскочила на ноги и заплакала.
- Зачем ты пугаешь меня, гадкий мальчишка? - заговорила она гневно, сквозь слезы. - Что я тебе сделала?.. Зачем?..
Он сидел на том же месте, озадаченный, с низко опущенною головой, и странное чувство - смесь досады и унижения - наполнило болью его сердце. В первый раз еще пришлось ему испытать унижение калеки; в первый раз узнал он, что его физический недостаток может внушать не одно сожаление, но и испуг. Конечно, он не мог отдать себе ясного отчета в угнетавшем его тяжелом чувстве, но оттого, что сознание это было неясно и смутно, оно доставляло не меньше страдания.
Чувство жгучей боли и обиды подступило к его горлу; он упал на траву и заплакал. Плач этот становился все сильнее, судорожные рыдания потрясали все его маленькое тело, тем более что какая-то врожденная гордость заставляла его подавлять эту вспышку.
Девочка, которая сбежала уже с холмика, услышала эти глухие рыдания и с удивлением повернулась. Видя, что ее новый знакомый лежит лицом к земле и горько плачет, она почувствовала участие, тихо взошла на холмик и остановилась над плачущим.
- Послушай, - заговорила она тихо, - о чем ты плачешь? Ты, верно, думаешь, что я нажалуюсь? Ну, не плачь, я никому не скажу.
Слово участия и ласковый тон вызвали в мальчике еще большую нервную вспышку плача. Тогда девочка присела около него на корточки; просидев так с полминуты, она тихо тронула его волосы, погладила его голову и затем, с мягкою настойчивостью матери, которая успокаивает наказанного ребенка, приподняла его голову и стала вытирать платком заплаканные глаза.
- Ну, ну, перестань же! - заговорила она тоном взрослой женщины. - Я давно не сержусь. Я вижу, ты жалеешь, что напугал меня…
- Я не хотел напугать тебя, - ответил он, глубоко вздыхая, чтобы подавить нервные приступы.
- Хорошо, хорошо! Я не сержусь!.. Ты ведь больше не будешь. - Она приподняла его с земли и старалась усадить рядом с собою.
Он повиновался. Теперь он сидел, как прежде, лицом к стороне заката, и, когда девочка опять взглянула на это лицо, освещенное красноватыми лучами, оно опять показалось ей странным. В глазах мальчика еще стояли слезы, но глаза эти были по-прежнему неподвижны, черты лица то и дело передергивались от нервных спазмов, но вместе с тем в них виднелось недетское, глубокое и тяжелое горе.
- А все-таки ты очень странный, - сказала она с задумчивым участием.
- Я не странный, - ответил мальчик с жалобною гримасой. - Нет, я не странный… Я… я - слепой!
- Слепо-ой? - протянула она нараспев, и голос ее дрогнул, как будто это грустное слово, тихо произнесенное мальчиком, нанесло неизгладимый удар в ее маленькое женственное сердце. - Слепо-ой? - повторила она еще более дрогнувшим голосом, и, как будто ища защиты от охватившего всю ее неодолимого чувства жалости, она вдруг обвила шею мальчика руками и прислонилась к нему лицом.
Пораженная внезапностью печального открытия, маленькая женщина не удержалась на высоте своей солидности, и, превратившись вдруг в огорченного и беспомощного в своем огорчении ребенка, она, в свою очередь, горько и неутешно заплакала.
VI
Несколько минут прошло в молчании.
Девочка перестала плакать и только по временам еще всхлипывала, перемогаясь. Полными слез глазами она смотрела, как солнце, будто вращаясь в раскаленной атмосфере заката, погружалось за темную черту горизонта. Мелькнул еще раз золотой обрез огненного шара, потом брызнули две-три горячие искры, и темные очертания дальнего леса всплыли вдруг непрерывной синеватою чертой.
С реки потянуло прохладой, и тихий мир наступающего вечера отразился на лице слепого; он сидел с опущенною головой, видимо, удивленный этим выражением горячего сочувствия.
- Мне жалко… - все еще всхлипывая, вымолвила наконец девочка в объяснение своей слабости.
Потом, несколько овладев собой, она сделала попытку перевести разговор на посторонний предмет, к которому они оба могли отнестись равнодушно.
- Солнышко село, - произнесла она задумчиво.
- Я не знаю, какое оно, - был печальный ответ. - Я его только… чувствую…
- Не знаешь солнышка?
- Да.
- А… а свою маму… тоже не знаешь?
- Мать знаю. Я всегда издалека узнаю ее походку.
- Да, да, это правда. И я с закрытыми глазами узнаю свою мать.
Разговор принял более спокойный характер.
- Знаешь, - заговорил слепой с некоторым оживлением, - я ведь чувствую солнце и знаю, когда оно закатилось.
- Почему ты знаешь?
- Потому что… видишь ли… Я сам не знаю почему…
- А-а! - протянула девочка, по-видимому, совершенно удовлетворенная этим ответом, и они оба помолчали.
- Я могу читать, - первый заговорил опять Петрусь, - и скоро выучусь писать пером.
- А как же ты?.. - начала было она и вдруг застенчиво смолкла, не желая продолжать щекотливого допроса. Но он ее понял.
- Я читаю в своей книжке, - пояснил он, - пальцами.
- Пальцами? Я бы никогда не выучилась читать пальцами… Я и глазами плохо читаю. Отец говорит, что женщины плохо понимают науку.
- А я могу читать даже по-французски.
- По-французски!.. И пальцами… какой ты умный! - искренне восхитилась она. - Однако я боюсь, как бы ты не простудился. Вон над рекой какой туман.
- А ты сама?
- Я не боюсь; что мне сделается.
- Ну, и я не боюсь. Разве может быть, чтобы мужчина простудился скорее женщины? Дядя Максим говорит, что мужчина не должен ничего бояться: ни холода, ни голода, ни грома, ни тучи.
- Максим?.. Это который на костылях?.. Я его видела. Он страшный!
- Нет, он нисколько не страшный. Он добрый.
- Нет, страшный! - убежденно повторила она. - Ты не знаешь, потому что не видал его.
- Как же я его не знаю, когда он меня всему учит.
- Бьет?
- Никогда не бьет и не кричит на меня… Никогда…
- Это хорошо. Разве можно бить слепого мальчика? Это было бы грешно.
- Да ведь он и никого не бьет, - сказал Петрусь несколько рассеянно, так как его чуткое ухо заслышало шаги Иохима.
Действительно, рослая фигура хохла зарисовалась через минуту на холмистом гребне, отделявшем усадьбу от берега, и его голос далеко раскатился в тишине вечера:
- Па-ны-чу-у-у!
- Тебя зовут, - сказала девочка, поднимаясь.
- Да. Но мне не хотелось бы идти.
- Иди, иди! Я к тебе завтра приду. Теперь тебя ждут и меня тоже.